И в продолжение всего вечера два человека, которым позарез нужна была эта кассета, сидели друг напротив друга. И ни на минуту не смели отлучиться из комнаты, ведь это значило бы – проиграть. И ждали, без конца ждали, когда это сделает другой. Третий же, Резеда, беззаботно спал, положив голову на стол. Мы с Немцем смотрели телевизор, говорили о какой-то чепухе и ждали... Понимал ли Немец, что мне нужно то же, что и ему? Вряд ли. Скорее, принимал за недалекого Иванушку и ругал про себя страшными словами, что я не могу выйти хоть на полминуты!
Так мы и сидели до тех пор, пока не пришли родители Резеды и не выгнали нас из дома. Так и ушли вдвоем, попрощавшись с проснувшимся и хмурым, но соображающим уже Резедой, и мысленно посылая друг другу проклятья.
Я не получил в тот день кассету. Но ведь я спас ее. Говорю без скромности, потому что это и на самом деле было так. Алик, Саня и Гена, когда я рассказал им про этот вечер, просто встали и по очереди пожали мне руку.
[18.12.1991. *** 21 декабря в Алма-Ате состоится встреча глав независимых государств – республик бывшего СССР. Будут обсуждаться вопросы по созданию Содружества Независимых Государств. *** В Брюсселе открылась сессия министров иностранных дел стран НАТО. Основной вопрос: судьба ядерных арсеналов бывшего СССР. *** В Москве -7°С.]
С Танькой за эти дни я виделся всего два раза. Не знаю, как и их-то выдержал. Чем больше я узнавал ее, тем меньше завидовал тому, кто всерьез решит за ней ухлестнуть. Я уже говорил, что, ко всему прочему, Танька принадлежала к числу людей, страдающих патологической потребностью говорить. Говорить, не умолкая, всегда, везде и обо всем. Такие люди, строя свои фразы, всегда говорят “во-первых”. Даже абсолютно не будучи уверенными, что у них столько идей по этому поводу. И только сказав “во-вторых”, начинают думать, что же за этим “во-вторых” присобачить. И ведь выпутываются, продолжают мысль чем-нибудь банальным или риторическим. Но безусловно относящимся к делу. А если такой человек слушает вас, то только для того, чтобы не пропустить конец вашей фразы. За которым моментально вставит свою, и ведь об этом же, но уже из собственного жизненного опыта. И даже если такого опыта нет, он скажет: “Понимаете, это меня как-то никогда не интересовало”. Даже если в разговоре принимают участие человек десять. И удовольствие получает от такого способа общения! И искренне считает себя разносторонним человеком и интересным собеседником.
Я сжимал зубы, но терпел. Надо было потерпеть уже совсем немного. В понедельник, через пять дней, совещание в РОНО по поводу спорта. До этого дня все должно проясниться. Либо я смогу завладеть кассетой, либо – обмен. В первое уже верилось с трудом, но опускать руки раньше времени я не желал.
В среду вечером вся тусовка собиралась у Савельевых. Дом, где жили Танька и Сергей Савельевы, а также Наташа, Генка и другой Сергей (да и квартира Викиной бабушки была там), располагался в “приграничной территории”. Его население училось в трех разных школах. Но принадлежащих к школам Алика и Хайра было намного больше, чем тех, кто учился вместе с Резедой. И потому тусовка направлялась к Савельевым всей гурьбой. Сильно не шумели и зорко глядели по сторонам, не желая осложнений. Я шел вместе со всеми. Не хватало только Хохла: позднее выяснилось, что незадолго до этого он решил пробежаться до магазина, ну а теперь прикладывал свинцовую примочку к левому глазу.
Резеда, у которого голова еще не прошла после вчерашнего, заявил, что сегодня он капли в рот не возьмет. Нет-нет, утром-то он все сделал правильно, а теперь решил держаться. Остальные не были столь категоричны. Но водкой и не пахло: Савельев выставил внушительную бутыль домашнего вина, которое, вообще-то, больше смахивало на компот, но пошло хорошо. Резеда попивал минералочку. Я тоже не усердствовал: мне предстояло сообщить ему свои мысли о Немце. Танька не отставала от меня со своей болтовней. Наконец я улучил момент, когда Резеда вышел на балкон (не покурить, а наоборот, подышать свежим воздухом – курили-то все как раз прямо в комнате), и оказался рядом с ним. Я без вступлений рассказал ему обо всех своих подозрениях.
Сперва Резеда грязно выругался. Потом повернулся ко мне, взглянул пронзительно-трезво и произнес, чеканя каждое слово:
– Слушай, ты! Я Немца знаю девятый год. А тебя – месяц. Понял?
Я усмехнулся и кивнул, не возражая. Почувствовал, что он не все сказал. И угадал. Он молчал очень долго, но потом добавил уже другим голосом:
– Сегодня утром в школе он тоже самое говорил мне о тебе. – И помолчав, закончил: – Это единственное, из-за чего я в нем сомневаюсь.
Не очень понятно, но все равно неплохо. И Резеда, кажется, не так глуп. Это и здорово, и нездорово. Неясно, чего больше.
Как всегда кстати, на балконе появилась Танька. Она подкралась сзади и закрыла мне руками глаза. И Резеда тут же исчез, воспользовавшись моментом. Больше мы с ним в тот вечер не говорили; он был задумчив и почти все время молчал, а я пытался непринужденно общаться с его друзьями, уже половина из которых не снимала черных очков.
Гордый кавказец был на первом месте по обсуждаемости. Говорили, что только Вадиму нечего бояться, потому что у него есть свой кавказец – овчарка, а с такой собакой не страшна и целая банда, если только у нее нет автомата. Впрочем, кто-то пустил слушок, что однажды Вадим все-таки оказался на улице без собаки, и как раз в этот момент, разумеется, его и подстерег настойчивый мститель. Но сохранить в прежнем, нетронутом виде свое лицо Вадиму помогло, скажем так, отсутствие гордости. Выяснялось, что мститель не сразу бьет жертву. А сначала предлагает на выбор: поединок или искренние, прочувствованные извинения. И тому, кто выбирает второе и кому удается не сорваться на пошлость, а, не отрывая руку от сердца, произнести несколько горячих покаянных слов, – тому гарантировано здоровье и неприкосновенность. Так вот, говорили, что Вадим как раз и воспользовался этой возможностью, а потому и выглядит намного лучше остальных. Впрочем, все это были только слухи. Тем более, и сам Вадим был тут, и поэтому говорили об этом только шепотом и за его спиной.
Но в тот вечер произошло еще одно событие, после которого о кавказце было забыто. Все случилось неожиданно и быстро. В какой-то момент в комнату вошел Савельев, и я успел заметить не страх даже, а дикий ужас в его глазах. Но его глаза занимали меня недолго. Следом за Савельевым, толкнув его в спину, в комнату вошел Котельник в неизменных черных очках. И тут же за ними – Лаврентьев, ловко помахивающий самым настоящим пистолетом. Не все даже обратили на них внимание, и поэтому Котельнику пришлось внятно и громко произнести:
– Тихо все! Молчать!
Тут уж все увидали пистолет. Через секунду все стихло, и последним умолк поросячий взвизг Таньки.
– Вот так хорошо, – похвалил Котельник. А Лаврентьев, стоя в дверях, продолжал нагло ухмыляться и водить пистолетом из стороны в сторону. – Дергаться никому не советую. Видите вот эту игрушку? Эта игрушка стреляет. Очень громко и больно. Так что сидите спокойно.
Котельник помолчал, проверяя реакцию. Пьяные протрезвели, трезвые успели испугаться. Никто не двигался.
– Теперь вопрос, – продолжал Котельник. – Кто хозяин этой квартиры?
Все перевели взгляд на Савельева, но на того напал столбняк.
– Вопрос повторяется: кто хозяин этой квартиры? – Котельник не выказывал ни грамма волнения. – Вы все здесь в гостях, или как?
– Ну... мой отец, наверно, хозяин... – промямлил Савельев неслушающимся языком.
Лаврентьев хмыкнул, а Котельник расхохотался в голос.
– Твой отец нас не интересует, – сказал он, – как и мать, и бабушка с дедушкой. Мы ведь не собираемся твою квартиру покупать!
И Котельник сам рассмеялся своей чрезвычайно остроумной шутке. Савельев судорожно сглотнул. Танька засуетилась глазами: Котельник забыл сказать, нужна ли ему сестра Савельева. Но ее надежды не оправдались.
– Нам стало известно, что у тебя есть одна магнитофонная запись. – Котельник перешел к делу.
– Нет! – поспешно выкрикнул Савельев.
– Так, выходит, ты знаешь, о чем идет речь. – Котельник говорил очень спокойно, выдерживая паузы между словами. – Или у тебя никаких записей нет?
– Нет... вернее, есть, но такой нет... честное слово...
– “Честное слово” все говорят. Чтобы вас не задерживать и не портить вам вечер, – Котельник улыбнулся, – мы просто заберем все кассеты, какие у тебя есть. И даже потом отдадим. Где они лежат?
Савельев – на него было жалко смотреть – дрожащей рукой указал на полку, где вперемешку лежали кассеты и книги. Котельник ловко пробрался между стульями, сгреб все кассеты в полиэтиленовый пакет и вернулся к двери.
– И вот там еще... в ящике, – промямлил зачем-то Савельев, протягивая руку в сторону стенного шкафа.
Котельник не побрезговал и этим, потряс на весу пакет с кассетами и произнес на прощание:
– И никому не советую за нами идти. Честное слово, пожалеете. – Никто, по-моему, за ними идти и не собирался. – И еще, – добавил он уже в дверях. – Не надо эту запись, у кого есть, никому отдавать. Очень не советую. Лучше сотрите и запишите какую-нибудь популярную музыку. Будет лучше.
И они исчезли за дверью, оставив многих в недоумении, но большинство – в страхе, а Резеду, судя по его лицу, еще и в сомнении. Кажется, он был близок к тому, чтобы передумать и не обменивать кассету. Положение становилось отчаянным. Оставалось только ждать удобного случая и попытаться завладеть кассетой.
Я возвращался домой вместе с Вадимом (тем самым, про которого говорили, что он извинился перед кавказцем), а также с Хохлом. Последний умудрился набраться даже этим компотом и теперь не стоял на ногах. Вадим и Хохол жили в одном подъезде, и Вадим попросил меня помочь дотащить Хохла до дома. Шли не спеша, и я думал о своем (больше о Вике, но также и обо всех этих делах с кассетой), не глядя по сторонам. Мне бы заметить, что Вадим начал не в меру часто оборачиваться и ускорил шаг. Но я не обратил на это внимания. До их подъезда дошли без приключений. Там мы пожали руки и попрощались. Вадим втолкнул Хохла в дверь подъезда, а я направился к своей остановке. Но не успел пройти и десяти шагов, как кто-то взял меня за плечо. Я обернулся, мгновенно подбираясь, и увидел незнакомого пацана, которого из-за темноты и рассмотреть-то не мог как следует. Заметил только, что он был в черных очках.
– Эти двое – твои друзья? – спросил пацан не слишком вежливо.
– Да, – ответил я, пытаясь понять, что ему нужно.
– Ты – друг Резеды? – продолжал он.
– Ну да, – пробормотал я, все еще ничего не понимая. – А что тебе надо?
– Выходи на честный бой! – возгласил пацан, меняя голос – появился еле заметный кавказский акцент, и снимая очки. – Выходи, или проси прощения, и я отпущу тебя, но тогда ты не мужчина, а подлый шакал, на которого не стоит тратить моих сил!
“Ну, попал”, – подумал я. Вот ведь повезло! И как это Алик не догадался представить меня всем своим друзьям...
– Послушай, тебя ведь Каха зовут, да? – начал я хрипло.
– Меня Каха зовут, – согласился пацан. – А вот тебя как зовут – мужчина или подлец?
Я возвел глаза к небу, а потом оглянулся по сторонам. Не помогло.
– И не вздумай убегать, – предупредил Каха. – Я бегаю быстро и догоню тебя. А потом будет бой. Ну, что выбираешь?
“Вот придурочная ситуация, – мелькало у меня в голове. – Выбрать драку – без шансов. У меня ведь нет такого боксерского стажа, как у него! Извиняться – а за что извиняться? Я ведь ничего не сделал плохого. Объяснять, что я шпион? Может, проще – что космонавт?” Ситуация выглядела столь неправдоподобной и комичной, что я готов был рассмеяться. И рассмеялся бы, если бы был уверен, что все кончится хорошо. Для меня, разумеется.
Но что-то надо было предпринимать.
– Послушай, Каха, – начал я вежливо, – я ведь не участвовал... меня ведь не было тогда... с Резедой, ну, в тот день, когда они тебя... побили. За что же мне извиняться? Я ведь ни в чем не виноват!
– Друг шакала – шакал, – отрезал Каха.
– Ну почему, помнишь, в “Маугли”, там у шакала был друг – тигр, – пошутил я. Шутка, надо думать, не удалась.
– Если ты тигр – выходи на честный бой! И хватит разговаривать! Это женское дело – разговаривать. А мужчина, который много разговаривает, это не мужчина...
-... А шакал, знаю, знаю. Слушай, Каха, ты слышал о Баркове? Это такой знакомый Алика, – продолжал я поспешно, – который специально заслан в компанию Резеды, чтобы получить кассету...
– Ну и что? – спросил Каха нетерпеливо.
– Ну вот, я и есть Барков.
– Врешь! – крикнул Каха, немного подумав. – Спасаешь свою шкуру, подлец! Не выйдет! Будешь в черных очках ходить!
Я начал не на шутку сомневаться в благополучном исходе. Темно, вокруг никого, силы неравны... И документов у меня с собой никаких... Оказывается, несладко приходилось Резеде и его друзьям. От мысли, что придется надевать солнечные очки, меня передернуло. Начал вспоминать, на какой полке они лежат...
– Послушай, – не сдавался я, – я не вру, честное слово! Честное слово мужчины! Завтра ты сможешь спросить у Алика, и он все подтвердит. Давай отложим эту разборку, – добавил я неуверенно. – Или лучше пойдем к Алику прямо сейчас!..
Каха думал над чем-то довольно долго, и у меня забрезжила надежда на спасение. Наконец он сказал:
– Я вспомнил. Если ты Барков, то у тебя должны быть белые волосы. Мне Алик говорил.
В мгновение ока я снял шапку, и незадачливый боксер смог лицезреть мою блондинистую шевелюру. Он занимался этим, как мне казалось, слишком долго, и наконец протянул мне руку и сказал:
– Извини, друг, я был не прав! Я очень не прав! Эти шакалы заставили меня обидеть честного человека! И смелого, потому что трус никогда не согласился бы внедриться в шайку!
“Конечно”, – подумал я, пожимая руку.
– А я-то думал: что-то я этого парня не видел раньше с Резедой, – объяснял Каха, смеясь. – А сегодня проследил, как ты с этими двумя шел. Их-то я знаю!
– Да уж! – засмеялся я. – Они сегодня у Савельева только о тебе и говорили. Савельев кричит: “Надо всем собраться! Надо его проучить!” А Резеда отвечает: “Нечего по ночам шляться по улице!”
– Ты на меня не сердись, – извинялся Каха. – Я о тебе слышал, но не видел никогда...
– А я уж думал – все! – признался я. – Ходить мне в черных очках! А может, так и лучше было бы? – подмигнул я ему. – Они бы меня тогда точно не заподозрили!
В чем-в чем, а в этом я был прав. И, конечно, я не мог тогда знать, что Вадим, прислонивший Хохла к стенке на лестничной клетке, с неподдельным интересом и вниманием наблюдает за тем, как развиваются события на улице. Лампочка на его этаже была вывернута. И значит, ему отлично было видно все, что происходит во дворе у подъезда.
[19.12.1991. *** Президент России Борис Ельцин отбыл в Италию с двухдневным официальным визитом. *** Определились все восемь сборных, получивших путевки в финальную часть чемпионата Европы по футболу, который состоится в июне 1992 года в Швеции. Это, кроме хозяев чемпионата, команды Англии, Германии, Голландии, СССР, Франции, Шотландии и Югославии. *** В Москве -4°С, снег.]
...Но, Боже, как ты глупа!
Ведь это была игра, и я сыграл эту роль.
А. Григорян, “Аутсайдер”
– Ну и задал ты нам задачку, парень, – ухмылялся на следующий день Резеда. – Всех своих поднял. И его вот люди помогли, – добавил он, указывая на сидящего рядом Грэга. Грэга я уже видел в день похищения кассеты, но только сегодня смог рассмотреть хорошенько. И он мне не понравился. Как противник, конечно. На его лице было написано слишком много ума. А умного обмануть труднее. Мне же предстояло обманывать и обманывать... – Ну так вот, – продолжал Резеда, – все обыскали, но ничего на тебя не нашли. Нигде ты не мог с Метелкиным пересечься!
И Резеда уставился мне в глаза. Кажется, меня передернуло вполне заметно. Где же я выдал себя? Мысль лихорадочно забегала по последним дням. Танька? Нет, она не выдаст. Она сама боится, что проболталась Вике. Да она и не знает ничего. Откуда ей знать, что Алик меня нашел? Нет, не Танька. Так где же, где же?.. К счастью, Резеда решил мне помочь.
– Вот я и думаю, – продолжал он, – может, плохо искали? Как ты думаешь, а? Придется тебе объяснить нам, почему ты с этим грузином обнимался!
Я разом все понял. Понял и то, что кроме Вадима некому было проследить за этой дурацкой сценой. “Конечно, плохо искали, – успел подумать я. – Цепочка-то очень простая: я – друг Таньки, Танька – подруга Наташи, Наташа – одноклассница Алика. Чего бы проще?” Одно было неясно: что делать? Как врать? То, что надо врать, было очевидно, но что? “В пятом классе мы были с Кахой в одном пионерском лагере”? Остроумно, вот только Грэг здесь. А его такие вещи не устроят. Его устроит только правда. А правду говорить нельзя. Проблема.
Ясно, что нужна ложь, и как можно более правдоподобная ложь. А чтобы ложь была правдоподобной, надо...
И тут я понял. Я вдруг ясно осознал, что надо сказать. Чтобы ложь была правдоподобной, она должна быть... Нет, не подробной. Не труднопроверяемой. Не приправленной слегка правдой. Нет! Она должна быть унизительной! Унизительной для того, разумеется, кто лжет! Я ведь это проходил уже у Лаврентьева. И теперь мне ничто не помешает...
– Ну, насчет объятий – это Вадим преувеличил, – начал я, сразу показывая, что понимаю, от кого исходила информация.– Но руку грузин мне пожал, это да. И жал довольно долго. Он и Вадиму ее пожимал, кстати. Вадим вам не говорил?
– Не понял? – встрепенулся Резеда.
– А чего тут не понять? – продолжал я, усмехнувшись. – Тебя этот грузин бил? Бил. Но он ведь тебя не сразу бил? Он сначала сказал: извиняйся или выходи на бой. Так? И что ты выбрал?
Резеда был поражен. Он не мог произнести ни слова.
– Ну вот, – продолжал я, – а некоторые, оценив шансы, решили бой не принимать. Как Вадим, например. Или как я. Пришлось извиняться за вас за всех. Кстати, должен заметить, что вы с парнем некультурно все-таки поступили. Было, если честно, за что извиняться.
– А Вадим? – ошеломленно спросил Резеда, пропустив мимо ушей это последнее замечание. – Про него ты откуда знаешь?
– Да сам этот грузин и сказал мне! Он ведь тоже обрадовался, что ему меня бить не придется. “Вот, – говорит, – второй умный человек нашелся”. Я говорю: “А первый-то кто?” “Да вот этот, – говорит, – которого ты сейчас провожал”. Ну, не Хохол ведь – тот весь изукрашенный! Значит, Вадим. – И я откинулся в кресле, чувствуя себя победителем.
– И что же ты говорил ему? – спросил Грэг. – Как извинялся?
– Как извинялся? – переспросил я с готовностью. – Ну, обыкновенно: полностью осознал, раскаиваюсь, вел себя недостойно, хотя сам и не участвовал... Всего сейчас и не вспомнить!
Молчание держалось довольно долго.
– Ну и подлец же ты, Барков, – выговорил наконец Резеда.
Я воздержался от ответа. “Подлец” в моей ситуации было много лучше, чем “предатель” или “шпион”.
– А я вот не согласен, – сказал Грэг. – Почему подлец? Парень умно поступил. Чего с боксером драться один на один? Я бы, наверно, так же поступил бы. Другое дело – потом. Потом я бы его, конечно, подкараулил.
Резеда не стал спорить. Только взглядом дал понять, что если кто-нибудь хочет снова бить кавказца, то – пожалуйста, но только без него, Резеды.
– Опасный у вас район, – заключил Грэг. – Надо быть осторожным. Как бы и мне, Серега, за тебя не досталось.
Грэг в этот день неслучайно оказался здесь. Они решили, что пора договариваться с Аликом об обмене. До понедельника оставалось еще три дня, даже с половиной. Не знаю, почему они не стали ждать до самого конца. Может быть, решили, что за это время Алик не успеет собрать новые документы (а так на самом деле и было). Может быть, просто не хватило выдержки. И вчерашний визит Лаврентьева и Котельника с пистолетом, должно быть, повлиял. Так или иначе, переговоры начались, и я в них не только не участвовал, но и не присутствовал при этом.
Мой рассказ подходит к концу. На следующий день я выполнил еще одно поручение Алика. Но оно было совсем не трудным, и об этом расскажет он сам. А чтобы закончить, я просто не могу не сказать о еще одном эпизоде...
В пятницу вечером я провожал Таньку до дома после очередной тусовки. Всю дорогу она болтала обо всем подряд, а я мысленно плевался и затыкал уши. И облегченно вздохнул, когда она начала прощаться со мной у своего подъезда. И вдруг она в порыве уж не знаю чего притянула меня к себе и впилась, всосалась своими пухлыми губами в мои. Насладившись мной, она беззаботно махнула рукой и упорхнула в подъезд. Я пошел к остановке, сплевывая на ходу, и тут увидел Вику.
Она стояла у своего подъезда и смотрела прямо на меня. Я подошел. Она молчала. Она просто стояла, но если бы вы знали – как она была прекрасна в эту минуту! Если бы вы только знали, как она нравилась мне именно в эту минуту!
Она выдержала мучительную для меня паузу и произнесла:
– Ты целовался с ней!
Еще одна пауза, за которую я успел стать умнее в десять раз, и она продолжала:
– Ты целовался с ней! С этой эгоисткой, с этой вечной сплетницей, с этой самовлюбленной дурой! И ты говорил мне, что так надо для дела?! Ты смел говорить мне это?! – Она перевела дыхание. – Я верила тебе! Я считала, что ты... на такое не способен! А ты... ты просто предал меня. А ведь я... я ведь...
“Сейчас она это скажет, – вихрем проносилось у меня в голове. – Вот сейчас... Вот сейчас... Ну, говори же! Говори!”
– Я ведь любила тебя! – выдохнула Вика и, повернувшись, побежала прочь.
Я стоял, а она убегала, и это не была сцена из романа – это была просто минута моей и ее жизни... Всего одна минута...
Она убегала, и я понимал, что никогда еще я не любил так, как сейчас. И неизвестно, буду ли любить так когда-нибудь в будущем...
Все, больше рассказывать нечего. Это сделают другие с большим талантом и успехом. Всем всего хорошего.
КОНЕЦ РАССКАЗА БАРКОВА
Без слез читать не могу. Перечитываю в пятый раз, и снова непрошеная слеза появляется в уголке одного из глаз, стекает по щеке, падает на листы рукописи... Перед глазами проходят образы Лизы из детского сада, Светы из лыжной секции, современной Мироновой... Я ощущаю свою ущербность и утираю слезу. И начинаю читать с начала.
“А что это ты, Алик Метелкин, только о себе да о себе? Ущербность собственная заела? Ревнуешь красивую девочку к Баркову, а читателя – опять к Баркову?” Явственно слышу все эти вопросы и спешу ответить: нет. Не то. Все не то. Просто мной движет чувство вины. Да, я чувствую себя виноватым, и даже еще как! А как же иначе? Кто, если вспомнить, вынудил Баркова пойти на такое рискованное во всех отношениях дело? Кто? – спрашиваю я себя, и мне становится стыдно. Кто, если быть совсем честным, виноват с ссоре Баркова и Вики? И если уж все вопросы задавать, то вот главный: а для чего? Что мы получили в результате? Ладно бы кассета была у нас – оставалось бы только помирить Баркова и Вику, и полный хэппи-энд. А теперь?
Но все это было потом. А тогда, в четверг, я не мог знать об этой ссоре – она еще не произошла. Я знал только, что кассету Барков на 99 процентов уже не получит. Значит, оставалось ждать звонка Резеды.
Я, вообще-то, ждал этого звонка уже давно. Но вот именно в этот конкретный день и час я его не ждал. Оказывается, ждать вообще и ждать сейчас – две абсолютно разные вещи. Поэтому когда он, этот звонок, все-таки раздался, я не был готов к нему совсем. Я просто не знал, что говорить – тут ведь любое слово могло решить дело. Поэтому сначала я только слушал.
– Запоминай, – говорил Резеда. – В воскресенье в шесть все мои собираются у меня. У меня тут день рождения был позавчера, и я хочу его отметить. Твоя Наташа приглашена. Она приходит к нам и приносит бумаги и фотографии. Самую главную фотографию пусть не забудет – с печатью. Ну вот, она все это приносит, остается с нами, ест, пьет, песни поет, а вечером возвращается к вам и приносит кассету. Все очень просто.
От такой наглости меня всего переклинило. Я поперхнулся и не мог произнести ни слова. Резеда даже пальцем по трубке постучал:
– Ты чего там, заснул, что ли?
– Ну вот что, – сказал наконец я. – Теперь слушай ты и тоже запоминай. Все будет совсем не так. В воскресенье в шесть часов никто у тебя не собирается, а мы с тобой вместо этого встречаемся у парка, со стороны универсама. Я приду со всеми своими, и ты, если хочешь, приводи всех. Но меньше чем на сто метров друг к другу не приближаемся. Выходит один из ваших (скажем, ты) и один из наших (скажем, я). Ты мне кассету, а я тебе – бумаги. Ты, не уходя, смотришь, все ли на месте, а я тем временем на плейере слушаю кассету. Если все в порядке – мы расходимся. И давай, знаешь, без всяких засадных полков, провокаций...
Резеда помолчал.
– Вообще-то уже то хорошо, – сказал он, – что ты к этому готов. Я надеялся, ты не знаешь, что твоя кассета у нас. Думал, сейчас истерика будет... Но ты меня все-таки не понял. С какой такой радости я буду отмечать свой день рожденья в лесу? – Он еще помолчал и продолжал: – Все будет так, как я сказал. И никак иначе. Если ты не согласен – я сейчас кладу трубку, и больше мы не общаемся.
– Это глупо.
– Глупо не соглашаться. Я ведь знаю, как тебе нужна эта кассета...
– А почему это ты вообще диктуешь условия? У нас есть бумаги, у тебя есть кассета. Нам нужны и бумаги, и кассета, а вам – только бумаги. Значит, у нас есть хоть что-то, а у вас нет ничего! Ты про это не думал?
Резеда нагло расхохотался прямо в трубку.
– Да ты что, и вправду считаешь, что мне так нужны эти бумаги?! Что меня так волнует этот футбол?! Да плевать я на него хотел! И на всех этих детей-пятиклассников-бегунов – тем более! Зачем мне все это надо? Я лучше пива попью.
– А Грэг тоже так считает? – вкрадчиво уточнил я.
– А мне и на Грэга наплевать! – расхорохорился Резеда. – Что мне Грэг? Кто он такой? Если ему что-то надо – пусть он с вами и разговаривает. А я-то тут при чем?
Тогда я еще не знал, что Грэг в этот момент сидел рядом с Резедой и согласно кивал каждому его слову. Я продолжал наступать:
– Так, а про Наташу не он ли тебе напел? Это ведь он вечно на нее охотится!
– Почему он? Я сам хочу, чтобы Наташка к нам пришла. Чтобы тебе, между прочим, нос утереть! А то ты все время за ней ходишь и только под ногами у нас болтаешься. Ни поговорить, ни чего... Уж в школу к вам пришли, такую красивую операцию подготовили – и опять ты здесь! Вот я тебе и докажу, что бывает такое: Наташа со мной, а тебя рядом нет. Здорово?
– На это мы не согласны, – отрезал я.
– Да что ты волнуешься-то? Никто ее у нас не обидит. Танька Савельева, подружка ее, там будет. Посидим, чайку попьем, потанцуем. И отпустим! Причем вместе с кассетой. Соглашайся!
– Это ты соглашайся, – сказал я. – Мой предложение в силе.
– Думай, – ответил Резеда. – Время у тебя еще есть. – И он по-английски, не прощаясь, повесил трубку.
И началась игра на нервах. Резеда играл на нервах у нас, а мы – у него, хотя он, возможно, об этом и не знал. Сразу после этого долгожданного разговора с Резедой я позвонил Саньке и Баркову, потом Диме, потом Генке. До вечера ничего не изменилось, хотя все были уверены, что Резеда сломается раньше нас. Но он больше не звонил.
Говорят, что хуже всего – ждать и догонять. Не знаю, откуда взялся этот афоризм. По-моему, никакая погоня не сравнится с ожиданием. Догоняя, видишь цель, все время находишься в движении, все время принимаешь решения, некогда задуматься и остановиться. Все в твоих руках: надо лишь двигаться чуть быстрее того, кого догоняешь. Ждать хуже во сто крат! Ибо нет возможности хоть как-то повлиять на ситуацию. Но еще хуже ожидание в неизвестности. Если ждешь экзамена, матча, назначенного свидания – то хотя и изводишься, зато точно знаешь, когда все это кончится. А вот когда ждешь звонка, который может прозвенеть через минуту, может – через сутки, а может и никогда...
Всего этого я с избытком наглотался за последние несколько дней. А теперь, после этого звонка, я и не знал, ждать ли снова, или начинать догонять. И подумав, выбрал второе.
Для начала я несколько раз прошелся по комнате туда и обратно. Потом взял листок в клетку и набросал план действий. И тут позвонил Санька.
В последнее время мне частенько не нравился его внешний вид и голос, но на этот раз невозможность ознакомиться с внешним видом была сполна компенсирована голосом. Сказать, что он мне не понравился, значит – ничего не сказать.
– Приходи, если можешь, – сказал Санька.
Я пришел. Он сидел в комнате и слушал Queen. Играла Ride the Wild Wind.
– Быстро ты одеваешься, – заметил Санька без тени улыбки на лице. – Я тебе перезвонил, но ты ушел уже.
– А чего перезванивал-то?
– А чтобы ты не приходил...
Я опустился на диван, отложив беспорядочно рассыпанные газеты и книги. “Oh, let me take your hand!” – пел Фредди.
– Слышишь? – крикнул вдруг Санька. – Слышал? – повторил он уже спокойнее. – Помнишь этот разговор, когда она сказала, что дальше там идет “let me be your guy!” Только, мол, за руку взял, и сразу “let me be your guy”! Помнишь?! – Я кивнул. – Ну так вот! Правда, мне Сашка это подсказала... Но я и сам задумывался: перед этим идет строчка “I just have to ride”. То есть рифмуется ride – guy? Несколько странная рифма, да? Хотя всякие бывают... Но Сашка послушала и сразу мне сказала: “Саня, там не guy, там guide!” Ты представляешь? “Let me take your hand, let me be your guide!” Тогда и рифма ride – guide вполне понятна, да просто классная рифма! Но главное – это же целомудреннейшая песня! Ты понимаешь? Не “дай мне быть твоим парнем”, а “разреши мне быть твоим гидом!” Проводником твоим! Понимаешь? А она сказала, что он со всеми подряд спал... Хочешь водки? – спросил вдруг он безо всякого перехода. И, не дожидаясь вразумительного ответа, принес графинчик и две рюмки. А потом и банку маринованных грибов.
Я разлил, мы молча чокнулись.
– Я все время о ней думаю, – произнес Саня, глядя на дно рюмки сквозь прозрачную жидкость. – Да не о ней, а о Машке... Вот без преувеличения, без поэзии – все время! – Он выпил и продолжал, даже не изменившись в лице: – Утром просыпаюсь – о ней думаю. В школу иду – о ней думаю. В школе... Ну, ты знаешь. Потом на курсах – опять о ней. А на курсах у нас знаешь какие девки? О, ты бы видел... А я только о ней думаю. Потом домой иду с курсов – опять о ней думаю... Да нет, не так я все рассказываю! Я шнурки завязываю – о ней думаю! Я в тетрадке пишу “Домашняя работа” – о ней думаю. Яичницу себе делаю на завтрак – о ней думаю!.. Давай еще по одной.
Мы выпили еще по одной. Грибы были очень вкусными. Аккуратненькие такие, крепенькие, сопливенькие...
– Ревную страшно, – продолжал Саня. – Вроде не к кому, а все равно. Я и раньше-то ревновал – к родственникам, к дачным друзьям, подругам... Да, и к подругам тоже. И к родственникам. Даже подумать страшно, что вот у них какой-нибудь семейный праздник, и вот все собираются, разговаривают, и она с ними, и она ими всеми увлечена, кто-то из них шутит – и она смеется, и кто-то с ней просто о чем-то говорит... А я от одной этой мысли с ума схожу. А когда ты с ней к медсестре пошел?.. Меня просто разрывало на части. Ведь это же я должен был с ней идти – вот так же, за ручку...
– А водка откуда? – спросил я.
– Водка? У отца в баре была.
– Тогда давай по одной – и все.
– Давай...
Мы дали.
– Грибы чудесные, – сказал я. – Сам собирал?
– А то! – Санька внимательно рассматривал гриб на своей вилке. – Вот этот я нашел. Точно помню. Этот. Подберезовик. Под березой рос... – И он его съел. – Ну что, по последней, и все?
Мы выпили по последней.
– Правильно кто-то сказал: друзья используются вместо жилетки, -сказал Саня. – Ничего, что я тебе это все говорю? Но ты ведь меня понимаешь! Скажи, ты ведь никого на самом деле не любил по-настоящему, кроме Наташи? – Я подумал и кивнул. – Ну вот, я ведь это знаю. А я кроме нее никого не любил... Ну, давай.
Мы чокнулись и выпили.
– Настроение какое-то, – проговорил Санька. – Честное слово, так хочется по морде дать кому-нибудь...
– Кому? За что?
– Да неважно кому. Просто так. Немотивированно. – Последнее слово далось ему особенно тяжело.
– Классно, – сказал я. – Давай папаше Юрика дадим. Он нас с Генкой обидел.
– Давай, – кивнул Саня.
– Причем мотивированно, – продолжал я. – В репу.
– В репу? Может, лучше по тыкве?
– Можно и по тыкве, – согласился я, подумав. – Но лучше – в репу.
– В бубен еще неплохо, – подсказал Санька. – Ну, пошли?
– Пошли, – подтвердил я.
Но мы не пошли. Вместо этого мы выпили еще водки и активно заели грибами.
– А помнишь, в книжке “Незнайка”, что ли... там банку варенья ели, и сначала хотели немного съесть, чтобы никто не заметил, а потом съели полбанки... и решили уже все доесть и банку вымыть, чтобы тоже никто не заметил...
– Помню... Только это не “Незнайка”. Это Катаев. Про Петю и Гаврика...
– Не-ет, это “Незнайка”... – повторил Санька упрямо. – Или “Мы с Мишкой”... В общем, Носова...
– Ну ладно. А ты это к чему? – Тут мой взгляд упал на банку с грибами. После последней рюмки они уже не казались такими чудесными. – Предлагаешь грибы доесть?
Санька мотнул головой.
– Грибы – ерунда. А вот водку надо допить...
Я взялся за голову.
– А сколько в этом графине? Ноль-пять?
– Ну да. Ноль-пять. Ну ты чего, стакан водки не выпьешь? И потом еще четверть стакана? Не мужик?..
Утро было пасмурным.
[20.12.1991. *** Верховный Совет России принял вчера закон о средствах массовой информации. Декларируется недопустимость цензуры и злоупотребления свободой СМИ. *** “Вряд ли на территории СССР положение где-нибудь хуже, чем в Москве. Дикие цены на рынках, абсолютно пустые магазины, все возрастающая преступность... И на этом фоне – непрекращающаяся борьба между Моссоветом и мэрией. (АиФ, №50)”.]
You think you’d lost your love,
Well, I saw her yesterday:
It’s you she’s thinking of
And she told me what to say:
She said she loves you,
And you know that can’t be bad.
Yes, she loves you
And you know you should be glad!
J.Lennon, P.McCartney, “She Loves You”1
Весь день мы обсуждали наши планы. Ясно было, что от чего-то придется отказаться: либо от кассеты, либо от бумаг. А отказываться не хотелось. И мы, не повторяя прежних ошибок, пытались предусмотреть все и найти ту дорожку, что ведет к победе над обоими зайцами...
Об учебе забыли совсем. Контрольную по химии писали на автопилоте. На истории вообще вели себя отвратительно: через ряд перекрикивались, историчку совсем не слушали, потому что про дедушку Ленина нам уже надоело, а ничего другого у нее не было. На географии же, наоборот, сидели тихо, должно быть, из чувства противоречия: географичка заболела, замену никакую не сделали, и мы были одни. Кто-то предложил играть в слова: взять большое слово и составлять из его букв маленькие. Мигом разделились на две команды: мужскую и женскую, придумали хорошее слово “тренировка”, и теперь необычная тишина стояла в классе: выкрикнешь слово, а другая команда-то его и услышит. Девчонки иногда про это забывали, кричали что-нибудь вроде “корнет” или “кентавр”, другие тут же шикали и, обращаясь к нам, заявляли полунадменно, полуобиженно: “Не вздумайте это слово писать, это нечестно!” “Ха, – отвечал Ваня Петров, – да мы его десять минут назад придумали”, – и тут же заносил это слово на наш листок. Шестиклассники в халатах и беретах, вошедшие в класс заменять неработающий динамик, были просто поражены немыслимой тишиной. У них бы уже портфели летали под потолком, если их в классе на целый урок без учителя оставить, а эти – сидят, в интеллектуальные игры играют, ну прямо как большие! Дрель и молоток позволили нам говорить громче. Вскоре начались пробы всешкольной связи. “Раз, два, три – проба связи”, – доносилось из динамика голосом секретарши. На следующем уроке, ОБЖ, передали первое официальное сообщение. “Педсовет по итогам полугодия состоится во вторник, 24 декабря, в восемь утра, – сообщила директриса. – Явка всех учителей обязательна”. Майор Ухин-Пиночет вытянулся по стойке “смирно” и не двигаясь прослушал все сообщение.
На перемене продолжали “канать” слово “тренировка”. Санька снова надолго ушел в себя, а потом вдруг спросил, ни к кому прямо не обращаясь:
– А что такое “солод”?
– Из чего пиво варят, – ответил Ваня Петров. – Пророщенные зерна, по-моему. А что?
– А как ты думаешь: он сладкий?
– Наверно, – кивнул Ваня, подумав. – Там, по идее, крахмал превращается в сахар... А что?
Санька не ответил и снова погрузился в раздумье. Зато Генка, бросив: “Я сейчас”, – направился куда-то довольно решительно. Он был настигнут очнувшимся Саней уже у дверей кабинета литературы. Хорошо, что вслед за ним бросился и импресарио – иначе новогодний концерт, весьма вероятно, мог и не состояться.
– Солод – сладкий! – кричал Санька. – Ты хотел украсть слова!
– Да не хотел я ничего красть, – оправдывался Генка., – я вообще в туалет шел...
– Странно ты в него шел! – орал Саня. – Зигзагами! Крюка дал! Стырить хотел!.. Да мне же не жалко! Чего не сделаешь для друга-двоечника! Но важен принцип...
После уроков остались на репетицию. Концерт был назначен на 25-е. Следовательно, это была последняя официальная репетиция в актовом зале. Цейтнот зримо ощущался. Музыканты ссорились, прогоняли одно и то же помногу, Генка останавливался на середине и делал замечания каждому по очереди. Вася Петров тем временем устанавливал прожектор над сценой и ругался совсем как взрослый электрик. Эдик при исполнении Цеппелиновской All my love метался между сценой, где он трубил в трубу, и пианино, которое стояло в стороне, на полу, и на котором он тоже играл. С каждым следующим прогоном скорость его передвижения возрастала, и все-таки он опаздывал вступить минимум на такт. Наконец было решено затащить пианино на сцену, потому что трубить на полу Эдик решительно отказывался. Процесс поднятия пианино на сцену оставил не у дел все комедии положений. Отдыхали Маппет-шоу, КВН и “Кавказская пленница”, хотя самим участникам представления было не до смеха, так как пианино поочередно грозило придавить каждого...
Они репетировали, снова переругивались и повторяли одни и те же песни, или даже куски песен, и я вдруг почувствовал, как из будней, из суеты, из прекословий рождалось что-то небудничное, что-то, что будет помниться всегда, везде, всю жизнь, и дальше, и больше... рождалось что-то неземное...
Мы вместе с Санькой и Наташей, которая сегодня первый раз пришла в школу после болезни, вынуждены были уйти, не дожидаясь конца репетиции. Намечался военный совет. Дима приехал ко мне около четырех. То, что вчера существовало только в виде наметок, а сегодня оформлялось в более-менее ясный план, нельзя было обсуждать по телефону. Я позвонил Баркову, и вскоре он уже жужжал в уши Резеде о каком-то компромате, который есть у нас на школу Баркова, и о том, что, конечно, и этот компромат надо бы потребовать с нас в обмен на кассету; а также об одном своем друге-однокласснике, который, в отличие от Баркова, в курсе проблемы; и этот самый друг, дабы убедиться, что опасный документ и вправду отдан Резеде, придет в воскресенье вместе с Барковым на этот вечер, если, конечно, Резеда не возражает... Резеда не возражал, хотя он обязательно возражал бы, если бы знал, кто на самом деле этот новоявленный друг Баркова...
А кандидатурой на эту роль мы имели только одного человека. Надо ли говорить, что его звали Дима? Ни Резеда, ни его друзья (кроме Грэга, разумеется) не знают его в лицо – это раз. В его присутствии Наташа будет чувствовать себя в десять раз увереннее – это два. Он умеет ориентироваться в экстремальных ситуациях, не боится принимать решения, к тому же у него есть опыт – пару лет назад он уже был нашим разведчиком у Грэга. Это три.
Иногда, в минуты необъяснимой объективности, я начинал восхищаться Димой. Кажется, у него было все, что хотел бы иметь я. Он был умен и красив, но на это и я не жаловался. Он умел поддержать любой разговор, но и здесь я отстал несильно. Он прекрасно играл в футбол, но и это, в конце концов, ерунда.
Он был необыкновенно естественным. Он никогда не играл и не ломался, но при этом умел быть нескучным и остроумным. Он, как и все, имел недостатки, которые благодаря его искренности не подчеркивались, а наоборот, были понимаемы и принимаемы.
И, конечно, Наташа не могла не влюбиться в него. Лучшая девушка, которую я когда-либо знал, влюбилась в лучшего парня, которого я когда-либо знал. И это было естественно.
А вообще-то, эти три абзаца мне совсем не нравятся. Выброшу их при последующей правке, если не забуду. Ну ладно, идем дальше.
Мы сидели в моей комнате. Наташа зябко куталась в кофту и слушала мой рассказ, глядя то на меня, то куда-то в несуществующую точку. Дима обнимал ее за плечи и пока молчал. Молчал и Санька, думавший, кажется, больше о своем. Я рассказал все: все, о чем Дима и Наташа уже слышали, и о новых событиях, и, конечно, о звонке Резеды. И закончив, я взглянул на Наташу, а она – на меня, и, помолчав немного, произнесла:
– Я должна идти туда?
– Нет, конечно, – ответил я.
Наташа кивнула, взяла в руки кончик косы, склонила голову.
– Зачем я задаю глупые вопросы? Конечно, я должна. Я все понимаю...
Дима обнял ее крепче, и она с готовностью прильнула к нему. Санька смотрел в пол.
– Резеда блефует, – произнес я как можно увереннее. – То, что он предлагает, не выгодно нам. А мы предлагаем то, что выгодно ему. И он согласится. Не сегодня, так завтра.
Наташа снова кивнула, почти не поднимая головы.
– Но варианты надо предусмотреть. На всякий случай. И поэтому сейчас надо что-то придумать. Что-нибудь, чтобы Наташа не ходила к Резеде. Санька, гений, напряги голову.
– Не думается, – ответил Санька, встал и вышел из комнаты.
Все молчали, тикали часы на столе. Вечерело, и небо над городом было уже черно-синим, и только к западу светлело, алело и у самого горизонта становилось багровым; где-то там только что было солнце, но теперь его не видно, и осталась только эта багровая полоска неба... Есть что-то чарующее в этом времени, именно в этих коротких минутах, когда умирает день и рождается ночь. Я смотрел в окно, не в силах оторваться, и ничто лучше этой маленькой багровой полоски неба не могло объяснить, сколь суетно и тленно все, что занимает сейчас наши мысли... Шли минуты, черно-синее небо сверху надвигалось на горизонт, и последние отблески света пропадали. В пятом часу пополудни наступила ночь. Самая длинная ночь в году...
Я задвинул занавеску и включил свет. Дима вопросительно кивнул в сторону двери; я понял его и пошел к Саньке. Тот сидел на кухне молча и не двигаясь. Я присел рядом с ним.
– Знаешь, о чем я подумал? – спросил я. Санька мотнул головой. – О том, что если бы родители мои уже пришли бы с работы, то ты вот так не смог бы сидеть тут в одиночестве. – Санька натужно усмехнулся. – Стоит ли так убиваться? – продолжал я, и это была уже вторая глупость за полминуты. Ну что делать: я не знаю, как спасают друзей, поссорившихся с подругами. Может, наорать на него? “Ты не мужик”, и все такое... Нет, Саньку это не расшевелит, наоборот. Вероятно, надо просто молчать?
– Я очень ее люблю, – просто сказал Санька.
Я зажег свет.
– Пойди и скажи ей об этом.
– Я не могу...
– Оставь гордость. Надо выбрать что-то одно.
– Да не в гордости дело! Я давно бы пошел к ней, но я ведь понимаю, что она меня не простит! Ведь я обидел ее, и она обиделась. Вспомни, как она держалась все это время. Потрясающе! За весь месяц она не взглянула на меня ни разу. Я не знаю, как ей это удалось... Вернее, я знаю. Конечно, она просто презирает меня. И она меня не простит.
– Не может же она обижаться вечно! Она же неглупый человек и понимает, что и она тоже не права. Она сама, наверно, переживает.
– Она может переживать дома, но она приходит в школу и даже не смотрит на меня! Ни разу – за месяц!
– Слушай, – догадался я, – чтобы за месяц на человека ни разу не взглянуть, надо целый месяц за ним наблюдать, то есть корочкой чувствовать, где он находится, и в это место не смотреть! Понимаешь, она целый месяц только о тебе и думала!
– Хватит говорить глупости. – Санька не ломался. Он действительно считал, что для него все потеряно.
– Это не глупости! Она должна с тобой помириться, и она этого хочет. Кто-то ведь должен сделать первый шаг!
– Нет, Алик, ты ее не знаешь. Она не захочет мириться.
И тут раздался Наташин голос.
– Захочет, – сказала она. Я обернулся: Наташа с косой через плечо стояла в дверях и улыбалась Саньке. – Захочет, – повторила она. – Маша вчера весь вечер у меня на коленях проплакала.
Санька поднял голову.
– Это правда? – спросил он, и в его голосе смешались нежелание обмануться и желание верить. – Она действительно...
– Да, – кивнула Наташа. – Об этом я тебе и говорю.
Санька молчал. Надо было, чтобы он поверил.
– Санечка, – произнесла Наташа так ласково, что тот вздрогнул. – Пойди к ней прямо сейчас. Позвони в дверь, и она тебе откроет. И ты сразу – слышишь, сразу! – все ей скажешь. И все будет хорошо. Понимаешь?
– А если откроет мама? – спросил зачем-то я.
– Я сейчас позвоню ей и попрошу, чтобы она не ходила открывать, а попросила об этом Машу.
– А если к телефону подойдет Маша? – не унимался я. Но все-таки мне казалось, что Саньке надо слышать ответ. Гениально простой ответ Наташи.
– Я попрошу ее позвать к телефону маму, – произнесла Наташа с едва различимой укоризной. Спустя минуту она вернулась от телефона и сказала: – Саня, иди.
Но Санька все еще не двигался с места, ожидая, должно быть, какого-то последнего, решающего аргумента.
– Саня, иди, – повторила Наташа. – Она тебя любит.
Санька встал и поцеловал Наташу. Потом прошел в прихожую, обернулся, спросил чуть растерянно:
– Может быть, надо цветы?
– Нет, – быстро ответила Наташа. – Ничего не надо. Я знаю.
Через минуту я закрыл за Санькой дверь. И вдруг почувствовал, что на душе у меня так легко, как никогда за последний месяц.
– Все будет в порядке? – задал я совсем уж ненужный вопрос.
Наташа кивнула и улыбнулась. Все было понятно без слов.
– Соображу-ка я чаю, – предложил я, направляясь снова на кухню. – Пять часов – самое время организовать небольшой five o’clock.
– Иди к Диме, – ответила Наташа. – Вам ведь нужно все обсудить. А чай я сама приготовлю.
– Заварка – на верхней полке слева, – чуть виновато объяснил я. – Вот там – пряники с сухарями, а варенье – в холодильнике...
– Я не в первый раз готовлю у тебя чай, – отвечала Наташа вновь с легким укором. – У вас есть спички? – спросила она, мельком взглянув на электрическую зажигалку.
– Нет. – Я готов был расцеловать ее.
– Тогда зажги, пожалуйста, газ этой ужасной трещоткой...
И пока она готовила чай, пока неторопливо (специально, конечно, неторопливо) раскладывала пряники и сухари, по штучке, один к одному, и доставала варенье, и заваривала чай – пока она все это делала, мы с Димой сидели в комнате, и он излагал мне свой план. Он объяснял все подробно, каждую мелочь, и почему именно так, а не иначе, и что было бы иначе, а я слушал его, и у меня кружилась голова. План был неповторимо дерзок, предательски ненадежен и вообще чрезвычайно опасен. Каждого из множества его тонких мест вполне хватило бы, чтобы навсегда о нем забыть. Но вместе с тем он был остроумен, изумительно красив, восхитителен и великолепен. Это был бесподобный план!
Наташа позвала пить чай. Я размешивал сахар, грыз ванильный сухарь, мазал хлеб вареньем, и все это время меня не покидала одна только мысль: “Если нам это удастся, это будет просто фантастика!”
Дима то ли сам не воспринимал свой план настолько, то ли видел что-то еще (что скорее), но он пил чай сосредоточенно и молча. А Наташа поглядывала поочередно на нас обоих и, кажется, нами обоими гордилась. Да, она почти не знала об этом плане, но знала уже, что ей придется несмотря ни на что идти к Резеде, но и то, что Дима будет рядом, и значит, все будет в порядке. И потому гордилась нами обоими. А еще она помнила о Саньке и Маше. И, наверно, чуть-чуть гордилась собой.
[21.12.1991 *** В Алма-Ате главы 11 независимых государств – Азербайджана, Армении, Белоруссии, Казахстана, Киргизии, Молдавии, России, Таджикистана, Туркмении, Узбекистана и Украины – подписали декларацию о Содружестве Независимых Государств. “Взаимодействие участников Содружества будет осуществляться на принципе равноправия через координирующие институты... Будет сохранено объединенное командование военно-стратегическими силами и единый контроль над ядерным оружием... С образованием Содружества Независимых Государств Союз Советских Социалистических Республик прекращает свое существование”. Согласно решению Совета глав государств СНГ, государства поддерживают Россию в том, чтобы она продолжила членство СССР в ООН, включая постоянное членство в Совете Безопасности, и других международных организациях. *** В Москве около ноля, облачно.]
Суббота ушла на то, чтобы подготовить “спортивный компромат” на еще одну школу – ту самую, от имени которой Дима появится у Резеды, а также на рекогносцировку местности. Мы с Димой стояли напротив дома Резеды и внимательно на него смотрели. Так продолжалось минуту, две, пять...
– Интересный дом, – выговорил наконец Дима. – Не фасад, а сплошной балкон...
– Лоджии, – поправил я. – Лоджии в каждой комнате и даже на кухне.
– А вот те маленькие, с краю? Немного в глубине?
– Это с лестничной клетки.
– Интересно... – проговорил Дима. – Впрочем, понятно, почему они так “утоплены”. Чтобы нельзя было перелезть в квартиру...
(1) Ушла твоя любовь. Я вчера ее видал: тобою грезит вновь, и хотела, чтобы знал: тебя лишь любит, и глаза ее горят. Точно, любит! И ты все еще не рад? Дж. Леннон, П. МакКартни, "Она тебя любит"
