Все складывалось очень неплохо, но была все-таки одна вещь, которая меня волновала. И поэтому следовало позвонить Алику. Скорее, для очистки совести, да и договаривались созвониться, если получится. Я выбрался на кухню к телефону. Один из гостей (кажется, Вадим) стоял, прислонившись к двери лицом, и ему было нехорошо. Странно, когда он успел так набраться: еще минут десять назад он что-то с кем-то непринужденно обсуждал. Мне показалось, что надо быть осторожным.
– Здравствуй, дорогая, – сказал я, когда Алик снял трубку.
– Добрый вечер. Ты много пил?
– Ну что ты, милая, тебе показалось. Как твои дела?
– У вас проблемы? Ты не можешь говорить?
– Не уверен...
– Я понял. У нас тоже небольшие проблемы. Видишь ли, мы тут слушаем кассеты Резеды – отвратительный музыкальный вкус. Или даже полное отсутствие такового. А главное – нашей кассеты нет.
– А что есть?
– Есть одна – на ней ровно три минуты голоса завуча. Три минуты от той самой записи. Но она нас не ругает, то есть ругает, но самого главного не говорит. В общем, эти три минуты нам совершенно не помогут. Ну вот, а все остальное – музыка. Правда, мы еще не все прослушали... Хотя все прослушать – трех суток не хватит... Неужели нельзя было устроить, чтобы он не забирал все кассеты?! Расскажи, как все прошло?
– Милая, ты ужасная болтушка!
– Сам ты... Я понял... Резеда отдал Наташе кассету?
– Да.
– BASF, 90 минут? С карандашной надписью “22 ноября”?
– Совершенно верно.
– Да, это она и есть. Слушай, но зачем же он это сделал? И каким образом? Наташа разве не послушала эту кассету? Да, понимаю, ты не можешь ответить... Какие предложения?
– Думаю, все будет нормально.
– Откуда такая уверенность?
– Ну, как тебе сказать...
– Так... Резеда... у него есть еще копия?
– Так он сказал.
– И он отдал ее Наташе?
– Почти.
– Обещал отдать?
– Ну вот, ты у меня такая умница!
– Замечательно! Они ни о чем не догадываются?
– Вроде бы нет.
– Ну и отлично. Желаю удачи вам и нам! Вас встретят у подъезда, как договаривались. Счастливо!
– Целую, милая, – ответил я и положил трубку.
Вадим все так же стоял лицом к двери. Я пошевелил его, спросил, не помочь ли, но он недоуменно на меня взглянул и мотнул головой. Или он был пьян, или он прекрасный актер. (Возможно еще, что актер он так себе, а пьян я. Но с чего бы?)
Я вернулся в комнату. Резеда, пока меня не было, начал приставать к Наташе. Она улыбалась и отшучивалась; не знаю, чего ей это стоило. Наверно, потом, когда все кончится, она будет долго реветь.
Я пристроился на подлокотнике кресла, кинул в рот кусок колбасы, запил чем-то и принялся думать. Было о чем подумать. Маленькая деталь, которая меня волновала, стала теперь большой деталью. Да, Алик правильно поставил вопрос. Наташа забыла о существовании клавиши перемотки. Резеда включил кассету на голосе завуча, и они с Наташей слушали ее не больше минуты. Потом Лаврентьев, снова не перематывая, слушал кассету около минуты. И все были уверены, что запись та самая и целиком! Эта маленькая ошибочка могла стоить нам очень дорого. Никто не ожидал, что Резеда решится на такой дерзкий и прямой обман. Да, мы строили многоходовые комбинации, а такого простого шага соперника не ожидали!
Правда, Резеда сказал, что отдаст Наташе вторую кассету. И теперь Наташа не повторит ошибки. Я уж изловчусь и подскажу ей как-нибудь, что кассету надо перематывать. Только вот правду ли сказал Резеда? В смысле, зачем ему теперь отдавать кассету? Если он в самом деле решился на такой трюк, то отдавать кассету ему теперь незачем. Он может просто сказать, что у него нет копии...
Но зачем он это сделал? Неужели он и в самом деле так испугался Котельника? Ну да, Котельник ему недвусмысленно намекнул, что кассету лучше не отдавать. И он, Резеда, решил рискнуть. Если сойдет, если Наташа не подумает перемотать кассету, то и отлично. Ну, а подумает – что ж делать: придется отдать полную запись. Правда, в это верится с трудом. Резеда ведь должен понимать, что от нас ему может достаться не меньше, чем от Котельника. Мы отдали ему бумаги и фотографии, мы привели Наташу, а он нас так обманул! Расплата будет незамедлительной и суровой. А Котельник... А Котельнику можно сказать, что никакой кассеты Алику не отдавали. Была у Алика запись, сумели они тогда, в самый первый день, переписать кассету, и вся операция по нападению на Ваню была, значит, ненужной. Логично? Да, только Котельниковские шпионы, вроде Немца, о которых Резеда давно догадывается, Котельнику все уже рассказали (главное, о договоре обменять кассету на бумаги). Значит, такой вариант не проходит? И Котельник Резеду не простит, так же как и Алик?
Я хлебнул еще газировки и продолжал размышлять. Итак, Резеда оказался между двух огней, и наименьшим злом посчитал нас, а Котельника – наибольшим. Это, конечно, очень поверхностная оценка... Должен был Резеда что-то сделать, чтобы обезопасить себя. Или хотя бы сократить опасность. Стоп, а не для этого ли он и отдал трехминутную запись? Он догадывался, что Котельник придет к нему в этот день. И он решил: пусть они заберут трехминутную запись: здесь, в квартире, они не станут ее перематывать, тем более на плейере, у которых эта функция обычно барахлит, а дома прослушают целиком и... и поймут, какой Резеда хитрый: бумаги у Наташи забрал, а запись отдал урезанную, в результате и сам выиграл, и Лаврентьевскую мамашу не подставил!
Впрочем, все это слишком сложно. Не для Резеды и Грэга, а для Котельника с Лаврентьевым. И Резеда должен был это понимать. Главное, Грэг должен был это понимать. Или нет?..
Говорят, есть хороший способ разгадать противника: оценить его интеллектуальный уровень. Противник может быть или глупее нас, или сопоставим с нами по уму, или умнее. Предположим первое (это ведь и приятнее, к тому же). Тогда Резеда мог записать трехминутную кассету, потому что испугался Котельника и решил обмануть нас. Он понадеялся на удачу, и удача ему улыбнулась: мы не заметили, что запись – трехминутная. Очень простое объяснение, из которого следует, что кассету мы теперь не получим. Но оно не устраивает нас по двум причинам. Во-первых, не хочется верить, что все так глупо кончилось. Во-вторых, приходится признать, что интеллектуальный уровень Резеды и Грэга не может быть столь низким. Допустим теперь второе – они примерно равны нам по уму. Тогда... тогда они могли записать трехминутную кассету, чтобы обмануть таким образом Котельника (смотри выше). Этим они снимают с себя угрозу расправы и одновременно выполняют свои обязательства перед нами. Котельник обманут виртуозно (он приходит домой, выясняет, что кассета трехминутная и соображает, если сумеет, как здорово Резеда хотел обмануть Алика; опять смотри выше). План этот столь же странен, на первый взгляд, как и наш план. Но учитывая равенство наших IQ, они вполне могли его разработать. Проще говоря, их головы работали в таком же нестандартном направлении, как и наши. А кассета... выходит, Резеда сказал правду и отдаст кассету Наташе.
Я был доволен ходом своих рассуждений и позволил себе немного отдохнуть. Резеда продолжал приставать к Наташе.
– Слушай, зачем тебе этот Метелкин? – спрашивал он.
Наташа пожимала плечами и отшучивалась.
...Конечно, был еще третий вариант: они умнее нас. Но как в это поверить? И как тогда идти по следам противника, если по условию ты не можешь предугадать его действий? Кажется, в таком случае можно сделать только один вывод. У нас есть план, а они...
Я посмотрел по сторонам: не заметил ли кто-нибудь каких-нибудь перемен в моем лице. Мнительность никому еще не шла на пользу. Никто не обращал на меня внимания. И хорошо...
Итак, ответ прост. Если они умнее нас, а у нас есть план, то они должны знать об этом плане. Вот и все.
Как там говорил Барков: “Я поискал глазами дверь”? Я поискал глазами Баркова. Тот был близок к тому, чтобы упасть носом в салат. Кто-то пожалел его (салат) и отодвинул миску в сторонку. Кажется, посоветоваться с Барковым не получится.
Так о чем же знали Грэг и Резеда? Выходит, о том, что кассета, которую они отдают Наташе, попадет к Котельнику, а от него – к Алику. Значит, Грэг должен был знать, что мы имеем своего человека у Лаврентьева (иначе как нам заставить его именно в этот день и час ворваться к Резеде?) Хорошо, а что у нас общего с Лаврентьевым и Котельником? И тут Грэг вполне мог вспомнить о подозрениях Резеды (а тот все-таки подозревал Баркова и в дружбе с Лаврентьевым, и в дружбе с Аликом). Тогда Барков в опасности, и немалой. (Да и я, если они вспомнят, кто привел меня на этот вечер). Правда, это были не больше чем подозрения... Все-таки каким-то образом Грэг смог выстроить цепочку. И теперь он сидел в ванной, ел хлеб, запивал его водой из-под крана и все знал. Знал, что Наташа принесет бумаги, что Лаврентьев и Котельник заберут бумаги и кассеты, что у подъезда их встретит Алик с друзьями, и всем этим овладеют. То-то они расстроятся, когда кассета окажется трехминутной! Наверно, Грэг был доволен собой.
...У страха, как известно, глаза велики. И рассуждая так, я совсем не подумал сперва о двух значительных неувязках. Во-первых, почему же Грэг не позаботился о себе? Как допустил, если весь наш план предугадал, чтобы его заперли в чужой квартире? И во-вторых, если он знал, что Котельник заберет себе не только кассету, но и бумаги, и они тоже попадут к Алику, то почему ничего не предпринял? Ведь он не меньше Резеды заинтересован, чтобы бумаги не появились на завтрашнем заседании РОНО. Почему же он это не предотвратил?
Мне очень не хотелось придумывать объяснения для этих неувязок. Их существование оставляло надежду, что мои последние предположения – не больше чем безобидная фантазия. Но голова упрямо работала в этом направлении, и вскоре, как и следовало ожидать, я смог найти ответы на оба вопроса. Наш план был логичен, как я уже говорил. Именно поэтому, наверно, Грэг смог прочитать его, в деталях или хотя бы в основном. Кроме одного: он не ждал здесь меня. Ведь я здесь зачем? Да только для того, чтобы Наташа поменьше нервничала. А ведь чтобы мне здесь появиться, понадобилось сочинять целую легенду, готовить фальшивые бумаги и фотографии... Это был единственный нелогичный пункт, и его Грэг не смог просчитать. Возможно, он даже заинтересовался человеком, с которым Барков собирается прийти на вечер (особенно если подозревал Баркова). Но был уверен, что сможет раскрыть этого человека, как и самого Баркова, на месте. И никак не ожидал, что этим человеком буду я.
А бумаги они, конечно, должны были сразу же уничтожить. Но Резеда ждал Грэга! А Грэг не пришел, и бумаги забрал Котельник. Грэг не дал Резеде строгой инструкции, потому что был уверен, что придет и проруководит всем как надо!
Выходит, не так уж и доволен собой должен быть теперь Грэг, который догадался (наверно уж догадался!), почему его упрятали в ванную. Впрочем, наверно, теперь он планирует новый обмен, который состоится (не может не состояться) завтра, прямо перед совещанием в РОНО.
Надо ли уточнять, что сегодня, в таком случае, мы не получим никакой кассеты?..
Наташа продолжала смотреть куда угодно, только не на меня. Наконец я не выдержал и уронил вилку. Неуклюже полез за ней под стол и там взял Наташу за ногу. Поднявшись, встретил ее насмешливый взгляд. Успел кивнуть ей в сторону балкона, прежде чем она отвела глаза.
На балконе курили, туда входили и выходили, и то, что я последовал за ней, не должно было вызвать подозрений. Наташа поеживалась и смотрела вниз (может, высматривала у подъезда наших? но они позаботились, чтобы их не было видно).
– У нас проблемы, – сказал я, уверясь, что нас никто не услышит. – Тебе дали кассету, где только три минуты записи. Барков, возможно, раскрыт.
Наташа смотрела вниз и поеживалась.
– Говори с Резедой, – продолжал я. – Требуй кассету. Хотя бы послушать. И не бойся, все будет в порядке.
Наташа слабо кивнула и пошла в комнату. Когда пару минут спустя и я вернулся на свое место, Резеда уже говорил ей:
– Не могу я отдать тебе кассету, пока Грэг не придет! Ну не могу. Слушай, не нравится мне, что его так долго нет. Признайся: это не ваших рук дело?
Наташа пожимала плечами.
– Видишь, какое дело, – продолжал Резеда, наклоняясь к ней. – Мне все время кажется, что кто-то из моих людей работает на Лаврентьева. Да-да, не удивляйся! Я подозреваю кого-то из них в шпионаже!.. Но и это не все. – Он наклонился к самому ее уху, и теперь я мог только угадывать его слова. – В последнее время мне стало казаться, что кто-то из них работает еще и на Метелкина! И я даже, по-моему, знаю, кто!
И он впился в Наташу глазами, ища в них испуг или возмущение. Но ничего не нашел. И продолжал немного уязвленно:
– Если ты не хочешь сама мне рассказать, кто это, то я... я вынужден буду не отпускать тебя до тех пор... по крайней мере до тех пор, пока не придет Грэг. Если хочешь позвонить своему Метелкину – пожалуйста, вот телефон.
Наташа поняла, что Резеда отдает инициативу: он просто не знает, что с ней, этой инициативой, делать.
– Я понятия не имею, где Грэг! Я понятия не имею, о чем ты мне рассказываешь! – Наташа перешла в наступление. – Ты, наверно, думаешь, что я играю в эти игры про разведчиков? Что меня во все секреты посвящают? Или я похожа на спецагента?!
Это был хороший ход. Резеда смутился. И подставился:
– А что же ты тут делаешь?
– Я?! Что я тут делаю?! И ты меня еще об этом спрашиваешь?! У тебя наглости на это хватает?! Может, это ты мне объяснишь, что я тут делаю?
– Ну ладно, ладно, – Резеда заговорил примирительно. – Мы просто хотели тебе доказать, что Метелкин твой – молокосос рядом с нами. Пусть он не думает, что где ты, там и он...
– Почему Метелкин – мой? С чего ты взял?
– А почему же он вечно за тобой ходит? Даже по вечерам тебя встречает в метро. А если не сам, то каратистов каких-то нанимает... А в школе? Какую мы операцию классную провели, а? Все на уроке, девочки – к врачу, а там – мы! Нет, ну ведь остроумно, правда?.. И опять этот Метелкин! Слушай, откуда он тогда взялся, а? Ну, теперь это неважно. Теперь ты здесь, а он где? Как видишь, мы предпочитаем остроумные решения. Зачем с каратистами драться? Это глупо. Это для тех, кто не умеет думать. Можешь передать своему Метелкину.
– Да почему он мой?! Просто вы все собственники! Считаете, что если девчонка в вашем классе учится, то должна только с вами гулять, и больше ни с кем! Не твои ли друзья Каху побили за Валю?
Резеда поперхнулся. (Черные очки он уже не носил – зажило. Но вспоминать все равно было неприятно).
– Действительно, некрасиво получилось, – признался он.
Наташа точно почувствовала момент, когда надо было начинать просить.
– Слушай, Сергей, дай мне эту кассету просто послушать, пожалуйста! Я ведь так ни разу эту запись и не слышала. Пожалуйста, я сейчас послушаю и тебе отдам!
– Да нет там ничего интересного... Какая-то одна баба орет, а остальные только поддакивают.
– Ну вот, это наша завуч! Так интересно узнать, что она про нас говорила! Пожалуйста! – И Наташа даже взяла его за руку.
Резеду подвели тщеславие и вино. Перемешанные, они породили самоуверенность и неосмотрительность. Не поверил бы он Наташе, будь чуть-чуть потрезвее и повнимательнее. Правда, перед Наташей и в трезвом виде устоять нелегко...
И Резеда не устоял. Влез на стул, достал с верхней полки несессер, расстегнул и вынул кассету.
– Держи плейер, держи ушки, бери кассету и слушай. Только не вздумай подменить – я все время на тебя буду смотреть. И знаешь, не надо прятать ее под одежду – достанем.
– Не сомневаюсь, – усмехнулась Наташа и включила плейер. Через минуту, когда Резеда обсуждал с соседом (Савельевым, кажется), кто же все-таки шпионит на Лаврентьева и Метелкина, она чуть заметно кивнула мне. Значит, запись та самая. Но как нам ее заполучить? За Барковым они, кажется, наблюдают. А ведь я пришел вместе с ним... Еще раз вспомнилось уже упомянутое свойство таких тусовок: новый человек – не событие. И кто его привел – некому и вспомнить. И этим надо воспользоваться. Надо действовать, пока никто не вспомнил.
Я перебрал варианты. Как ни крути, а Барков был нужен, очень нужен именно сейчас! Я посмотрел на него. Барков спал, отвалившись на спинку дивана.
Я выбрался из-за стола, пролез к нему и тряхнул его за плечо. (Пусть они все вспомнят, что именно он привел меня сюда – иного выхода нет). Барков открыл один глаз и пролопотал:
– О, здорово, друг! А где Наташка?
Это было самое замечательное, что он мог сказать. Я закрыл ему рот рукой. Резеда не мог услышать – в другом конце комнаты сидел, но сосед Баркова заерзал на диване.
– Серега, надо пойти освежиться...
Я еще раз основательно потряс Баркова.
– Слушай, не приставай, а? – пробормотал он в ответ.
Тогда я дернул его за руку и потащил за собой. Он подчинился. Выходя из комнаты, я заметил, что сосед Баркова тоже выбрался из-за стола и подсел к Резеде.
В ванной я запер дверь, включил воду и подтолкнул Баркова к раковине.
– Серега, в пятнадцать лет вредно так много пить!
– А мне шестнадцать, – гордо, хотя и с трудом, выговорил Барков. – И вообще, почти семнадцать! Хочешь, паспорт покажу...
И он повис у меня на плече. Я открыл кран посильнее и подставил под струю его голову. Он вяло сопротивлялся. Повторив процедуру еще два раза, я дал ему попавшееся полотенце и помог вытереться. Барков глянул яснее.
– Серега, ты должен собраться. Без тебя нам отсюда не выбраться, слышишь? Ну, просыпайся же!
Я вдруг обнаружил, что выключил воду. Нельзя было делать таких глупых ошибок: любой человек, вставший за дверью, мог нас услышать. Я снова открыл кран и стал говорить тише.
Мы вышли из ванной по очереди. Вадим снова стоял, прислонившись к входной двери. Этого я и ожидал. Барков подошел к нему и начал трясти его за плечо.
А я вернулся в комнату, где меня уже ждал Резеда.
– Вот что, Дима, – произнес он. – Тебя ведь Дима зовут, да? Ну так вот, есть разговор.
– Пойдем на балкон, – попросил я. – А то у меня что-то голова кружится.
Резеда понимающе кивнул и проследовал за мной.
“Очень интересно, – успел подумать я. – Знает ли он, что я знаю, что он знает, что я – друг Алика?” Я мог бы построить цепочку и подлиннее, но не успел – путь на балкон был слишком короток.
– Слушай, тебя не волнует, что этот придурок Котельник забрал все бумаги? – начал Резеда. – И наши, и твои?
– Ну, как я понимаю, он не собирается нести их в РОНО…
– Это верно. Это да. Но понимаешь, какое дело… Ты ведь с Барковым пришел?
Если он пытается меня подловить, то это глупо, если сбить с толку, то это тоже глупо, а если напугать – то это совсем глупо. Так ему и сказать, или пусть сам догадается?
– Ну, я, в общем, помню, что с Барковым. А Барков, между нами говоря, очень интересный тип… Очень интересный! – Резеда заглянул мне в глаза, моргнул два раза и продолжал: – С Барковым, чтобы ты знал, было так: человек ниоткуда, случайно участвовал в нашей операции, ничего и никого толком не знает. Помог – и хорошо. Мы уже о нем совсем забыли. Вдруг проходит сколько-то времени, и Барков начинает клеить эту дуру Савельеву. И это имея такую классную девчонку, как эта его… Вика, что ли, или Валя… ну, девчонка классная, чего говорить. А Савельева, между нами-то, ну полная дура. Но это еще ладно, мало ли, поссорился там, или еще что не устраивает… Всякое бывает, и я это даже обсуждать не хочу. Но слушай дальше. Через день после того, как он начал ее клеить, он подмазывается к ее брату Сереге, и они вместе приходят ко мне пить водку. Ну да, у меня был непростой период, я пил водку в больших количествах… в недопустимых, прямо скажем, количествах… и тут появился этот самый Барков. Но главное, что в то же самое время – в то же самое! – этот недоделок Лаврентьев вдруг проснулся и начал размахивать пистолетом. Хотя до этого все было тихо-гладко целый месяц. Интересно, правда? Нет? Но это еще не самое интересное. Самое интересное будет дальше. Дальше вот что: как только этот Лаврентьев со своим таким же недоделанным Котельником заявились к моему другу Немцу с пистолетом, а Немец рассказал об этом мне, Барков – улавливаешь, Барков! хотя при чем он тут? – предлагает мне размножить кассету, и одну из копий отдать ему. Ну, каково? Как тут не задуматься? Но и это еще можно представить. А вот после того как этот твой Барков обнимался с грузином… – тут Резеда сделал невольную паузу (а может, хорошо продуманную паузу), – ну, знаешь, тут уж у меня никаких сомнений не осталось. Не спорю, врал он потом убедительно. Но только по данному конкретному случаю. А по совокупности – по совокупности получается, что Барков – шпион Метелкина.
Тут я, по замыслу Резеды, должен был потерять сознание. Я решил ему не подыгрывать, и он продолжал немного обиженно, но все так же уверенно:
– Теперь перейдем к тебе. Ты пришел с Барковым. Ты не из Метелкинского класса, не из его школы, и вообще не местный. Говоришь, что на вашу школу у Метелкина тоже какой-то компромат. Дешево, конечно… Я когда Грэгу рассказал, мы с ним посмеялись, а потом он предложил: “А что, пусть приходит! Поглядим на него, заодно узнаем, какие у нас еще друзья-соперники имеются”. Теперь выясняется, что Грэг просчитался… Я пролистал те бумажки, которые Метелкин прислал на твою школу – ну, прямо скажем, хорошо сделано! Ювелирно! И когда только успели столько ботвы вырастить… Ну так вот. Знаешь, когда я понял, что Грэг не придет, я начал думать: почему? Ну, почему он мог не прийти? Я не понимал, пока не связал все это с тобой… Интересно получается: вроде две вещи никак между собой не связаны, а посмотришь получше – и только удивляться остается, как раньше можно было не заметить. Ну да, Грэг – парень гордый, но он все-таки мне однажды рассказал, что у его любимой Наташи был какой-то ухажер, и там даже какая-то история была, чуть ли он ее у Грэга не из-под носа увел… И его звали Дима. Представляешь?
– А чего тут не представлять, – ответил я, стараясь не выдать охватившей меня тоски. Тоска эта появилась совсем неспроста: дело в том, что ни вчера, ни сегодня, ни я, ни кто-либо другой не называли меня Резеде по имени. Никто и никогда! И раз он так хорошо знает мое имя, то…
– Ну вот, тут я и подумал, – продолжал Резеда, не давая мне успеть подытожить свои мысли, – этого Диму никто из наших никогда в глаза не видел. Никто, кроме Грэга. А Грэг не пришел. Ну, и где он?
Лепетать глупости вроде “не понимаю, о чем вы говорите” было поздно и неумно. Пришлось обрадовать Резеду правдой.
– У нас. В ванной сидит, запертый. Наверняка думает сейчас, как плохо быть таким самоуверенным.
Резеда поморщился.
– Вы хоть его не били?
– Не знаю. Если он не сопротивлялся, то не били…
– Ну, я думаю, что он не сопротивлялся. Грэг все-таки парень толковый. Метелкину вашему еще сто очков форы даст.
– Был бы толковым – в ванной бы сейчас не сидел, – заметил я.
– Ну, зачем так. Он вот, кстати, тебя хвалил. Говорил, что этот Дима – хитрый, сообразительный, сильный и смелый. В общем, достойный противник. Не то что этот ублюдочный Лаврентьев… Очень приятно познакомиться.
Я не стал делать реверанс: уроки благородных манер, не раз преподанные мне любимой старшей сестрой, напрочь, оказывается, забываются при минус нулевой температуре воздуха без куртки, да еще в разговоре с человеком, интеллектуальный уровень которого примерно равен твоему, а вот цели диаметрально расходятся. Итак, я не одарил Резеду даже книксеном.
Но его моя невежливость не обидела. Он продолжал раздавать комплименты, хотя, скорее всего, прекрасно понимал, что хвалить побежденного соперника – значит прежде всего хвалить себя.
– Когда мы с Грэгом догадались, что вы собираетесь делать, я сначала даже чуть не испугался. Это просто дьявольский план! Да что там, скажу честно: вытащить девочек с урока с помощью медсестры – это все детские игрушки, это десятиметровый полет фантазии по сравнению с вашим планом. Нет, правда, очень красиво и остроумно: Лаврентьев обувает Резеду, а Метелкин обувает Лаврентьева! Великолепно! Вот только в конце Резеда обувает всех. Ты еще не знаешь? – уточнил он и уставился на меня как человек, приготовивший самый дорогой и самый желанный подарок и теперь намеревающийся только лишь увериться на все сто, что никто другой не успел еще подарить эту вещь имениннику. И уверившись, выпалил: – На той кассете, которую Лаврентьев отобрал у Наташи, а Метелкин с компанией, не сомневаюсь, отобрал у Лаврентьева – на этой кассете всего три минуты от записи! Представляешь, всего несколько ничего не значащих слов!
По мысли Резеды, я должен был лишиться чувств уже второй раз за какие-нибудь пять минут. Но мне подумалось, что негоже пропадать совсем уж без музыки.
– Я почти сразу догадался, – сообщил я. – Все думал, как бы подсказать Наташе, что у плейера есть кнопка перемотки. Но побоялся засветиться. Выходит, напрасно. Но вот как вы узнали о нашем плане – до сих пор ума не приложу.
– Да очень просто, – отвечал Резеда с готовностью. – План-то этот – довольно логичный. То есть он оригинальный, но совершенно логичный! Мы просто поставили себя на ваше место.
“А я ведь предупреждал Алика”, – мелькнуло у меня. Но вслух говорить не стал: и правда, раз сам знал, то почему не предложил чего-нибудь более неожиданного?
– Это во-первых. А во-вторых, у меня есть для вас один очень хороший сюрприз… ладно, потом расскажу. Конечно, разгадать ваш план можно при условии, что мы все о вас знаем, – продолжал Резеда с воодушевлением. – Ну, например, то, что Барков внедрился не только к нам, но и к Лаврентьеву. Иначе как вам заставить Лаврентьева прийти с пистолетом именно сегодня? А так – Барков говорит ему, что сегодня у Резеды будут обменивать кассету на бумаги. Естественно, Лаврентьев припрется без всяких раздумий!
– Но откуда же вы знали про Баркова?!
– А вот знали! Ну, я ведь уже говорил: все было тихо-спокойно, а потом вдруг одновременно – именно одновременно! – у нас появился Барков, а Лаврентьев наехал на Немца. Ну разве можно не уловить связь? Ну разве можно ни о чем не задуматься? В то же время, Баркову очень легко втереться к Лаврентьеву: Лаврентьев его на операции видел, но и только, никто Баркова не знает, и ему остается только прийти и сказать, что Резеда, подлец, припрятал кассету и теперь хочет ее Метелкину вернуть. Лаврентьев такую наживку не проглотить не может. Ну, так все и было? – Я слабо кивнул. – Ну вот, видишь! А на самом-то деле я для вас эту кассету спас, гори она теперь пропадом. А вы на меня Лаврентьева с Котельником натравили, неблагодарные! Конечно, вам хотелось и рыбку, и все остальное… Одного не пойму – вы-то как нашли этого Баркова? И главное, как вы его завербовали? Неужели за деньги?! Ведь без него, между нами-то, все было бы гораздо проще. Встретились бы спокойно, поменяли кассету на бумаги, да и разошлись бы каждый своей дорогой. И Наташу мы сюда потребовали, к твоему сведению, только чтобы себя обезопасить, для подстраховки. А то мало ли – ворветесь ко мне, словно Лаврентьев, да и глупостей понаделаете. А с Наташей – глядишь, и мы можем нечаянно какую-нибудь глупость натворить…
По правилам хорошего тона, которые я сегодня решительно игнорировал, мне следовало бы врезать ему по лицу, хотя бы ладонью, за эту плохо прикрытую угрозу. Но что-то подсказывало, что лучше немного подождать, мысленно поставив напротив фамилии Резеды еще одну жирную галочку.
– Глупостей ты и так сегодня наделал предостаточно, – сказал я. – На три таких Резеды хватило бы.
На этот раз Резеда обиду не проглотил.
– Ну, ну, ты не забывайся! В моем доме все-таки. – Мне он сказал эту фразу гораздо увереннее, чем Котельнику час назад. Еще бы – я ведь не собирался высадить ему глаз из газового пистолета. Но все-таки ему было интересно узнать про свои ошибки. Нормальное желание человека, которому призрак победы еще не окончательно застил глаза. И он осторожно спросил: – Так на что ты намекаешь?
– Да я не намекаю, я просто говорю, что ты наделал достаточно глупостей, и все потому, что рядом с тобой не было Грэга. Ты знал о нашем плане, но не предпринял ничего, что его нарушить. Не считая, конечно, кассеты. Но бумаги-то снова у нас! Вот тебе первая глупость: бумаги надо было сразу же уничтожить! Вот тебе и вторая: можно было все-таки выставить охрану у двери и не пускать Котельника с Лаврентьевым. Не так уж трудно отличить их от своих друзей. Наконец, не надо было так много пить – координация все-таки теряется.
Резеда засмеялся. А до меня только тут начало доходить, что для полупьяного человека он рассуждает слишком уж последовательно.
– Жалко, но вы все меня недооцениваете, – сказал Резеда, дыша на начинающие замерзать руки. – В бутылке, которая рядом со мной на столе стояла, – сок черной смородины. Неужели ты не заметил, что я из нее наливал только себе и Савельеву?! Ты начинаешь меня разочаровывать. А на Савельева я, кстати, оставил сейчас твою пассию. Так что если она вздумает кассету под декольте себе засовывать, то он это заметит, будь спокоен. Теперь по поводу бумаг и Лаврентьева. Видишь ли, Лаврентьев меня утомляет своей настойчивостью. Он туп, к тому же неповоротлив и предсказуем, но зато прилипчив хуже банного листа. Барков нашептал Лаврентьеву про бумаги, и тот хочет их забрать вместе с кассетой. Теперь представь себе, что бумаги и фотографии я уничтожаю сразу по получении (допустим, их можно сжечь, или спустить в унитаз, – неважно). Да ведь Лаврентьев весь дом перероет, прежде чем поверит, что бумаг здесь нет! А мне это как-то не интересно – чтобы в моем доме какие-то идиоты хозяйничали, а я только улыбался бы под дулом.
– Так ты не пускал бы Лаврентьева! Я же тебе сказал про твою вторую ошибку…
– Как ты не понимаешь?! Охрану можно выставить сегодня, а что будет завтра, послезавтра, через месяц? Меня совершенно не радует перспектива вечно ходить и оглядываться, не пристроился ли сзади какой-нибудь переросток с пистолетом…
– Но завтра заседание в РОНО, послезавтра педсовет в школе у Алика. Все должно решиться в эти два дня, а потом и бумаги, и кассета упадут в цене в несколько раз!
– Ну, допустим. А кто мне поручится, что Лаврентьев – незлопамятен? Мне почему-то кажется, что если пленка все-таки прозвучит, Лаврентьеву очень захочется отомстить мне. Ты так не думаешь?
– Думаю. Но чего ты добиваешься, пуская Лаврентьева к себе в квартиру? – Этот вопрос я задал уже только для законченности. Для полного оформления собственного поражения не хватало только ответа на этот вопрос. И Резеда, к счастью, это понимал не хуже меня. А может быть, даже лучше.
– Ну как тебе не понятно?! Слушай, я разочаровываюсь в тебе все больше. Не задавай больше таких вопросов, а то я начну думать, что мои соперники – полные тупицы и недоумки, и это сильно повредит моему тщеславию. Ну так слушай же: Лаврентьев забирает у меня из квартиры бумаги с фотографиями и кассету, то есть абсолютно все, что может иметь интерес для вас и для нас. Через несколько минут его раздевает ваша команда. Может, вы очень хорошо маскируетесь, но все-таки я не верю, что даже скудные умишки Котельника и Лаврентьева не сообразят, чьи это люди. Уж как-нибудь они сложат свои умственные потенциалы и догадаются, кто с ними так обошелся. И теперь получается, что и бумаги, и кассета – у Метелкина, а у Резеды – ничего нет! Понимаешь, все Лаврентьевское недовольство снимается с нас и перекладывается на вас! А меня лично это вполне устраивает. По-моему, все проще простого.
– Но ведь бумаг вы все-таки лишились!
– Конечно. Зато кассета – у нас.
– Так значит, обмен все-таки состоится?
Тут на балкон сунулся кто-то из друзей Резеды.
– Серега, тебя, – крикнул он и протянул Резеде телефонную трубку. Это был радиотелефон, без провода, одна трубка... Мне хотелось стукнуться головой о балконную решетку. Значит, мой “конспиративный” разговор с Аликом мог услышать любой желающий, в том числе и Резеда. Нормально. Просто великолепно! Такая элементарная вещь даже не пришла мне в голову! До меня, должно быть, никто не проваливал секретную миссию настолько талантливо.
– Так обмен все-таки состоится? – повторил я, массируя виски. Перед этим Резеда кончил разговор и небрежно бросил трубку на оконный карниз.
– Ну вот, это совсем другой разговор. Ничего пока не могу сказать про обмен… в любом случае, Лаврентьев об обмене уже не узнает. Просто-напросто не успеет, потому что если обмен и состоится, то об этом станет известно минут за пятнадцать до его начала, не раньше. Так что Лаврентьев из игры выпадает, во всяком случае, нас он больше не беспокоит. Хотите с ним общаться – флаг вам в руки. Но думаю, теперь мы поймем друг друга и без Лаврентьева.
Тут я снова подумал, что если и пропадать, так лучше с музыкой.
– Я тоже так думаю, – сказал я. – Есть встречное предложение: ты отдаешь нам кассету, и мы тут же отпускаем Грэга. Ну как?
Резеда расхохотался так искренне и непосредственно, что я начал сомневаться уже не только в его нетрезвости (в этом он давно меня разубедил), но и в его боязливости. Похоже было, что ситуация полностью в его руках.
– Хорошо, что напомнил про Грэга, – сказал он, отсмеявшись. – Это и вправду замечательная мысль – вы отпускаете его, и только после этого мы отпускаем вас. После этого – это значит, что он приходит сюда, я убеждаюсь, что с ним все в порядке, и он остается у меня. А вас обоих мы отпускаем.
Ну вот, суперагент, похоже, что навязчивая идея пропасть с музыкой воплотится-таки в жизнь. И это будет трогательная, мелодичная, за душу берущая музыка. Никаких клавишных и струнных. Только духовые и литавры. Похоронный марш.
– А почему обоих? – спросил я с улыбкой, которая должна была означать, что самообладание я потеряю в последнюю очередь. К счастью, на балконе было темно, и Резеда мою улыбку не рассмотрел, иначе ему пришлось бы переспрашивать, что символизирует сия гримаса отчаяния. – Меня ты решил оставить себе на память о разгроме Лаврентьева и Метелкина?
Резеда снова засмеялся.
– Слишком много чести! Я имел в виду тебя и твою Наташу, если ты еще не догадался. По-моему, нормальный равноценный обмен – вы вдвоем как раз и потянете на одного Грэга.
– А Барков? – спросил я машинально.
Резеда сделал вид, что задумался. Глубокая складка прорезала его высокий лоб, и указательный палец пытался теперь эту складку распрямить. Наконец он проговорил с задумчивостью, которая была искренней процентов на семьдесят и наигранной на остальные тридцать:
– Барков – это действительно интересный тип. Если вдуматься – это потрясающе! Он ведь, выходит, не тройной даже агент, а… четверной, что ли?
– Ты что это такое говоришь? – спросил я грозно, а сам успел еще раз подумать о том, что ни вчера, ни сегодня – никогда Резеда не мог и не должен был узнать мое имя. Когда мы пришли, я своего имени не говорил, весь вечер ко мне никто по имени не обращался, потому что никто меня здесь не знает; даже Барков в своей пьяной реплике упомянул по имени только Наташу, даже Алик по телефону не называл меня по имени… и тем не менее в начале разговора Резеда уверенно назвал меня Димой. Значит…
– Конечно, я немного прихвастнул, – продолжал Резеда с видом человека, принявшего решение, – когда говорил, что весь ваш план для нас был как на ладони. Конечно, кое-что мы не смогли бы сами отгадать, если бы не Барков. Что скрывать, он нам очень помог. Главное, мы ведь его, в отличие от вас, даже не вербовали – я имею в виду, не проявляли такой инициативы. Сам пришел, сказал: я так больше не могу. Какой парень!
Я взглянул на часы, потом собрал немного снега с оконного карниза и приложил ко лбу. Резеда отвесил мне немного сочувствия, выразившегося в нескольких участливых кивках, и продолжал:
– Но теперь от него пользы немного. Смотри, как он сегодня по-свински напился – прямо мордой в салат. Говорят, эта его Вика… или Валя… говорят, она его окончательно бросила. Наверняка Савельева растрепала, но есть вероятность, что это правда. С чего бы он еще стал так напиваться?.. Что, голова кружится?
Я убрал руку со снегом ото лба и принялся лепить снежок. Он подтаивал, леденел, становился крепким маленьким шариком. Потом этот шарик полетел с балкона вниз.
– Нервы, – заключил Резеда. – Впрочем, я на твоем месте тоже занервничал бы. Ладно, пошли отсюда. А то ты, бедняга, совсем замерз.
И мы вернулись в комнату, где Резеда тут же сел на прежнее место – рядом с Наташей. Я еще раз взглянул на часы, подсчитывая, успела ли она послушать всю кассету – впрочем, теперь это уже не имело значения. До благополучного – полного и окончательного – провала сегодняшней операции оставалось не более десяти минут. Тут мне подумалось, что я могу не просто провалить ее, а провалить с оглушительным треском – таким, что самолюбие Резеды, считающего, что переиграл достойных и равных, будет не то что задето, но покороблено самым безжалостным образом.
Я пробрался к двери и вышел в коридор. Резеда проводил меня взглядом, позволяющим думать, что хотя он и разочаровался во мне как в сопернике, но все еще считает меня джентльменом. Другими словами, он не мог допустить, что я улизну без Наташи. К тому же, у входной двери по-прежнему дежурил Вадим, только теперь он уже не притворялся пьяным.
Я прошел на кухню и выглянул в окно. На кухне была такая же лоджия, как и в комнате. Вернее, это была та же лоджия, просто выхода на нее из кухни не было – его завалили снаружи какими-то коробками. То, что происходило на лоджии, мне очень нравилось. Я удержался от того, чтобы захлопать в ладоши, снял телефонную трубку и набрал номер. Ответили через десять секунд.
– Здравствуй, милая, это снова я. – По инерции я продолжал конспирировать, хотя теперь это могло только развеселить тех, кто захотел бы подслушать наш разговор.
– Ты все-таки напился?
– Снова не угадала.
– У вас все в порядке?
– Почти. Через полчаса мне хотелось бы тебя увидеть.
– Где?
– Лучше, конечно, здесь.
– Ты хочешь, чтобы мы пришли туда, к вам? К Резеде?
– Вот именно.
И тут в трубке появился еще один голос. Если сомнения и были, то улетучились они очень быстро: я не мог не узнать того, кто только что целых полчаса добивал меня на балконе.
– Да, Дима, теперь ты меня окончательно убедил, что Грэг мне врал, – произнес Резеда. – Ему просто обидно было, что кто-то отбил у него красивую девчонку, вот он и решил, что ты не кто-нибудь, а крутейший из суперменов. А ты – просто лох. Мне даже с тобой разговаривать неинтересно. Ну, здорово, Метелкин.
– Это кто? – спросил Алик хрипло.
– Это Резеда, – ответил я. – Я его не звал, он сам подсоединился.
– Громко сказано – подсоединился, – перебил Резеда. – Просто снял трубку в другой комнате. Ума не приложу, как это ваш супергерой ее не заметил… Так тебя через полчаса ждать? Ну, приходите, конечно, только, знаешь, мы вам не откроем. Ты уж не серчай. Мы тут поговорили с твоим мелким аферистом по имени Дима и решили, что вы сначала должны Грэга выпустить. Доставить его сюда к нам, а взамен получить Наташу, ну и этого вашего, если он вам еще нужен.
– Сударь, ваш тон оскорбителен, возмутителен и непозволителен, – выговорил я. – Сейчас приду и по шее надаю за такие разговоры.
– Ну, давай, давай, приходи. А у меня вот тут рядом Наташенька сидит. Неужели при ней будешь рукоприкладством заниматься? Я думал, ты лох, но джентльмен, а ты еще и плебей. Просто слов нет… Метелкин, тебе даму дать на пару слов? Правда, у нее в ушах бананы – она вашу любимую пленочку слушает, с завучем. Я бы вам отдал, да жаль, бумаги и фотографии у вас…
– Слушай, так нам приходить или нет, я не понял? – прохрипел Алик.
– Метелкин, я твоего голоса не узнаю. – Резеда явно перехватил инициативу. – Это он у тебя от страха осип? Тоже нервишки пошаливают? Слушайте, мужики, я, похоже, двух таких зубров завалил, что просто самому не верится. Уже и Метелкин со мной не своим голосом разговаривает.
– Самоуверенность – очень нехорошая вещь, – напомнил я.
– Это в порядке самокритики? – уточнил Резеда.
– Хотя бы и так, – согласился я, положил трубку и вернулся в комнату.
Надежды не оправдались – у третьего телефона был слишком длинный шнур. Резеда, держа аппарат на коленях, по-прежнему сидел рядом с Наташей. Это было плохо!
– Ты что, вправду не заметил, что здесь еще один телефон? – спросил Резеда. Вечеринка продолжалась, шумела музыка, но я сразу пробрался поближе к Резеде и услышал его вопрос. – Или ты меня все-таки разыгрываешь?
– Но ведь второй телефон остался на балконе... – пробормотал я. – Вернее, трубка...
– А по-твоему, в нормальной квартире может быть только два телефона? – усмехнулся Резеда. – Один – может быть, два – может быть, а три – это из Рэя Брэдбери? Так, что ли?
Это был последний вопрос, который он задал, будучи полным хозяином положения. Тут раздался звонок в дверь.
– Это еще кого несет? – спросил Резеда без какого-нибудь намека на тревогу в голосе. Я не закрыл за собой дверь в прихожую, и поэтому Резеда крикнул, не вставая с места: – Вадик, глянь, будь другом!
Вадим заглянул в глазок, но его закрыли рукой. “Темно”, – подумал Вадим и храбро спросил:
– Кто?
– А, это родители, открывай, да? – ответил за дверью голос совсем без акцента.
– Серёг, это родители пришли, – громко сообщил Вадим. – Открыть им?
– Какие родители! – засмеялся Резеда, но голос его едва заметно дрогнул. – Родители в своей комнате, телевизор смотрят!
И в эту секунду открылась балконная дверь, и в комнату вошел Алик. Ничто и никогда не могло бы заставить Резеду изумиться больше, чем это невероятное пришествие. Лицо его побелело, руки почему-то потянулись к бокалу с газировкой, содержимое которого тут же оказалось на диване… куда только подевалась вальяжная развязность! А ведь я три минуты назад предупреждал его, что самоуверенность до добра не доведет.
– А можно было бы и поторопиться, – заметил я Алику, который щурился от яркого света и оглядывался по сторонам. – Ты опоздал на две минуты и двадцать секунд! Я уже начал придумывать, как выбраться отсюда без вашей помощи.
– Ну, знаешь, ты сам виноват. Мог бы слепить снежок побольше. А то мы его толком не разглядели. То ли снежок, то ли птичка мимо пролетала…
– Может, мне следовало принести снег с собой? И весь вечер держать его в холодильнике? Я собрал все, что было на балконе!
– Ну, это ведь не я придумал бросаться снежками… Это твоя идея.
– Ну, допустим. Итак, вы подумали пару минут, а потом решили лезть?
– Причем тут пара минут! Я сразу полез, просто слишком долго веревку не мог отвязать. Они ее каким-то морским узлом завязали…
– Веревку?! Ты что, не мог через какую-то двадцатисантиметровую стенку без веревки перелезть?
– Ну, знаешь, все-таки шестой этаж. Если бы я не долез, сорвался по дороге, то кто бы вас отсюда вызволял?
– Ну, выбрались бы как-нибудь… Остальные-то где?
– Сейчас будут.
Тем временем через балконную дверь появился Генка, а за ним Сергей. Если кто-то из присутствующих в комнате и мог подумать вначале, что просто не заметил нового гостя, то теперь все сомнения исчезли: произошло что-то невероятное. Гости рассматривали вновь прибывших во все глаза, в том числе и дежуривший в коридоре Вадим, что дало возможность Баркову выскочить из ванной и проворно отпереть входную дверь, в которую тут же проникли Каха и Виталик с Валериком. Со времени появления Алика не прошло и минуты, но Резеда обнаружил редкое мужество и выдержку, проявившиеся в том, что он успел за это время выхватить плейер у Наташи.
– Представляешь, – окликнул я Алика, – этот мерзавец пытался убедить меня, что они завербовали Баркова! Признаться, я в какой-то момент готов был ему поверить… пока не понял, что это просто дешевая месть. Барков был неподражаем.
– В каком плане?
– В плане количества выпитого. К счастью, он себя, как выяснилось, контролировал.
– Где-то в глубине сознания, – отозвался Барков из коридора.
– А этот, как его... Лебеда... или Череда... так уверенно назвал меня Димой, что я чуть не заволновался, – продолжал я. – Потом сообразил, что Грэг ему про меня рассказывал, и он догадался, что именно я мог прийти вместе с Наташей. К тому же, зачем бы он стал выдавать такого ценного агента!.. Что с тобой такое?
Резеда пытался вынуть кассету из плейера, но пальцы его не слушались. Наконец кассета оказалась у него в руках, и он взял себя в руки.
– А с кем же я говорил по телефону? – спросил он.
– А с кем он говорил по телефону? – спросил и Алик. – Неужели со мной?
– Представь себе, да, – ответил я. – Вот что мне в тебе не понравилось, – я повернулся к Резеде, – так это дешевые пижонские замашки. Бросил трубку на балконе, как будто у тебя их десять штук... А потом всякие Алики говорят в нее, как будто из дому.
– Но ведь ты набирал номер! – вскричал Резеда.
– Ну да, шесть цифр, для порядка... Слушай, теперь ты меня разочаровываешь! За последние минут сорок ты для меня превратился из запуганного полупьяного дурачка в интеллектуального монстра без страха и упрека. Не надо портить впечатление. Я тут было решил, что он вообще все про нас знает, – обратился я к Алику, – Он с такими подробностями описал мне весь наш план, что я и вправду мог бы подумать об утечке информации. Я пытался указать ему на его ошибки, но он очень убедительно доказал мне, что они вовсе и не были ошибками. Правда, о двух главных его ошибках я предпочел умолчать…
– Это о каких же? – не выдержал Резеда.
– Ну, во-первых, тебе не следовало выходить вместе со мной на балкон. Точнее, выпускать меня на балкон. А во-вторых, нельзя было давать сейчас кассету Наташе. Вот, собственно, и все… хотя этого вполне хватит, чтобы еще долго считать себя законченным ослом.
– Про балкон я не подумал, – согласился Резеда, в то время как правая рука его потянулась к карману брюк. – Но кассета-то у меня!
– Это ненадолго, – возразил я.
– Совершенно верно, – сказал Резеда, выхватывая из кармана зажигалку… и только теперь я понял, что такое настоящий провал. Все предыдущие озарения впору было отправлять на свалку. Все, что я считал провалом до этой секунды, теперь казалось лишь кучкой неизбежных погрешностей, которые можно будет не спеша разобрать после завершения операции, лениво посмеиваясь, за чашкой кофе в уютном глубоком кресле, нехотя проанализировать и тут же забыть. А это...
В следующий момент присутствующие смогли убедиться, что аудиокассеты очень неплохо, оказывается, горят. Главное, они делают это предельно быстро. А пленка оплавляется и теряет всю записанную на ней информацию, причем совершенно не зависимо от ее, информации, качества, объема, ценности и уникальности. Огонь сделал свое дело мгновенно: Резеда успел отбросить кассету в тарелку, там она и превратилась в бесформенную массу расплавленного пластика.
– Вот гад! – вырвалось у Алика.
– Сейчас я ему, шакалу, голову оторву, – прорычал Каха, пробираясь к нам с другой стороны комнаты, причем никто не пытался преградить ему дорогу. Но я остановил его жестом, пояснив:
– Только после меня. – В очередной за сегодня раз махнув рукой на приличия, я решил: пора обводить в кружочки те жирные галочки, которых чересчур много накопилось напротив фамилии Резеды.
Если бы Резеда стоял, то он бы, несомненно, не смог удержаться на ногах и отлетел куда-нибудь в угол, а так его только откинуло на спинку дивана. Второй удар вышел несколько хуже первого, но времени оценить это у Резеды не хватило: после третьего он обмяк и начал сползать по дивану. Алик тем временем бил Савельева, который вздумал было вмешаться, а остальные гости успели только повставать со своих мест и теперь нерешительно переминались с ноги на ногу. Бой был коротким и не слишком жарким; закончив с Резедой, я схватил Наташу за руку и потащил за собой к выходу, а впереди пробирался Генка и расчищал дорогу, причем это сопровождалось стуком падающей мебели и звоном стекла. Акустическая картина завершалась женским визгом, причем солировала, как всегда, Танька Савельева.
– Еще минут пять, и заканчивайте, – крикнул я Кахе, застегнув куртку и помогая Баркову отыскать среди груды обуви его второй ботинок, в то время как Алик со всей отвечающей ситуации галантностью подавал пальто Наташе.
Одевшись, мы не стали прощаться, этого все равно никто бы не оценил, а побежали вниз по лестнице. Каха с друзьями еще какое-то время удерживали квартиру, а потом быстро покинули ее, не оставив там никаких надежд на организацию погони. От дома Резеды мы бежали, иногда только останавливаясь отдышаться и дожидаясь отстающих, и лишь вблизи Аликова дома перешли на шаг, и все-таки на быстрый шаг.
И только когда мы оказались наконец в квартире у Алика, Наташа, скинув пальто и обувь и пройдя в комнату, почувствовала, поняла, осознала, что все кончилось. Она опустилась на диван, пытаясь отдышаться, и повторяла раз за разом:
– Зачем же мы так бежали… не понимаю, зачем надо было так бежать…
– Только для того, чтобы ты снова не простудилась, – ответил я ласково.
– Я бы не простудилась, я очень тепло одета… Так было так жарко… этот мой свитер – он такой теплый… да еще поверх блузки... мне было ужасно жарко в нем… он слишком теплый! Один раз мне казалось, что я не удержусь и сниму его…
– И тогда я повел тебя на балкон, – сказал я, не пытаясь скрыть радости. – Но теперь ты можешь его снять и ничего не бояться.
И я помог ей снять свитер. С внутренней стороны к нему был прикреплен маленький черный плейер. Генка, когда увидел его, даже подпрыгнул от счастья, выхватил его у меня и воскликнул:
– Уф, пронесло! Знаешь, Наташка, если бы с тобой что-нибудь случилось, я бы, конечно, заволновался… но если бы с этой штукой что-нибудь случилось! Эдик бы меня за ноги подвесил и всю душу бы из меня вытряс. Фирменная вещица!
И он достал из фирменной вещицы кассету, вставил в магнитофон и включил перемотку назад. Через пару минут комната наполнилась криком завуча и поддакиванием остальных. А Наташа, не в силах больше держаться, бросилась мне на шею и зарыдала. И долго потом я не мог ее успокоить.
КОНЕЦ РАССКАЗА ДИМЫ
Вообще-то, немного обидно: лезут по балконам, врываются и вызволяют из плена одни, а спасенные девушки рыдают на плече у других, тоже, кстати, спасенных. Ну ладно, идем дальше. Можно даже включить немного объективности и заметить, что Наташа проявила выдержку и мужество и держалась просто героически; Дима, кроме упомянутых качеств, показал быстроту реакции и находчивость, а Барков... а без Баркова этого всего вообще бы не было: просто Немец забрал бы себе последнюю копию, и все.
Да что я, конечно, все были счастливы. Я даже заснуть не мог полночи, хотя завтра и надо было встать со свежей головой. Но как, если в голове проносятся, сменяя друг друга, эпизоды ушедшего дня? Если перед глазами стоит Наташа, которая, всхлипывая, рассказывает, как трудно было незаметно выдернуть провод от наушников и включить припрятанный под свитером проводок от плейера?..
Завтрашний день не сулил таких ярких приключений.
Понедельник, 23 декабря
[23.12.1991. *** Более суток продолжаются вооруженные столкновения в Тбилиси. Оппозиция штурмует Дом правительства. *** После ухода в отставку Михаил Горбачев, скорее всего, возглавит Фонд социально-политических исследований. *** В Москве -1°С, слабый снег.]
“Как и любая победившая партия, они разделились сразу после победы”. Так или примерно так сказал Чернышевский в “Что делать?” – и это была единственная мысль из этого романа, запавшая мне в душу (к тому же, это написано на первой или второй странице). Нет, раскола не было, но разногласия появились, и они касались, разумеется, того, как лучше использовать кассету. Санька, как всегда, возглавил противоположную мне партию, которая настаивала на созыве какого-то “Совета школы”, состоящего из учителей, учеников и родителей. Эта партия верила, что такой в высшей степени демократический (стоп, нет, демократичный!) орган сумеет во всем разобраться. Положение о Совете школы, у нас еще никогда не созывавшемся, Санька вычитал в “Учительской газете” по подсказке школьной библиотекарши.
Остальные предлагали просто пойти к директрисе и дать ей послушать кассету. В результате было принято соломоново решение: пойти к директрисе и поговорить с ней о Совете школы. А заодно намекнуть, что кое-кто желает зла нашему классу и что у нас есть тому неопровержимые доказательства.
И пошли к директрисе. Не все, а избранные в составе Саньки, обоих Петровых и меня. И мило с ней побеседовали в ее кабинете, и вот что она нам сказала:
– Ваш класс натворил много дел. Я лично против вас ничего не имею, но многие учителя настроены негативно. И тут вы сами виноваты. На выездном педсовете вам дали срок – до конца полугодия. И вот оно кончается, а у многих, насколько я знаю, вырисовываются итоговые двойки. И все-таки я думаю, что все еще можно изменить. Нет, ваш класс, видимо, будет расформирован, такое решение уже есть. Вы будете учиться в “А” и в “Б”. А вот ваши двоечники, Ветров и Васильков, еще могут остаться в школе. В том случае, если их новый класс, “А” или “Б” – еще не известно, возьмет их на поруки и поможет им в будущем не совершать таких ошибок. А что касается Тамары Андреевны, то тут решение будет приниматься администрацией. Она тоже много ошибок сделала, и возможно, больше не будет работать в нашей школе. Что же до Совета школы, то он как раз завтра вечером состоится. У нас есть финансовые вопросы, нужно ремонтировать пол в коридорах... У нас уже прошел косметический ремонт, но на полы тогда денег не хватило... Что ж, можно вопрос о Ветрове и Василькове вынести на Совет школы.
“Ничего, завтра все будет по-другому”, – решили мы, уходя от директрисы. Надо было сосредоточиться на совещании учителей физкультуры в РОНО, назначенном на три часа. В половине третьего, когда Сергей Никитич и Борис Алексеевич подошли к зданию РОНО, там уже собралась внушительная толпа школьников среднего и старшего возраста. Резеда цеплялся за соломинку, надеясь перехватить бумаги у самого РОНО. Но там его поджидали мы с компанией Хайра и Ровенского, которые, несмотря на нежаркую погоду, расположились на скамейке и бренчали на гитаре. Вскоре подошел и отряд Федькина-младшего, которому на той неделе было сказано так: “Федькин, ты в подвижные игры играл? Ты мячик водил между стойками и в кольцо его закидывал? И твой класс играл, и даже девочки? А нехорошие дяди добавили вам секунд, и вы не попали на округ. Мы решили вам помочь, ну и вы нам в этом помогите!” И Федькин привел к РОНО ораву человек из пятнадцати, которая тут же стала носиться и играть в снежки. Резеда расхаживал с независимым видом в отдалении, изредка переговариваясь с Вершком и Хохлом, но вступить в контакт не решался. Наверно, понял, что их песенка спета.
Потом Сергей Никитич со смехом рассказывал подробности совещания. Один учитель тревожно вопросил своих коллег: “За что же голосовать? Там под окнами две враждующие группировки! Решим в пользу одних – другие нас побьют. Решим в пользу других – получим от первых.. Что же делать?” На что Борис Алексеевич ответил с редким остроумием: “Нам остается одно: решать по совести”. Видимо, все так и поступили. Доказать, что матч между Грэгом и Резедой был договорным, конечно, не удалось. Но вот то, что у 720-й школы играл подставной игрок, было доказано с помощью фотографии с печатью и подписью, которую представил Сергей Никитич. По правилам школе Резеды было засчитано поражение 0:3 в игре с нами, и мы вышли в следующий круг. Разобрались и с поддельными протоколами, хотя кто их подделывал – так и не стали выяснять. Учителя тех школ, которые от подделок выиграли, разводили руками и от обвинений открещивались. Главное, что все заняли свои законные места.
И вот ведь любопытно: пока мы охотились за этими бумагами, то все время лелеяли мечту, что эти самые учителя будут сурово наказаны. Ну действительно: не могут же вести один из самых важных и нужных уроков в школе люди, занимающиеся подделками протоколов и подставками! Позже, правда, выяснилось, что кое-где подлогами руководили и более важные лица, вроде завучей и директоров. И все-таки: кого-то ведь надо было наказать! И вот теперь, одержав полную и безоговорочную победу, мы совсем не думали о мести и не жалели, что эти учителя отделались только легким испугом. Восторжествовал спортивный принцип, и этого – так нам казалось – было достаточно.
А вечером мне позвонил Котельник.
– Метелкин, – сказал он с наигранной уверенностью, – не приноси кассету в школу. Не давай ее никому послушать. Будет хуже. Лучше сотри и запиши что-нибудь попсовое...
Ничего другого он придумать не мог. Даже слова были те же, что в квартирах у Савельева и Резеды. Вот только там ему ничего не отвечали. Правда, там он не по телефону говорил...
– Котельник, – ответил я, – больше никогда мне не звони. Позвонишь еще раз – убьем.
И положил трубку. Котельник что-то понял и больше не звонил. И, забегая вперед, ничего не предпринимал. Думаю, он поверил слову “убьем”. Сказал бы я “убью” – не поверил бы. А так – вспомнилось ему лицо Кахи и представилось, как идет он, Котельник, вечером до дому, а у подъезда его караулят трое... и один из них, кавказец, выходит вперед и произносит: “Ну, Котельник, шакал, не послушался ты нас. Теперь мы тебя за это... – он делает паузу и заканчивает: – Убьем, слушай”.
Итак, я напугал Котельника. Самого страшного нашего противника. То есть, это мы считали его самым страшным...
[24.12.1991. *** Правительством России подписано постановление о либерализации цен. Оно вступает в силу с нового года. *** Ситуация в Тбилиси обострена до предела. Утром возобновился обстрел Дома правительства из гаубичных орудий и бронетранспортеров. *** М. Горбачев провел прощальную встречу с аппаратом – сотрудниками служб Президента, советниками и консультантами. Ожидается, что завтра он сделает официальное заявление об отставке. *** В пять часов вечера Советский Союз перестал быть членом ООН. Его место заняла Российская Федерация. Об этом проинформировал генсека ООН Президент России Борис Ельцин в своем послании. Переход места ООН от СССР к России не потребует никаких согласований, одобрений и утверждений. *** В Москве +2°С.]
Я птица слабая, мне тяжело лететь,
Я тот, кто перед смертью еле дышит...
К. Никольский, “Я сам из тех”
К несчастью, я слаб, как был слаб очевидец
Событий на Лысой горе...
К. Кинчев, “Мое поколение”
А потом был этот день, при воспоминании о котором мне и сейчас становится не по себе. У каждого, верно, есть такое воспоминание – какая-нибудь неловкость, конфуз, глупость – о которых только и думается: пусть бы этого никогда со мной не бывало! Но это было, и ничего уже не поделать, и не скрыться от памяти, и тут уж дело в самом человеке, в характере его – сможет ли он с улыбкой расстаться со своим прошлым, или оно так и будет преследовать его и настигать в минуты уединения, меланхолических раздумий и воспоминаний. И ведь речь идет не о сильном каком-нибудь движении тела или души, не о преступлении или предательстве, а всего лишь о глупости, и мелкой зачастую глупости, но вот ведь – она впивается и остается занозой в сердце. Ну, а если глупость эта коллективная, чем оправдываюсь я перед собой за этот вторник, то тут, конечно, легче, ибо коллективная ответственность всегда легче. И все-таки грызет, грызет меня этот день до сих пор...
Педсоветы в нашей школе начинались всегда в восемь утра, за полчаса до первого урока, и проводились на третьем этаже в кабинете музыки. Чем определялся такой выбор места – оставалось неясным. Бытовала версия, что музыка – наименее важный предмет в школьной табели о рангах. Такое иезуитское предположение, кроме всего прочего, феномена не объясняло. Не в самом ли важном, наоборот, месте должны собираться вершители ученических судеб? Но вариант с наибольшей, напротив, важностью музыки не прошел бы даже у пятиклассников. Музыка всегда оставалась на задворках, а директриса даже иногда путала и говорила “пение”. Самую немыслимую идею предложил математик Веня Петров. Он ввел для каждого педагога, начиная с директора, “весовые коэффициенты” согласно сложившимся у нас представлениям о школьной иерархии. Потом он прикинул расстояния между всеми кабинетами. И стал искать кабинет, до которого всем было бы короче идти, и притом чем “весомее” педагог, тем короче должен был быть его путь. Решая эту задачу (линейного программирования, по его словам), он нашел наилучшим как раз кабинет музыки. Впрочем, сомнения все-таки оставались. Во-первых, мы подозревали, что эти самые весовые коэффициенты математиком Веней несколько подогнаны. А во-вторых и в-главных, очень уж сомнительно было, что кто-нибудь из школьных учителей, даже и математиков, способен был не то что решить, но и сформулировать такую задачу.
Так или иначе, без десяти восемь утра мы были у кабинета музыки. Но на педсовет нас просто не пустили. Сначала завуч, презрительно улыбаясь, заявила, что на педсовет вызывают, а самостоятельно не приходят. А потом директриса, пришедшая, как всегда, последней, отрезала:
– Педсовет – для учителей!
И захлопнула перед нами дверь. И мы утерлись, не осознав, что мы все равно бунтуем, а раз так, то на полпути останавливаться нельзя, надо идти до конца, и напролом – если необходимо, и перед закрытой дверью не повернуться... Но мы их боялись. Их всех, проходивших перед нами в кабинет музыки, из которых иные не удостаивали нас даже взглядом, иные отводили глаза, а иные даже кивали сочувственно... С большинством из них мы общались не по разу за наши восемь с половиной школьных лет, и с некоторыми, нам казалось, даже дружили, и уж никого из них не боялись по отдельности. Но все вместе они были страшнее и Резеды, и Грэга, и Котельника с пистолетом. Да, это был не мандраж и не легкое волнение, это был самый настоящий страх. Страхи бывают разными, но этот был самым плохим. Он был не из тех, всем знакомых и понятных, которые живут у каждого и которые говорят: “Не борись со мной, не прогоняй меня, позволь мне остаться, ведь я не помешаю тебе в жизни, не собью с пути, и в решительную минуту ты не возьмешь меня в расчет, но мной ты будешь оправдывать себя перед другими, ведь ты умен, а умный человек не может быть бесстрашным, и поэтому у тебя есть я, понятный и безобидный”. И не из тех он был, которые говорят: “Не прогоняй меня, будь разумен, ведь я – чувство опасности, со мной ты не будешь лететь, не разбирая пути, но будешь осторожен как кошка и не сделаешь многих и многих ошибок...” Нет, это был третий, самый омерзительный из всех, гадкий и липкий страх, который ничего не говорит, а ползет, оборачиваясь и жадно взглядывая, по всему телу. И горе тому, кто не смог вовремя стряхнуть с себя это отвратительное существо...
Удивительно, но всего лишь два дня назад, позавчера, Наташа обо всем этом мне говорила, только другими словами. Я думал, что девчонке надо выговориться, я слушал и кивал, и радовался, и удивлялся ее мужеству. А мне бы для себя что-нибудь вынести, мне бы запоминать и делать выводы!..
Но нет. Страх оказался сильнее. И не нашлось среди нас человека, который повел бы класс за собой. Мне нелегко и сейчас об этом вспоминать, ведь и я мог бы, но не стал в тот час лидером класса. И на меня в том числе устремлены были глаза тех, кто по той или иной причине лишен был такой способности. Я – мог бы, но не смог...
Мы еще обманывали себя, и весьма удачно, что сразу после педсовета пойдем с кассетой к директрисе, и она нас выслушает. Но сразу после был урок, потом она была занята, потом обедала, и мы попали к ней уже в конце учебного дня. А до этого Тома нам все рассказала. Да, класс распущен, она уволена, а Генка и Игорек отчислены из школы.
– Последнее решение еще может быть изменено, – добавила она. – А теперь перейдем к теме урока...
И такое у нее было лицо! Не жалобное, не обиженное, не злое, но и не равнодушное. У нее было такое лицо, словно она всех их прощает. И после этого она сорок минут говорила с нами о “Преступлении и наказании”. Она не сдалась, она боролась по-своему, именно так, и это был ее последний бой.
К директрисе мы вошли всем классом. А она уже нас ждала. Потому что слишком хорошо знала ученическую психологию. Как известно, человеку для счастья многого не надо. Достаточно у него все отнять, а потом что-нибудь одно вернуть. Или даже, если все отнять руки коротки, отнять что-нибудь одно и это же “что-нибудь” вернуть. И поэтому знала директриса, что сейчас придет к ней десятый “В” просить за исключенных дружков своих, Ветрова и Василькова, и покаются за них лучшие люди класса, и покаются сами Ветров и Васильков, и она, директриса, укажет им еще раз на их ошибки, и они дадут слово исправиться, и будет счастье на их лицах, когда она пообещает помочь. “Не все здесь от меня зависит, – скажет она, – но в меру сил постараюсь посодействовать”. И вот они уже целиком и полностью поддерживают и разделяют политику партии и правительства, сиречь педсовета и администрации. И они уйдут от нее взволнованные и обнадеженные, а вечером на “совете школы” этих двух разгильдяев дозволят оставить в школе...
И поэтому директриса обомлела, когда с порога этот ненавистный класс включил запись выступлений завуча (это был сокращенный вариант, самые горячие фразы) и начал требовать чего-то совсем другого. Но и тут лидера не было, и директриса, звериным чутьем уловив нашу слабость, осмелела и сама повела наступление.
– Как вы посмели записывать на пленку совещание учителей? Кто вам это разрешил? Что за самодеятельность? Вы понимаете, что вы сделали?! Вы хоть отдаете себе отчет?!
– Но у нас не было другого выхода, – сказал кто-то.
– Другой выход у вас был! Учиться как следует, готовиться к институту и слушаться учителей! А не заниматься конфронтацией! Вся школа против класса! Никогда такого не было на моей памяти! Никогда!
И так – далее, далее, далее... Мир рушился вокруг нас, и не понять было – да как же, как же так? где же справедливость? где правда? ужель и вправду “над нами единый властвует топор”? Не поверили ведь тогда Томе, вернее, не до конца поняли, не прониклись, а теперь вот оказывается – она и Пушкин были правы?
– Мы пойдем в РОНО, – сказал Санька, сохранявший признаки самообладания.
– И зачем?
– Мы там обо всем расскажем – о заговоре против нашего класса, и они разберутся – кто прав, кто виноват...
– Идите, – согласилась директриса. – Желаю удачи.
