Боже, сколько правды в глазах государственных шлюх!
Боже, сколько веры в руках отставных палачей!..
Ю. Шевчук, “Родина”
Мы не можем похвастаться мудростью глаз
И умелыми жестами рук...
В. Цой, “Хочу перемен”
Когда мы вышли от нее, мне вдруг страшно захотелось пить. Рядом, при входе в столовую, было несколько кранов с раковинами, и я включил один из них и долго ловил губами непослушную маленькую струйку. Потом я подставил под нее лицо, а потом и всю голову. Стало полегче, но ненамного. На ясную голову собственная глупость осознается яснее.
Мысль о РОНО возникла у Саньки спонтанно. И отправились мы туда тоже спонтанно. Накинув куртки или пальто, без шапок и шарфов, растрепанный, шел десятый “В” уже известной ему дорогой. Сутки назад у этого здания нас переполняли радужные ожидания и эмоции по поводу первой большой победы. Все здесь было по-прежнему: снег утоптан и снежки, которыми деревья обстреливали, еще не растаяли, облепив серые стволы тополей. Но мы были совсем другими.
– И к кому мы пойдем? – спросил я Саньку у подъезда. – Ты здесь кого-нибудь знаешь?
– Нет. Идем сразу к начальнику РОНО.
Класс гурьбой ввалился в здание. Кто-то из сотрудников испуганно указал нам путь к кабинету начальника. Мы постучали.
– Входите, – ответил голос, на что-то очень похожий. – Только не все, а то здесь места не хватит.
Вошли я, Санька и Петровы, не успев подумать, откуда там знают, что нас много. Немолодая полная женщина сидела за столом, а над ней, на стене, щурился с портрета дедушка Ленин. “Заходите, – словно бы говорил он, хитро улыбаясь. – Здесь вас выслушают и помогут”. Пахнуло чем-то очень советским (а на самом деле – просто чиновничьим, канцелярским). Но принюхаться я не успел.
– Мы из 781-й школы, – сказал Санька, поздоровавшись. – Из десятого “В”...
– Я знаю, – перебила женщина. – Ирина Львовна мне звонила.
– Что?! – вырвалось у меня.
– То, – ответила начальник РОНО. – Мы с Ирочкой давно знакомы. Еще в райкоме в одном кабинете сидели. Так какие у вас ко мне вопросы?
Дальнейший разговор был короток. Она говорила, а мы молчали. Все эти слова мы уже слышали в кабинете нашей директрисы каких-нибудь полчаса назад. С точностью до оборотов, до пауз, до интонирования. А когда, наконец, этот словесный поток закончился, Санька спросил:
– Кто ваш начальник?
Женщина на минуту задумалась.
– Сейчас перемены... – сказала она, напрягая лоб. – Такие большие перемены... Районы отменяют, округа вводят... Ну да, начальник окружного отдела народного образования – вот мой начальник. А что? Вы к ней пойдете? Вы мне только сразу скажите, да или нет. Если да, то я ей сейчас звякну, предупрежу...
– Ваше время проходит, – произнес Санька, вставая и направляясь к двери. – Уже прошло!
– Наше время, малыш, никогда не пройдет, – отвечала начальник РОНО, улыбаясь.
Мы вышли, и Санька аккуратно закрыл дверь. А потом с размаху ударил по ней ногой. Ему ответило молчание.
На улице было тепло, тускло и сыро. Вчерашний снег таял, выглядывали большие мокрые и грязные куски земли. Как глупо все вышло! Как глупо...
Теперь спешить было некуда. И теперь только, без спешки, без горячки, я начинал понимать, какими дураками мы были сегодня. И какими дураками мы были весь последний месяц! Теперь, только теперь это было ясно как день! Мы заманили в ловушку завуча, мы записали ее хулы и угрозы, мы целый месяц гонялись за этой кассетой... Месяц открытий и отчаяний, надежд и разочарований... И все это время мы верили в высшую справедливость... а кто олицетворял ее для нас? Директриса? Глупо, глупо, глупо...
Теперь все было ясно. Говорят, русский мужик задним умом крепок. Так вот: что там мужик! Выходит, это качество проявляется у русских людей еще в юношеском возрасте. Или даже в отроческом. А порыться в памяти, так и из раннего детства всплывут доказательства того, что качество это генетическое, а вовсе не приобретаемое...
Маленькие дети считают всех взрослых умными, и в школу человек приходит с этим стойким убеждением-заблуждением. Впрочем, над развенчанием этого мифа потрудилась еще наша детсадовская воспитательница. Ее коронной фразой было: “Много будешь думать – скоро состаришься”. Допускаю, что она так шутила, но никто в подготовительной группе детского сада не обладал таким изощренным чувством юмора, и думающие люди группы размышляли над загадочным афоризмом едва ли не больше, чем над остальными проблемами цивилизации. И вообще, задумываться приходилось уже в детском саду. На теоретических занятиях по безопасности дорожного движения на вопрос: “Какая машина опаснее – стоящая или едущая?” – полагалось отвечать: “Стоящая”, – потому что из-за нее незаметно выезжает едущая и вас давит. Диалектика подобного рода принималась на веру далеко не всеми абитуриентами, однако инакомыслие подавлялось решительно и жестоко: еретики были поставляемы в угол и отпускались только к приходу родителей. Разрешить проблему в рамках классической логики ребенка не удавалось. Закон исключенного третьего и постулат “все взрослые умны” вступали в неразрешимое противоречие. “Вы на все вопросы ответили честно?” – “На все, кроме последнего”. Софизм. Антиномия.
С поступлением в школу результаты все большего количества экспериментов ставят под сомнение справедливость указанного постулата. Вскоре ученик уже готов ревизовать постулат, например, “все взрослые” заменить на “большинство взрослых”... И все-таки он по-прежнему во власти заблуждения. Он освободится от него, лишь когда сам станет взрослым...
Отвлекся. Иронизирую. А тогда мы не смели взглянуть друг другу в глаза. Хотелось разбрестись по домам, забиться куда-нибудь в угол и не видеть никого. В какой-то момент мы стали друг другу чужими. Это пройдет, схлынет, и уже скоро, но не сейчас... Даже Генка, всегда быстро переживающий неудачи, на этот раз был хмур и немногословен.
– Надеюсь, хотя бы наш концерт они не отменят, – только и сказал он.
А вечером было еще представление под названием “Совет школы”, но этому мероприятию я не уделю больше абзаца. Мы не успели к нему подготовиться, не поговорили с другими классами, чтобы они выбрали в “совет” нормальных людей, а не тех, кого назначат. И до того тошно было смотреть на бессовестных учителей, на рафинированных отличников, умудрявшихся придумывать собственные обиды на десятый “В”, на истерических мамаш – активисток родительских комитетов, заявлявших: “Сегодня мы уступим им в одном, завтра – в другом, а что будет послезавтра?” И это шоу вдобавок было приправлено обсуждением других вопросов, типа ремонта паркета или распределения “гуманитарной помощи”. Несопоставимость проблем то ли не воспринималась собранием, то ли просто никого не смущала... Саньке и мне толком и выступить не дали, не то что включить кассету. Да мы и не надеялись уже, настолько были убиты увиденным и пережитым за сегодняшний день. А Тома и не пыталась сопротивляться. Она сидела в уголке и молчала. На нее они просто не обращали внимания.
На первом этаже опустевшей уже школы нас ждали Маша и Наташа. Остальных не было – остальные разбрелись кто по домам, кто по занятиям, кто куда – но все подальше друг от друга. Наташа поднялась нам навстречу, а я не знал, как взглянуть ей в глаза. Тома шла чуть сзади.
– Тамара Андреевна, пойдемте к нам, чаю попьем, – предложила Наташа.
– Давайте в другой раз, – ответила Тома. – Не сердитесь, но сегодня мне не хочется чаю...
Мы попрощались с ней. Я так и шел, глядя под ноги, пока Наташа не потребовала:
– Алик! Ну-ка посмотри мне в глаза!
Я посмотрел. Не знаю уж, что она там увидела, но развивать тему не стала. Мы шли молча и слышали, как Маша уничтожает Саньку.
– Я и не сомневалась, что все парни – ужасные трусы. Вы ведь просто струсили, и больше ничего. Мы, девчонки, боимся всякой ерунды, но если надо совершить поступок, то мы его совершаем. Думаешь, мне было весело, когда вы потащили меня к медсестре? Знал бы ты, как меня колотило... Но я ведь пошла! Потому что понимала, что так нужно для всех нас. А Наташе, думаешь, охота было идти к Резеде? Но она тоже пошла, пересилив страх. А вы...
Санька мог возразить десять раз, но он молчал. И Маша вскоре умолкла. И тишина была долгой-долгой, пока Наташа вдруг не взяла меня за руку и не произнесла:
– Алик! Если мы сейчас попрощаемся и разойдемся каждый по своим делам – тогда все пропало! Понимаешь?! Нам нельзя расходиться! Тогда – все пропало!
– Все уже пропало, – ответил я и не узнал своего голоса.
– Нет! Все пропадет, когда мы попрощаемся и разойдемся! Слышишь? Нельзя уходить сейчас в разные стороны! Нельзя!
– Что же делать?
– Надо пойти куда-нибудь вместе... Ко мне, или к тебе, или... поехали к Диме? Прямо сейчас? Ну же!
И откуда у нее брались силы? Она говорила страстно, глаза ее горели. Не послушаться ее было невозможно.
– Раньше семи не доберемся, – слабо возразил Санька, но мы с Машей, долго не думая, согласились. И Дима с Настей весь вечер приводили нас в чувство. Настя приняла в нас живое участие, развлекая рассказами из жизни студентов-медиков. А в уголке шептались Дима с Наташей. О школе не говорили совсем, и только в самом конце, когда Дима провожал нас до метро, я, не удержавшись, пожалел вслух:
– Обидно все-таки, что все так кончилось! Как мы радовались, когда заполучили эту кассету! То и обидно, что так радовались. И что так непросто она нам далась. И не переживали бы так, если бы всего этого не было.
А Дима, подумав, ответил:
– Но ведь завуч ваша боялась этой кассеты! И очень, раз ее сын с пистолетом за ней приходил. Чего же она боялась, если все так спокойно для нее обошлось?
– Ты хочешь сказать, что еще не все кончено? Что мы не все возможности еще использовали?
– Не знаю. Просто подумай: чего-то ведь она боялась?
Я покачал головой.
– Она могла бояться директрисы. Но та взяла ее сторону. Может быть, из-за того, что мы нерешительно действовали... Может, и не поэтому. Теперь все равно.
Дима пожал плечами.
– Ты знаешь, что делать? – вдруг догадался я и взглянул на него с надеждой. Слабый, еле заметный луч надежды мелькнул где-то очень далеко, но я не мог не уловить его: я слишком ждал этого лучика.
– Не сдавайтесь раньше времени, – улыбнулся он
– Ты знаешь, что делать? – повторил я, а что-то уже кричало мне в ухо: да, этот парень знает, что делать! – Тогда говори!
– Завтра, кажется, концерт? – уточнил Дима.. – Ну так мы завтра увидимся!..
[25.12.1991. *** Сегодня Россия перестала быть советской и социалистической. Отныне ее официальное название – Российская Федерация (Россия). Это решение принято на заседании Верховного Совета республики. *** Сегодня в 19.00 Михаил Горбачев в последний раз в качестве Президента выступит по телевидению с обращением к народу и объявит о своей отставке. *** Четыре из шести республик Югославии официально обратились к Европейскому сообществу с просьбой признать их независимость. Это Хорватия, Словения, Босния и Герцеговина и Македония. *** В Москве +1°С.]
This is the end, my only friend.
J.Morrison, “The End”1
And in the end the love you take
Is equal to the love you make.
J.Lennon / P.McCartney, “The End”2
Полугодие на УПК закончилось на прошлой неделе, но школьная администрация прознала об этом и лишила десятые и одиннадцатые классы нежданного выходного. Все должны были прийти в школу и учиться: писать контрольные, сдавать рефераты и тому подобное. Предполагалось, что это поможет отстающим повысить итоговые оценки. Но десятый “В” не мог думать об учебе. А самые отстающие – Генка и Игорек – и вовсе неприкаянно бродили по школе, натыкаясь на людей и предметы: сегодня, наконец-то, – концерт, и они уже начали волноваться.
И вся школа жила бы предвкушением концерта, если бы не вчерашние события. Новости, тем более такие, разносятся по школе быстро, пускай сначала и в виде слухов. На переменах перешептывались, прислушивались к нашим разговорам, некоторые и прямо к нам подходили, спрашивали, что же такое стряслось с десятым “В” и его молоденькой классной? Само по себе увольнение Томы не могло бы всполошить школу: слишком много молодых учителей не задерживалось в ней больше года. Хотя нашу Тому успели полюбить и за этот неполный год. Но вкупе с расформированием десятого “В” – не последнего все-таки класса в школе – это тянуло на событие. Да и Генку с Игорьком, над которыми сгустились тучи, в школе знали.
Федькин-старший пробовал шутить:
– Теперь мы весеннее первенство по футболу точно выиграем. Теперь у нас соперников не осталось.
Федькин шутил, но лицо его было серьезным.
– Нет, Олег, – ответил я. – Осенью вы второе место заняли, а весной вам выше третьего не подняться: теперь два сильных десятых будет, “А” и “Б”.
– Ты думаешь, в вашем классе на две команды футболистов есть? – удивился Федькин.
– На две, Олег, – отвечал я. – Даже на две с половиной.
А самому впервые подумалось: как это я буду против Саньки играть? или против Сергея? да официальный матч, на первенство? Восемь лет в одной команде на поле выходили, бок о бок, плечо к плечу...
– А Тома... Тамара, то есть, Андреевна – ее, правда, увольняют? – Федькин посерьезнел еще больше. – У нее ведь такие уроки интересные!
Я кивнул. Тут и Миронова с подругами показались, навострили ушки, приоткрыли рты, слушали про десятый “В”.
– А ведь ты говорил, что вы ее отстоите, – напомнил Федькин. – Что у вас какая-то кассета есть против завуча...
Я раньше даже не думал про это. Ведь не только мы теряем Тому: они, например, тоже ее теряют... из-за нас. “Ну, Алик, давай, расскажи им про справедливость, – подначил я сам себя. – И как вы в РОНО ходили. Как раз и Миронова здесь, ей будет интересно”.
– Приходите сегодня на концерт, – сказал я. – И вы приходите, – добавил, оборачиваясь к Мироновой и выглядывающим из-за нее подружкам. – Будет здорово!
Миронова отчего-то зарделась и слегка кивнула головой.
– Все-таки разогнали вас, – посочувствовал одиннадцатиклассник Олег. – И Тамару вашу уволили? Жаль, она хороший учитель. Ну, без работы не останется.
– Да уж, – согласился я. – Ты на концерт сегодня идешь?
– Обязательно. Наши почти все собираются. Вход свободный?
– Конечно.
– И с подругами можно?
– И с подругами. А еще лучше – и с подругами подруг...
А младшая сестренка Наташи Александровой, шестиклассница Аня, не могла сдержать удивления и обиды, детской обиды на необъяснимую несправедливость:
– За что же Тамару Андреевну? Она такая хорошая! Такая красивая! Она один раз у нас вела литературу, про Лермонтова нам рассказывала, про тучку... И все слушали внимательно-внимательно, даже мальчишки! Она плохого ничего не могла сделать! За что же ее?
А что я мог ответить? Правду? Горькую, тяжелую правду?
– За нас, за десятый “В”. Мы плохо себя вели, а она нас не наказывала. Теперь наказали ее.
Не хотелось мне говорить шестикласснице Ане, что директор и завуч – плохие, нечестные люди. Может, и надо было...
И ребята из десятых “А” и “Б” подходили, спрашивали, похлопывали по плечу, вызнавали, кого из нас в какой класс теперь переведут...
– Приходите сегодня на концерт, – отвечал я всем. Все говорили, что собираются и уже ждут с нетерпением.
А на литературе, войдя со звонком в кабинет, мы не встали, как положено, у своих мест, а потянулись, разом что-то почувствовав и осознав, к столу Томы и сели рядом, кто на стул, кто и на парту, а кто и стоял, сбросив на пол сумку и опираясь о плечи соседа. Молчали и ждали, что скажет Тома.
– Сейчас надо подумать о тех, кому еще можно помочь, – сказала она. – Я имею в виду Гену и Игоря.
– Спасибо, – быстро сказал Генка. – Но класс нам уже не поможет. Нам теперь другое поможет...
– На лапу им дать надо, – сказал Сергей. Когда надо было сказать что-нибудь в лоб, тут его очередь и приходила.
– Слушайте, давайте не будем об этом, – попросил Генка, хмурясь. – Сегодня концерт, надо бы настроиться, а не думать про все это... – Он помолчал и добавил в сердцах: – И как мы могли быть такими идиотами! Кому мы проиграли?! Биологичке, которая двух слов связать не может?!
– “И по русского языка у вас проблемы”, – процитировал ее Санька.
– Может быть, она и права, – вздохнула Тома.
– Она не бывает права, – ответил Саня назидательно.
– Не обобщайте, – попросила Тома. – Все беды от обобщений. – Она на секунду задумалась, а потом вдруг начала смеяться. Мы не сразу поняли, в чем дело... Потом улыбнулись и снова молчали, пока Санька не задал новый вопрос.
– Тамара Андреевна, а судьба есть? – Должно быть, на его курсах уже разобрались с логикой и психологией и теперь принялись за философию.
– Есть, конечно, – ответила Тома.
– Но тогда от нас ничего не зависит?! – воскликнул Санька.
– Ну почему же... И от нас зависит, – сказала Тома.
– Тамара Андреевна, ну где же логика?!
Тома поглядела на него и произнесла, улыбнувшись:
– Саня, какой ты интересный человек! В логику веришь, а в судьбу – нет...
Снова молчали, обдумывая и воспринимая...
– Просто если судьба есть, то можно найти оправдание, – проговорил Санька. – А так... Глупость собственная меня добивает. Самому противно...
– А вы не гордитесь, – сказала Тома. – Это ведь от гордости такие переживания...
– Да и нечем, вроде бы, – удивился Санька.
– Ну, разве гордятся чем-нибудь? Гордятся вообще. А вы не гордитесь. Глупость – это далеко не самое страшное, что есть в жизни. Так же как и ум – далеко не самое важное.
– А что же тогда самое важное?
– Самое важное? Наверное, доброта.
– Все беды в мире – от глупости, – произнес Санька уверенно.
– А я так не думаю. Разве злой и умный не хуже и не страшнее во много раз, чем глупый, но добрый? Доброта – вот что важнее всего. Вы замечали, что люди говорят: “Будьте добры”, – а потом какую-нибудь свою просьбу. А ведь в этом-то вступлении – “будьте добры” – самое главное и заключено. И достаточно сказать “будьте добры”, а остальное уже совсем не так важно. И я вам говорю: “Будьте добры!”... потому что важнее всего – доброта...
– Тамара Андреевна, – не сдавался Санька, – вот вы цените в людях великодушие. А разве глупый человек бывает великодушным?
– А почему нет? Ну, пусть глупый не бывает, но, например наивный – бывает великодушным. И вообще, великодушие – лишь одна из граней доброты...
– Тамара Андреевна, но ведь мы проиграли! И вы проиграли тоже! Несмотря на всю вашу доброту! Выходит, добро должно быть с кулаками?
Тома вздохнула.
– Не думаю, что мы проиграли. И наш сегодняшний разговор это доказывает. Раз мы обо всем этом говорим – значит, мы уже не проиграли. А добро... ну, не с кулаками, но добро должно быть сильным. Это верно.
– А как же красота, Тамара Андреевна? – спросил Генка. – Которая спасет мир? Помните, вы говорили нам, что надо всегда быть красивыми? И что красота важнее всего?
– И красота важнее всего... – проговорила Тома, опуская голову.
– Как-то нелогично, Тамара Андреевна, – заметил Веня Петров. – Одно важнее всего, и другое важнее всего... Или вы скажете, что красота важнее логики? – предположил он и – ошибся.
– Нет, – ответила Тома, не поднимая головы, – все логично, просто потому что...
Она на секунду умолкла, а мне уже хотелось закричать: “Не говори, подожди еще, не говори!” – потому что чувствовал, что вот сейчас она что-то скажет, что-то такое, что берегла напоследок, и это будет конец...
– Потому что и красота, и доброта, и любовь – это одно и то же...
Она снова подняла голову, и в глазах ее был свет.
– Тамара Андреевна, – произнес Генка с нежностью в голосе. – Приходите сегодня на концерт. Мы сыграем для вас “Yesterday”.
*****
...Подойди скорей поближе,
Чтобы лучше слышать,
Если ты еще не слишком пьян,
О несчастных и счастливых, о добре и зле,
О лютой ненависти и святой любви,
Что творится, что творилось на твоей земле, -
Все в этой музыке, ты только улови...
К. Никольский, “Музыкант”
Услышу ли песню, которую запомню навсегда?
В. Бутусов, Д. Умецкий, “Последнее письмо”
Уроки кончились в два, концерт начинался в шесть, время было, но я уже начал волноваться и суетиться. Даже не пошел домой, а пообедал в школьной столовой: давясь, проглотил рассольник с перловкой, заел макаронами с котлетой, которая была недурна собой, но быстро кончилась, и запил компотом с одним куском яблока. Обед не отнял много сил, и нерасходованную энергию я употребил на поиск стульев, расстановку их по залу и перепалку с Санькой, заявившим, что стулья я расставляю неправильно.
Самого страшного не произошло: концерт никто отменять не стал. Вожатая Ирина сумела убедить администрацию в том, что все будет в порядке. Кроме того, красочная афиша уже неделю висела на первом этаже школы. Афишу нарисовали наши девчонки Катя и Оля. Правда, ее пришлось два раза переделывать: сначала они крупными буквами вывели состав ансамбля, но мы рассудили, что фамилии Васильков и Ветров могут не самым лучшим образом подействовать на администрацию, и она как раз-таки захочет концерт отменить. Тогда они написали “ансамбль десятого “В””, но Санька справедливо заметил, что это еще хуже. Третий и окончательный вариант был таким: “25 декабря! В 18.00! В актовом зале! КОНЦЕРТ энергичной и мелодичной музыки в исполнении учеников 781-й школы и приглашенных музыкантов! В репертуаре песни А. Макаревича, Б. Гребенщикова, В. Цоя, В. Бутусова и других советских композиторов! Вход свободный”. Так Пол МакКартни, Роберт Плант и Джим Моррисон стали советскими композиторами. Директриса, правда, афишу прочитала. И даже спросила у Ирины, откуда приглашены “приглашенные музыканты”. “Из консерватории”, – не совсем честно ответила Ирина, и директриса успокоилась.
Перетащив все стулья из кабинета химии, я оглядел зал и прикинул, что не хватает еще столько же. Можно было сунуться в физику, к Бокову, да уж очень не хотелось. Я спустился на один этаж, открыл собственным ключом родной 47-й кабинет. Стулья стояли на партах, перевернутые, как и всегда, чтобы удобнее было мыть пол. Раньше мы сами дежурили по классу, оставались после уроков, и я, например, всегда любил эти дежурства, во время которых можно было чуть-чуть отряхнуться от будничной школьной суеты, поговорить за жизнь с друзьями и с Викторией Сергеевной, почувствовать, уловить что-то такое, что ускользает в череде уроков и перемен... В последние два года мы перестали убирать класс из-за появления второй смены, которой и приходилось это делать. Я вскользь отметил про себя, что пол вымыт вполне сносно, снял два стула, поставил, перевернув, один на другой, чтобы легче было нести... “И вдруг такой тоской повеяло с полей”! Сам не понимая зачем, я сел на парту у окна и начал вспоминать...
Все то, в потере чего я уже начал отдавать себе отчет, было слишком неосязаемым, слишком нематериальным: десятый “В”, уроки литературы... Мы не расставались с Томой насовсем, она лишь переставала быть нашим учителем и классным руководителем, а эти понятия лежат уже в нематериальной плоскости. Класс? А что такое класс? Вот есть Саня, есть Генка, Наташа, – и их у меня никто не отнимет. А десятый “В” – так это просто название. Название, и не больше...
Но вот эта парта, на которой я сейчас сижу, это окно, эта доска, эти занавески, эти стены – все это было вполне материально, вполне осязаемо! И только теперь я понял, что мы теряем еще и наш родной 47-й кабинет. Сколько здесь прожито! Пять с половиной лет, двадцать две четверти... а сколько же уроков? тысяча?.. да, что-то около этого. Подумать только! И не какие-нибудь уроки – самые лучшие! Ни в каком другом кабинете не было у нас таких уроков! Сначала Виктория Сергеевна, потом Тома. Не приняв в сентябре Розу Мефодьевну, мы ведь не приняли не только ее уроки-лекции, мы – пускай безотчетно – не приняли и насилие над кабинетом! В любом другом это, может быть, и сошло бы, но не в нашем! Здесь я познал радости и беды, надежду и отчаяние, здесь ссорился и мирился, побеждал и уступал, здесь на новогоднем огоньке был так безумно и безнадежно влюблен в Наташу – слишком недоступную, чужую, в шикарном платье, с распущенными, длинными – по пояс – волосами... Здесь жутко завидовал Саньке с Машей, которые, думая, что никто не видит, целовались на последней парте – прямо на уроке. Здесь заслушивался Викторией Сергеевной и злился на нее же за слишком большие домашние задания. Здесь мыл пол не шваброй, а руками, здесь вешал новенькие занавески под потолком, поставив парту на парту, а на нее еще стул, и потом прыгал оттуда под страдальческий взгляд Виктории Сергеевны...
Я открыл окно, и вдруг в класс потянуло несильным теплым ветерком. Я узнал его. Я не спутал бы его ни с каким другим. Это был ветер весны. И что-то в нем было такое щемящее, такое тревожное и такое манящее... Бывают знойные летние полдни, или морозные зимние дни, когда кажется, что время застыло. “И дольше века длится день” – это о них. В такие дни особенно ждешь этого еле слышного, еле ощутимого ветерка. А дождавшись, глотаешь этот воздух и не можешь надышаться...
Я сидел у окна, забыв о времени. Неслышно вошел Санька, молча сел рядом, на парту. Так мы сидели еще сколько-то, не говоря ни слова. Наконец Санька очнулся, встал, подхватил два стула и понес в актовый зал. Я закрыл окно и принялся снимать стулья с парт...
Итак, стулья мы с Санькой расставили. Дальнейшие приготовления я почему-то помню смутно и отрывочно. Помню, что у дверей школы мною были поставлены три мушкетера: Каха и Виталик с Валериком, с указанием пускать всех, кроме пьяных и невоспитанных. Помню, как в четыре часа пришел Генка, весь джинсовый, с вымытой головой и очень сосредоточенный, все еще раз осмотрел и принялся настраивать аппаратуру. Вскоре появились Сергей и Игорек, такие же собранные, хотя и не показывавшие признаков волнения. Эдик и Эльвира пришли вместе, а Махонин прибыл последним, когда некоторые зрители уже начали заполнять зал, поглядывать на часы и переставлять стулья по-своему. Помню еще, как за полчаса до начала я заглянул за кулисы, чтобы в последний раз уточнить у Генки, все ли в порядке.
– Волнуешься? – спрашивал в это время Генка у Эльвиры, откладывая настроенную гитару, отряхнув волосы со лба и глядя исподлобья.
– С чего бы? – удивилась та.
– Везет тебе, – пробормотал Генка, помолчав.
– А кто не волнуется, тот боевой полтинничек не получает, – объявил Махонин, извлекая откуда-то пару пластмассовых стаканчиков и плоскую бутылочку с этикеткой Camus. По всему, там должно было быть что-нибудь вроде “Солнцедара”.
– Это что? – спросил Генка подозрительно.
– Читать что ли не умеешь? – удивился Махонин.
– Читать-то умею. Я же не спрашиваю, из-под чего тара! Я спрашиваю, внутри что!
– Не хочешь – как хочешь, – обиделся Махонин, наливая из бутылки в стаканчик и протягивая Эдику. Тот залпом выпил и с десяток секунд изумленно глазел на Махонина.
– Откуда это у тебя? – наконец выговорил он.
– То-то, – ответствовал Махонин и снова наполнил стаканчики. – Хотя вообще коньяк – это такая лажа...
Я поспешил вернуться в зал, чтобы не мешать музыкантам настраиваться...
Зрители собирались, многие здоровались со мной и с Санькой, но вскоре их стало так много, что я начал волноваться, хватит ли стульев. Федькин с компанией оккупировали первый ряд. Миронова и подруги вместо спортивных костюмов, в которых мы уже привыкли их видеть, надели чуть ли не вечерние платья. Хайр и Ровенский с друзьями сначала держались скованно в чужой школе, но, увидев нас, подошли, поздоровались, перекинулись парой слов и отправились занимать места. Вожатая Ирина уже в третий раз спросила, все ли готово. Я отвечал утвердительно. Дима с Наташей, необыкновенно красивые и улыбающиеся, устроились рядом с нами. И я, и Санька не могли скрыть волнения, а они, кажется, думали только друг о друге. А может быть, просто верили, что все будет хорошо. Генка показался из-за кулис не на сцене, а сбоку, внизу, разыскал в толпе нас и обратился к Диме:
– Слушай, у меня к тебе одна просьба… Понимаешь, я очень хочу, чтобы зал танцевал. Но я не знаю, захотят ли они, хватит ли места, и главное, кто-то должен быть первым. Кто-то должен показать, что это разрешено. Одним словом, можешь ли ты, когда будет первая медленная вещь, пригласить Наташу? Я уверен, что за вами народ потянется. Но кто-то должен сделать первый шаг. Сможете?
– Конечно, – отвечал Дима, и Наташа прильнула к нему щекой.
Пришли и некоторые учителя, в основном молодые. У окна я заметил англичанку и географичку, правда, порознь, на разных рядах. Сергей Никитич появился вместе с молодой учительницей физкультуры, и не в первый ли раз мы увидели нашего физрука и тренера при галстуке? А Тома, оказалось, давно уже была в зале, просто мы не заметили, как она вошла и села с краю. Мы послали к ней Саньку, и он усадил ее рядом с нами. Я уступил ей свое место, объяснив, что мне, как администратору, лучше быть на ногах.
В три минуты седьмого группа появилась на сцене. Раздались аплодисменты, погас свет, остался только тот самый прожектор над сценой, установленный Васей Петровым. Генка произнес пару слов, поздравил гостей с наступающим Новым годом, а потом, отвернувшись от микрофона, скомандовал:
– Отсчет.
И Игорек за ударной установкой четыре раза ударил палочками друг о друга. И с первыми двумя стихло все в зале, и третий и четвертый простучали в полной тишине, и вместо пятого в зал полилась музыка. И это была музыка, которой я никогда еще не слышал. Каждую из песен они исполняли на репетициях не раз и не два, но так они еще никогда не играли. Энергия, струившаяся со сцены, не помещалась в зале, она стояла столбом, она прорывала своды и уносилась в небо. И она, эта энергия, пробуждала самое доброе и красивое в каждом из тех, кто был в зале, невидимые энергетические нити связали зал и сцену воедино, и чувствуя обратную связь, на сцене играли лучше и лучше...
Потом была медленная песня, и Дима первым встал и протянул руку Наташе, и через минуту уже десяток пар кружился у сцены, а одиннадцатиклассник Олег, набравшись смелости, пригласил Тому. И снова было что-то заводное, что пел весь зал, еще и еще, а потом Генка объявил:
– А сейчас для нашего любимого учителя, Тамары Андреевны, исполняется “Yesterday”. Акустический вариант.
И они остались на сцене вдвоем, он и Эльвира, гитара и скрипка, и полилась восхитительная мелодия, приснившаяся четверть века назад лучшему мелодисту эпохи и с тех пор исполнявшаяся бесчисленное множество раз во всех уголках мира... И Генка пел с той единственной интонацией, которая никак не находилась за все предыдущие репетиции, но которая не могла не найтись сегодня...
И снова были песни, великие и простые, эпохальные и “песни поколения”, те самые, которые мы будем петь и через двадцать пять лет, и наши дети не поймут, что же в них, этих песнях, такого особенного, что живут они явно дольше срока, отмеренного им их содержанием и талантом авторов, но только почувствуют, поверят, что они для нас больше, чем просто песни, как и мы сейчас так же безотчетно верим некоторым песням наших родителей… Пели они и то, что переживет, наверно, и нас, и наших детей, и мы останемся всего лишь современниками, сумевшими рассмотреть среди талантливых подделок и бездарных опусов что-то настоящее. И зал пел вместе с ними, горели огоньки зажигалок, поднятых над головой... А я все не мог опомниться. Рядом, вдоль стен, стояли люди, стульев, конечно, не хватило, но про это я ни разу не подумал. Меня просто вжало в стену этой музыкой. Уловил, как Генка объявил белый танец...
Однажды, около года назад, мы писали сочинение на тему “Мое представление о счастье”. Виктория Сергеевна не предупреждала о такой теме заранее, желая проверить быстроту реакции. Минут двадцать я продумал, а за оставшиеся двадцать пять написал ужасный рассказ о том, что надо помогать людям и не жалеть себя. Неискренность скрыть не удалось. Виктория Сергеевна поставила мне пять за грамотность, но читать мое сочинение классу не стала, хотя она всегда читала, с разрешения автора, понравившиеся работы.
А на следующий день я понял, что такое счастье. Странно, но это был мяч, упругий и белый, который лег на ногу так, как надо, и теперь летел, бешено крутясь, куда-то в сторону, мимо, казалось бы... он уносился вдаль, но вращательный момент начинал забирать над поступательным, он неумолимо гнул траекторию полета, гнул именно туда... и вдруг я увидел тот маленький кусочек сетки, где мяч окажется через долю секунды. Я увидел частичку будущего. И это мгновение и было счастьем, именно это, а не все последующие, когда друзья повиснут на тебе от радости, когда соперники остановятся, выдохнут и опустят руки, когда кто-то из случайных зрителей на трибуне, забыв на секунду о бутылке пива, понимающе переглянется с соседом... нет, не это, совсем не это, а именно тот маленький миг, когда мяч крутится и летит, когда нога еще чувствует его упругость, а ты видишь будущее. И с тех пор я знаю, что такое счастье. Оно – мгновение! Оно – восхитительный вид, открывшийся с обрыва, оно – в первых и последних лучах солнца, оно – взгляд, мимолетная улыбка, мелькнувшая в толпе, оно – перрон, тронувшийся за окном поезда, и самолет, касающийся земли своими шасси, оно – миг прощания и миг встречи... Да, счастье – мгновение, миг, искорка времени, которую не сохранить в зажатом кулаке – потухнет, истлеет, и останется только ждать новую, и ждать не по часам...
– Вы не танцуете? – послышался бархатный голос рядом со мной. – Можно вас пригласить?
Передо мной стояла Женя Миронова и хлопала своими огромными глазами...
Но и про то нечестно будет не сказать, что было после. А после, в опустевшем зале, сидел, обхватив голову руками, до крови сбитыми пальцами, Генка и ничего не видел и не слышал. Игорек снял вымокшую футболку и дышал влажным воздухом у раскрытого окна. А Эльвира готовилась расплакаться, да держалась, потому что стеснялась посторонних, то есть нас с Санькой, да Диму с Наташей, да Тому... А я вдруг подумал про “метафизику” братьев Петровых и про то, как совмещаются труд и волшебство.
Тут бы и сказке конец...
[26.12.1991. *** Вчера в 19 часов по московскому времени состоялось телеобращение Михаила Горбачева к народу. В нем он объявил о своем уходе с поста Президента СССР. Вслед за тем М. Горбачев подписал Указ о сложении с себя полномочий Верховного Главнокомандующего и передал право на применение ядерного оружия Президенту России Борису Ельцину. *** Сразу после выступления М. Горбачева над Кремлем был спущен красный советский и поднят трехцветный российский флаг. *** В Москве -4°С, небольшой снег.]
Мы идем, мы сильны и бодры,
Замерзшие пальцы ломают спички,
от которых зажгутся костры...
В. Цой, “Попробуй спеть вместе со мной”
Вы заметили, что в нашем рассказе до сих пор почти не появлялись родители? Мне непросто с ходу объяснить этот факт. Ну да, конечно, мы уже большие, нам по пятнадцать, а некоторым, особо продвинутым, уже и шестнадцать. Но родительский комитет никто не отменял. И не в этот ли самый момент, критический для класса и особенно для двух его учеников, должны по идее взять слово родители? Собраться своим комитетом, все обсудить да и повлиять как-нибудь на ситуацию... Я мог бы еще порассуждать на эту тему, привести доводы “за” и “против”, но... но родители в нашем рассказе так и не появятся.
Вторым уроком у десятого “В” – биология. Но у меня, а также у Саньки и братьев Петровых есть дело поважнее. Мы вчетвером спускаемся по лестнице, быстро и целеустремленно. Странно идти по школе на втором уроке. Она пуста, хотя все здесь. Только раздается приглушенно голос какого-нибудь особо ретивого учителя из-за двери, да двое второклашек пробегут гордо в столовую – накрывать столы на весь класс. Дверь с лестницы на первый этаж закрыта: нечего школьникам делать на первом этаже во время урока. Дежурные, вероятно, играют в карты. Санька стучит, дверь отзывается дребезжанием всех своих стекол. Дежурный вразвалку выходит из-за угла, жует жвачку, лениво осведомляется:
– Вам к кому?
– Любезнейший, – отвечает Санька сквозь отсутствующее стекло, придавая лицу выражение учтивое, но еле уловимо холодное, – мы направляемся к директору этого заведения Рахматовой Ирине Львовне по личному вопросу. Соблаговолите открыть нам дверь, после чего можете продолжать заниматься своими делами.
Дежурный вдруг проявляет упорство. Видимо, вчера он не сумел попасть на концерт.
– Пойду спрошу у Ирины Львовны. Она сейчас, вроде, занята.
И он делает шаг в сторону канцелярии.
– Любезнейший, – говорит Санька, не меняя интонации, тембра и высоты голоса. – Иди-ка сюда. Слушай внимательно и постарайся понять, в меру способностей и интеллекта. Пока ты будешь ходить за Ириной Львовной, придурок... – Делается гроссмейстерская пауза. – Я по этой двери ногой-то долбану, со всего размаху. Она, дружок, сломается. И когда ты вернешься, я с тебя шкуру-то спущу. А Ирину Львовну, не беспокойся, ребята подержат, чтобы не мешала. Что-нибудь прояснить, или и так уже все ясно? – уточняет Санька вкрадчиво.
Судя по реакции, все ясно. Дверь открыта, дежурный отступает в сторону, переставая даже двигать челюстями, а мы не медля входим в канцелярию. Там сидит секретарша, бесцветная скучная женщина лет сорока, которая старательно стучит двумя пальцами на электрической машинке. Она переводит каретку, не глядя спрашивает:
– Вам что нужно? Вам на проездные сдать?
Ваня расстегивает сумку, достает магнитофон, Веня оглядывает канцелярию, Санька прокашливается и говорит:
– Нет, не на проездные. Нам нужен микрофон и устройство трансляции. Грубо говоря, вход на динамики.
Из-за стенки доносится голос директрисы – она кричит по телефону. Секретарша отрывается от машинки, хлопает глазами, выдвигает новую версию:
– Вам позвонить?
Санька вздыхает:
– Да, с вами каши не сваришь... Говорю же, нам нужен вход на динамики. Где здесь микрофон и пульт управления?
Веня тем временем уже открывает какой-то шкафчик, вытаскивает пульт с микрофоном, ловко включает вилку с специальную розетку... Младший Петров, Вася, руководил установкой “всешкольной связи”. В радиотехнике он, будущий генетик, разбирается лучше трудовика. Даже предложил усовершенствование: отключение кабинетов начальной школы при необходимости. Это очень умная мысль, и Веня через секунду отключает начальную школу. Потом он стучит пальцем по микрофону, и этим стуком отзываются все динамики в кабинетах средней и старшей школы. Мы не слышим этого, но микрофон отвечает характерным пофыркиванием, и Веня улыбается: все в порядке. Звук этот разносится по всей школе, но никто еще ни о чем не догадывается, и только десятый “В” в кабинете биологии начинает переглядываться и шептаться, а Генка улыбается и потрясает в воздухе кулаками. А через несколько секунд из динамиков в кабинетах математики и русского, химии и физики, английского и немецкого, в спортзале и в столовой, в мастерской и в учительской, и, разумеется, в кабинете завуча слышится спокойный голос Саньки, поднесшего микрофон вплотную к губам:
– Уважаемые школьники и учителя! К вам обращается десятый класс “В”. Как известно, этот класс позавчера расформирован. Вам также известно, что уволена одна из лучших учительниц школы – литератор Тамара Андреевна. Вам известно, что из школы отчислены Гена Васильков и Игорь Ветров – те самые, которые вчера потрясли вас своим концертом. Вы, вероятно, считаете, что все эти необдуманные решения приняты на Совете школы, состоявшемся позавчера вечером. Но вы ошибаетесь. Потому что все эти решения приняты гораздо раньше, 22 ноября, на закрытом совещании школьной администрации, под председательством завуча Лаврентьевой Лидии Васильевны. К счастью, нам удалось записать на пленку это секретное совещание, на котором был составлен заговор против десятого “В”. Завуч Лаврентьева Лидия Васильевна очень не хотела, чтобы кто-нибудь услышал эту запись. Поэтому сначала она сломала замок в 47-м кабинете, а потом наняла бандитов, чтобы они похитили кассету. К счастью, нам удалось снова овладеть этой записью. И сейчас вы услышите ее фрагменты.
И еще через несколько мгновений в эфир льется сладкий голосок Лидии Васильевны. Надрываясь, этот голосок требует “выгнать дрянную девчонку, распустившую идиотский десятый “В””, “понаставить им двоек в полугодии”, “не давать спуску мерзавцам”... и еще этот голосок объясняет всем, как помочь десятому “В” учиться плохо... этот голосок раскрывает весь заговор!.. Это бомба, это слышат все – не могут не слышать! Динамик – не радиоточка, его не сделать потише, не выключить – для этого надо встать на парту, оторвать его от стены и выдернуть провод, а это очень серьезный шаг, сила инерции слишком велика, и никто этого делать не будет. Не слушать нельзя – и все слушают! Все поражены, переглядываются, ловят каждое слово... Учителя никогда еще не были так растеряны, и не найдя никакого выхода – нельзя ведь продолжать урок как ни в чем не бывало! – они тоже слушают “выступление завуча”.
Мы сделали самое страшное для нашего врага: мы сорвали с него маску. И все увидели его настоящее лицо. Кто-то ужаснулся, кто-то продолжал всматриваться в него презрительно или с любопытством, кто-то с омерзением отвернулся... но все это видели! Точнее, слышали, но это не имеет значения...
А что же дальше?
А дальше оставалось дождаться перемены. Той самой, на которой – мы чувствовали – все должно решиться, не формально, а по существу. Как же долго тянулись эти несчастные десять минут! Они словно бы задались целью вывести нас из себя, подтолкнуть к какой-нибудь ошибке, опрометчивому, резкому движению, которое все и испортит. Мы чувствовали это краешками сознания и потому бродили по коридору взад и вперед, не разговаривая и не поднимая глаз от паркета. И мы дождались звонка.
Наступила перемена – самая удивительная перемена в моей жизни. Она воплотила в себе самую суть этого слова, его изначальный, этимологический смысл, это была именно перемена – все пятнадцать минут, от начала и до конца. И первые минут пять мне казалось, что все кончено, теперь уж точно: последняя отчаянная попытка не удалась, а дала лишь обратный результат. Так думал я в первые пять минут этой перемены, но потом что-то начало неуловимо меняться, то ли солнце выглянуло, то ли воздух стал дрожать по-другому… но утиные клювики аптечных весов удачи вдруг стали медленно съезжаться, потом поравнялись и продолжали движение – теперь уже в нашу пользу! Все это ощущалось исключительно иррационально, интуитивно, неосязаемо, но ощущалось безошибочно. И к концу перемены все действительно было кончено, вот только не для нас, а для них.
Деталей и формальностей не знаю до сих пор. Не хочу говорить еще раз о зверином чутье директрисы и обо всем остальном. Да и не в деталях дело. Факт остается фактом: демократично принятое решение о роспуске десятого “В” и увольнении Томы было отменено волюнтаристским росчерком пера директора школы. И так бывает…
А в конце этого дня, когда уже сил не осталось не только радоваться, но и как-нибудь переживать, я столкнулся на лестнице с завучем. Она уходила, и по виду ее стало ясно, что насовсем. Высказать ей что-нибудь напоследок не было никакого желания: выигрывать тоже надо уметь. Но она заговорила первой.
– Жаль, но патриотизм теперь не в моде. Ни в государстве, ни в городе, ни в школе. Эгоисты и тунеядцы выживают настоящих патриотов. Ничего, это ненадолго. Я верю, что это ненадолго.
– Патриот – это вы? – спросил я, останавливаясь. – Я ничего не перепутал?
– Ну не вы же! Для вас всегда были важны только вы сами. Только ваш класс, только ваша классная, только ваши интересы! А для меня на первом месте всегда стояла школа! Разве для себя я все это стала бы делать?! Так гореть на работе, такие нервы тратить – разве это все для себя?! За это и пострадала – теперь таких не любят. Таких людей, как я, просто никто не понимает – ведь мы не такие, как все. Для всех свое на первом месте, а потом уже общее. За это вы нас и ненавидите – потому что не понимаете, как это человек может с пеной у рта отстаивать общее, без каких-нибудь корыстных интересов. Вы не понимаете этого! Поэтому такие, как вы, никогда ничего не выиграют в команде – там, где надо отказаться от личного во имя общего. Поэтому вы не дожали 1200-ю школу. Поэтому только с придуманного пенальти выиграли у 720-й…
– Вы, значит, тоже читали стенгазету. Но должен вас огорчить: вы ничего не понимаете в футболе, – сказал я, а самого вдруг заколотила мелкая дрожь. – Пенальти был, мы выиграли честно. А у соперников играл подставной игрок…
– Я, к твоему сведению, не читала никаких стенгазет. А про пенальти знала уже через час после матча. Просто судья позвонил мне отчитаться о проделанной работе. Ну, что молчишь? Не ожидал? Что бы вы делали без меня! Да, я лично поспорила с директором 720-й, старым моим другом и соперником, что выиграю этот матч и что моя школа выйдет на округ, а не его. И я этот матч у него выиграла! Зачем мне это надо? А я скажу: это надо школе, значит, это надо мне. Школа для меня важнее всего, понятно?
Я больше не произнес ни слова. Просто пошел прочь. Должно быть, немного покачиваясь.
[Хаос и смятение, переживаемые в канун Нового года столицей, удивительным образом совпали с фантастическим праздником музыкальной культуры. В декабре в Москве звучало столько великолепной музыки, как, быть может, никогда ранее в ее истории. Исаак Стерн, Святослав Рихтер, Клаудио Аббадо, Конрад Лайтнер, Евгений Светланов, Павел Коган, Михаил Плетнев, Вероника Дударова, Элисо Вирсаладзе, Ефим Бронфман, Наталия Гутман, Дмитрий Алексеев, Владимир Спиваков, Юрий Башмет, Евгений Кисин, Валерий Афанасьев, Виктор Третьяков, Виктория Муллова – перечислить даже звезды первой величины невозможно... Возвышенное и земное, божественное и человеческое пришли в концертных залах в теснейшее переплетение. Ибо музыка – это не только композиторский замысел и интерпретация исполнителя – это еще и публика, причастная сотворчеством, духовным отношением к каждому звуковому нюансу. И такой радости и признательности, как в этот декабрь, такого глубокого отклика наших слушателей на космические откровения и озарения великих мастеров тоже трудно припомнить... (“Известия”, № 302, 1991).]
Полпути позади, и немного осталось,
И себя обмануть будет легче всего.
От ненужных побед остается усталость,
Если завтрашний день не сулит ничего…
А. Макаревич , “Флаг над замком”
Seems to me now that the dreams we had before
Are all dead, nothing more
Than confetti on the floor…
B.Andersson, B.Ulvæus, “Happy New Year”3
До этого времени все события я мог расписать по дням. Ну а потом вдруг навалилась такая усталость… Да и события почти кончились. Приближался Новый год, предпраздничная суета уже стучалась в дом, четверть кончилась, кончилась наконец и эта история. Прыгать до потолка и бить в ладоши не хотелось: что-то было такое, что от этого удерживало. Санька, похоже, чувствовал себя так же, как я. Ему-то хандрить вроде бы не с чего: с него начался план по спасению десятого “В”, он же блистательно завершил эту операцию; Маша в последние дни от него не отходила ни на шаг – живи, казалось бы, да радуйся. Но Санька хандрил.
– Противно все, – говорил он. – “Мы сбросили царя, убийцу с палачами избрали мы в цари”... Директриса ведь просто сдала нам завуча. И глазом не моргнула, когда почувствовала что не в ее сторону поворачивается…
Мы сидели у меня, Генка строил гитару, я резал хлеб и доставал варенье из шкафа, а Санька хандрил.
– А давайте директрису скинем! – предложил Генка. – Надоела: выгоним, не выгоним… Распустим, не распустим… Приспособленка!
– Ну, даже если скинем, – усмехнулся Санька. – А что потом? Кого на ее место? Ты не думал?
Генка пожал плечами.
– Ты в РОНО разве не ходил? – продолжал Санька горько. – Ты разве не видел этот коридор… с ковровой дорожкой… этот запах – вроде чисто, но отвратительно… не видел? А речи ее сладкие не слыхал? Нет? Может, мы начальницу РОНО скинем, а? Это ведь от нее все беды, а не от директрисы, да? Так получается?
Генка вздохнул и молчал.
– Правда, она хотела своей начальнице позвонить, – не унимался Санька. – Предупредить, что мы к ней идем жаловаться. Так может, надо уж сразу ее скинуть, чтоб не мучаться, а? Что вы молчите? Я вот думаю, что и над этой начальницей есть свои начальники. Может, президента скинем?! Ну, кого же надо менять?
Мы с Генкой переглянулись, но на улыбку сил не хватило.
– Ну, что же вы молчите? Не знаете, кого надо менять? А я вам скажу. – Он еще помолчал и выговорил: – Себя! Себя надо менять, а не завуча и не президента!..
– Сань, ты как новость это говоришь, – сказал Генка. – А мы ведь это еще в начальной школе учили. Какой-то урок еще такой был, на “п”...
– Природоведение? – предположил я.
– Нет... А, вот: политинформация!
– Значит, плохо учили! Значит, надо еще раз хорошенько повторить, чтобы до самого нутра дошло! – воскликнул Санька.
– Послушай, подожди, – попросил я, – но мы-то разве себя не изменили? Разве мы смирились с произволом, разве мы отдали им Тому? Мы могли бы сказать себе: лучше не связываться. И это была бы нормальная обывательская позиция. Да девять из десяти на нашем месте просто утерлись бы и фигу в кармане показали им всем. А мы все-таки пошли дальше. Раз мы это сделали, разве мы не поднялись над собой?..
– Правильно! Но как?! Как мы это сделали, ты не задумывался? Сначала довели женщину до нервного срыва, записали всю ерунду, которую она в этом состоянии наговорила… А потом… Потом еще хуже! Мы просто сыграли на толпу! Воспользовались тем, что все еще не остыли после Генкиного концерта. Это самая гнусная спекуляция, какую можно придумать: спекуляция на музыке, на искусстве, на вдохновении! А у нас хватило совести продать это толпе. Да, нас поддержала вся школа, но разве вы не видите, что завтра они точно также поддержат наших врагов, если те подсунут им что-нибудь поновее или подешевле! На то она и толпа!
– А ты, оказывается, мизантроп, – усмехнулся я.
Санька завелся.
– Я не мизантроп! Я, если хочешь знать, филантроп! Но любить людей и любить толпу – это не одно и то же! Я, если хочешь знать, люблю людей, но я ненавижу толпу! Нет ничего страшнее толпы! А людей я люблю, так что никакой я не мизантроп… и вообще, надоела мне вся эта латынь! Как будто русских слов нет! Я и не филантроп, а я… люболюд! Или людолюб, как вам больше нравится.
– Людоглот ты, – съязвил Генка.
Санька отвернулся и молчал, начиная жалеть о своем порыве.
– Все-таки не надо все на себя валить, – заметил Генка. – Известно же, что рыба гниет с головы.
Санька встал, прошелся по комнате, потер виски, покачал головой и вымолвил:
– А я тебе знаешь что на это отвечу? А я тебе на это отвечу, что каждая рыба заслуживает ту голову, с которой гниет!
Дискуссию можно было заканчивать: фраза дня все равно уже произнесена.
– На самом деле, мы все изменились за эти два месяца, – проговорил я. – А может быть, наоборот, остались собой, но просто проявили себя. Самовыразились. Взять, к примеру, Игорька. Кто бы ожидал от него такой прыти за барабанами? Ну, Генка вообще всех сразил: и вокалом, и гитарой... Сергей...
– Ну, Сергей все наши голы забил, – подхватил Санька. – Два – Грэгу, два – Резеде. Тоже не хрен с маслом.
– Верно! Так, девчонки были самыми смелыми, красивыми и добрыми. Петровы соединили теорию вероятностей с жизнью. Каха был самым мужественным. Санька...
– Санька стихи писал, – помог мне Генка. – Неплохие, кстати. Главное – творчество.
И он умолк, подумав, возможно, о том же, о чем и я. А я подумал о себе. Что-то не приходили мне в голову собственные успехи. Или их и не было?
– А тебе придется про все это написать, – сказал Санька. – По возможности художественно. А вообще – как получится.
Еще не все дорешено,
Еще не все разрешено.
Еще не все погасли краски дня,
Еще не жаль огня,
И Бог хранит меня.
А. Макаревич, “Костер”
I will always be hoping, hoping.
You will always be holding, holding
My heart in your hand.
I will understand.
I will understand someday, oneday.
You will understand always, always
From now until then.
When it will be right – I don’t know,
What it will be like – I don’t know.
We live in hope of deliverance
From the darkness that surrounds us.
P. McCartney, “Hope of deliverance”4
– Ну и как? – спросил я.
– Ну как, – ответил Санька, зевая и потягиваясь. – Как... Фиговенько, если честно. Если между нами, мужиками.
Творческий диспут был назначен на четыре. Без пяти появился Генка с пивом. Санька с Машей пришли полпятого, причем без обещанного пирога. То есть это Санька обещал, что Маша испечет пирог, а ей он забыл про это сказать. Маша принялась извиняться, а потом заявила, что пирог она может испечь и прямо здесь и сейчас. При условии, конечно, что Санька сбегает в магазин за тестом. Санька сбегал и теперь с чувством выполненного долга потягивал пиво. Правда, пока он бегал, пришла Наташа с чудесным пирогом. Но Машу это уже не могло остановить. И теперь она творила на кухне.
– Саня, ты время засек? – крикнула она.
– Засек, – ответил Санька. – Только я не помню, когда.
Маша появилась на пороге кухни и произнесла довольно-таки продолжительную тираду, содержание которой сводилось к ее неудовлетворенности таким пренебрежительным и халатным отношением к ее просьбам, а форма была столь изощренной, что Саня даже немного покраснел. Отыграться решил на мне.
– Сплошная эклектика, – говорил он. – Соплей многовато. Потом, взять, например, Тому: для выпускницы филфака МГУ она говорит слишком коряво. И еще: что это за “латынь”? Разве я мог сказать, что “филантроп” – это по-латыни?!
– Ты именно так и сказал...
– Возможно, я пошутил. А теперь столько народу будет думать, что Саня Никитенко не знает, из какого языка слово “филантроп”!
– Не очень много народу, – успокоил его я.
– И что это за манера – считать всех вокруг неучами и дураками? Кто такой Джо ДиМаджио? – продолжал он.
– Я думал, что как раз если комментировать каждую строчку... – начал я.
– Вот-вот, – перебил Генка. – Я тоже чисто не въехал, что это был за наезд... и что такое “хлывунок”?
Я смотрел на них, и моя душа пела. До чего же я люблю их всех! До чего же мне с ними хорошо! Мне хотелось расцеловать каждого по отдельности, а потом всех вместе...
– Ну, что еще... – продолжал Саня. – Ромб – это частный случай трапеции. То есть нельзя сказать “трапеции и ромбы”... Ну, по мелочи там еще много чего... Кстати, послушал я тут “Группу крови”. Целиком, весь альбом. Юность вспомнил... Интересный альбом, ничего не скажу, и сейчас еще интересный, но вот песня “Прохожий” – она все выкладки Томы на нет сводит. “Цельный от начала до конца”...
– А это я тебе объясню, – вмешался Генка. – Ты на чем альбом слушал?
– На чем? Ну, на компакте, конечно.
– “Конечно”! Дитя цивилизации... В те времена компактов не было. А занимает он что-то около сорока семи минут. Понял?
– Нет...
– Эх, – вздохнул Генка. – В те времена пластинки переписывали на кассеты. А у кассеты какая длина? У одной стороны?
– А-а...
– Ну, то-то. Поэтому когда “Группу крови” пираты писали, они почти всегда именно “Прохожего” выбрасывали. Вот и получался цельный альбом...
Мы выпили пива.
– Кстати, – сказал Санька, – помнишь тот графинчик, ну пол-литровый? Помнишь?
– Еще бы, – ответил я, в то время как по лицу моему пробежала судорога. – Я после этого...
– ... Только не говори, что ты после этого год водку не пил.
– Нет, водку-то пил, а вот грибы маринованные действительно почти год не мог есть... Ну и что с этим графином? Разбился?
– Нет, цел. Только он, как выяснилось, не ноль-пять, а ноль-шесть. Ага?
– Ты хочешь сказать, что мы с тобой по триста грамм водки выж.. выпили? Это когда нам по пятнадцать лет было?
Санька пожал плечами. Теперь подошла Генкина очередь.
– Я вот, например, так и не понял: пенальти-то был или не было? – спросил он.
– Значит, ты вообще ничего не понял! – закричал я.
– И вообще, я уж думал, что ты забросил это дело, – не слушал меня он. – Что же тебя подтолкнуло, спустя девять-то лет, это все дописать?
Я пожал плечами.
– Я просто встретил человека, которому мне хотелось рассказать, какими мы были молодыми...
– Ну ей-то понравилось? – спросила Наташа участливо.
– А кто тебе сказал, что она уже читала? – вмешался Санька. – Он на нас проверяет.
И Генка не мог удержаться от комментария:
– А кто тебе сказал, что это вообще она?!
Я, наконец, осознал, что от этих двоих толку не добьешься, и повернулся к Наташе. Она перебирала кончик косы и улыбалась, слегка прищурившись.
– Коленка-то прошла? – поинтересовалась она.
Я кивнул.
– А Барков с Викой помирились?
Я снова пожал плечами.
– Это к делу не относится. Это совсем другая история!
– Это та же самая история! – горячо возразила Наташа. – Как же другая, когда как раз именно эта!
Мне оставалось только всплеснуть руками.
– Так помирились или нет?
– Не скажу, – ответил я мрачно. – Не знаю. Не имею представления.
Наташин взгляд ясно дал понять, что если я и не приобрел еще одного противника в ее лице, то уж точно потерял сторонника. Возможно, последнего сторонника из числа находившихся в этой квартире.
– Послушайте, так все-таки нельзя. – Я попробовал перейти в наступление. – Я это столько лет писал... Десять ручек сломал, две клавиатуры раздолбал... Ночей не спал. Экзамены проваливал, между прочим. Потому что именно перед экзаменами почему-то вдруг такое вдохновение приходит! А вы говорите... Наташа, ну что же мне делать? – воскликнул я в отчаянии.
– Сжечь! – отвечала Наташа, сверкнув глазами.
Но и это было еще не все. Последний удар последовал из кухни и оказался наименее предсказуемым и наиболее болезненным.
– Наташка, он что там, плачется? – крикнула Маша из кухни.
– Ага, плачется! – крикнула Наташа в кухню.
– А ты что? – крикнула Маша из кухни.
– А я еще не придумала! – крикнула Наташа в кухню.
– А ты его пожалей! – крикнула Маша из кухни. – Они любят, когда их жалеют.
– Кто это – они? – крикнул я в кухню, не сумев сдержаться.
– А сам будто не знаешь! – донесся из кухни торжествующий Машин голос.
Но тут за меня неожиданно вступился Санька.
– Женщина, твое место на кухне, – изрек он, закидывая ногу на ногу и отваливаясь на спинку дивана.
Такое заявление вряд ли бы закончилось для него сколько-нибудь благополучно, но тут еще Генка, то ли спасая друга, то ли просто из мужской солидарности, добавил:
– Машка – дурашка!
Маша показалась на пороге кухни и внимательно посмотрела на Генку. Тот невозмутимо разглядывал обложку какого-то компакта. Пауза длилась недолго.
– Или мне послышалось? – произнесла Маша по слогам.
– Ну, разумеется, тебе послышалось, – среагировал Генка моментально. – Конечно, я не говорил “Машка-дурашка”. Просто непонятно, как ты могла подумать, что я сказал “Машка-дурашка”! Нет, объясни мне, разве я когда-нибудь давал хоть повод предположить, что способен в приличном обществе, в присутствии дам, произнести “Машка-дурашка”?! Я тебе больше скажу: если кто-нибудь при мне осмелится сказать “Машка-дурашка”, то я этого...
Тут Генка заметил, что у Маши в руке сковородка.
– Впрочем, кто знает, кто знает, – произнес он задумчиво. – Я ведь, вообще говоря, человек творческий... песни пою, стишки пописываю... рифмы, опять же... Бывает, придет какая-нибудь рифма в голову, и как-то вдруг произносишь ее вслух, даже против собственной воли...
Сообразив, что эта великолепная версия пока не находит у девушки со сковородкой никакого понимания, Генка продолжал версию развивать:
– В принципе, очень многие имена рифмуются со словом “дурашка”. То есть я, конечно, мог бы сказать “Пашка-дурашка”, “Сашка-дурашка” или “Дашка-дурашка”...
Это был неправильный поворот, но Генка заметил это слишком поздно, находясь уже на самом дне ловушки и разглядывая направленное на него дуло охотничьего ружья.
– ... А Наташка? – спросила Наташа.
– Что Наташка? – притворился Генка, успев оценить ситуацию в целом и сдвинутые брови в частности и теперь лихорадочно выбирая пути к спасению.
– А Наташка кто?!
– А Наташка – зайка, – последовал ответ, гениальность которого только подчеркивалась недоуменной интонацией: “а разве кто-то сомневался?”.
Это был еще и очень умный тактический ход, и мне кажется, что лет девять назад, когда мы учились в десятом классе, он мог стать решающим. Правда, мог и не стать, кто знает... Вообще, пока я вспоминал и записывал всю эту историю, самым трудным было восстанавливать наш тогдашний взгляд на вещи: на себя, друг на друга, на мир. И мне все время казалось, что этот взгляд изменился в мелочах, но остался прежним в чем-то главном. То ли мы тогда уже были такими взрослыми, то ли теперь еще не слишком постарели...
И я думаю, что и тогда все произошло бы так же, как теперь. Ну а теперь – Маша и Наташа переглянулись, и последняя произнесла:
– Маш, там ведь найдется еще одна сковородка?..
Ну и, пожалуй, занавес.
Москва, 1991 – 2000.
(1) Это конец, мой единственный друг. Дж. Моррисон, "Конец"
(2) В конце любовь найдет тебя, вернет, что ты отдал, любя. Дж. Леннон, П. МакКартни, "Конец"
(3) Кажется мне: все мечты, что мнились нам, все мертвы, старый хлам мишурою по углам. Б. Андерссон, Б. Ульвеус, "С Новым годом"
(4) Я всегда буду надеяться. Ты всегда будешь держать мое сердце в своей руке. Я пойму однажды, ты всегда будешь понимать. Когда это будет хорошо - не знаю. На что это будет похоже - не знаю. Мы живем в надежде на избавление из темноты, что нас окружает. П. МакКартни, "Надежда на избавление"
