На полпути к универмагу мы встретили братьев Петровых и Сергея.

– Там только маргарин и концентрат кваса, – доложил Веня. – Мы идем в булочную.

– А в булочной и маргарина нет, – ответил Генка. – Какие идеи?

– “Диета” остается, – сказал я. – Хотя надежды мало.

Было немного жаль потерянного футбола, я невольно подначивал себя мыслями о том, что кто-то сейчас уже выходит на поле перед школой или, по крайней мере, расчищает его от снега, и от этого становилось еще грустнее. Но мои друзья были рядом со мной, у них были те же проблемы, а такие вещи (что уж тут) всегда успокаивают.

У дверей “Диеты” нами были обнаружены Катя, Оля, Антоша и еще один парень из десятого “А”. Они живо обсуждали, что теперь делать. Кто-то предлагал ехать в центр, кто-то – в соседний микрорайон, а кто-то – в универсам на другой стороне проспекта, то есть в квартале Резеды. Посовещавшись, остановились на последнем – это все-таки гораздо ближе.

– А Санька небось в футбол играет... – протянул было Генка, но ему тут же сделали замечание в четыре голоса – не бередить свежую рану. Больше о футболе не вспоминали.

В универмаге хлеб был. Мы пристроились в конец очереди в кассу, о чем-то говорили, и тут я увидел Резеду. Он стоял у пустого молочного прилавка и смотрел на нас. Мы пришли в его вотчину, он мог здесь чувствовать себя хозяином, но он совсем не походил на хозяина. Резеда глядел затравленным зверем. И я вдруг догадался, что Котельник уже побывал у Немца. И что Резеда знает об этом. Уже потом Барков все это подтвердил: и про налет на квартиру Немца, когда двое в темных очках, угрожая пистолетом, перерыли всю его квартиру и забрали все кассеты, какие нашли; и про то, что Немец тут же рассказал все Резеде... Но я понял это уже тогда, в универмаге. Резеда вдруг почувствовал всю опасность своего положения, и ему стало не по себе. И вот теперь он стоял и смотрел на нас, и я смотрел на него, и Резеда даже сделал шаг в нашу сторону, но... это был всего один шаг, и тут же он, очнувшись, развернулся и вскоре исчез в толпе.

– Не уйти ли нам отсюда? – с тревогой в голосе шепнул Ваня, тоже заметивший Резеду.

– Да нет, – ответил я. – Он не вернется.

Я был в этом уверен. Ему действительно незачем возвращаться. Мы, хоть и враги для него по-прежнему, но нужны ему больше, чем кто-нибудь. Он только теперь, после нападения на Немца, понял, с кем связался, согласившись на это похищение и, главное, решив не уничтожать кассету. Но отступать было поздно: ему нужны, позарез нужны эти спортивные бумаги (мы-то знаем, какое задание он получил от своего директора). А достать их иначе как в обмен на кассету... может, и можно, но слишком уж рискованно, ненадежно, да и хлопотно – наверно, более хлопотно, чем отбиться от Лаврентьева... И все-таки, отдать кассету нам – значит нажить себе врага в лице Лаврентьева, врага серьезного и врага надолго. Не отдавать – значит, бумаги не получить, не говоря уж о том, что отношения с нами, и так не слишком дружеские, испортятся до последнего, ведь он понимает, что мы не простим ему этой кассеты (а он не сомневается, что мы его раскроем рано или поздно, или уже раскрыли). Резеда мечется, не может выбрать для себя меньшее зло, поэтому он и делает этот непроизвольный шаг навстречу нам, один только шаг, и – одумывается, разворачивается, уходит.

А что думаю об этом я сам?

В какой-то момент мне хочется плюнуть на эти бумаги, пойти к Резеде и сказать: вот то, что нужно тебе, а нам отдавай кассету. И не будет всех этих шпионских страстей, очередных ночных озарений, риска здоровьем (да не своим, а Баркова) и прочего... Тогда, правда, придется забыть о наполеоновских планах – выиграть первенство района, выйти на округ, а там, глядишь... Об этом мечталось давно, но что стоили все эти мечты по сравнению с возможностью потерять наш класс и Тому! И все-таки я начинаю вспоминать: пятый класс, мы в финале обыгрываем Грэга, и – фантастическое чувство: первые! Мы это сделали! Куча мала после финального свистка, сдержанное рукопожатие Сергея Никитича, смеющаяся Виктория Сергеевна, Наташа и Маша с цветами, снисходительные улыбки десятиклассников... Но пятый класс – это, конечно, детские игрушки – теперь-то я это отлично понимаю! Через месяц после той нашей победы чемпионами района станут и наши десятиклассники, и радости у нас будет – не меньше, чем когда сами выиграли. И ощущение огромного праздника: вся школа на стадионе, директор, учителя, настоящий, почти взрослый футбол... И мечта: вот вырастем – и повторим, обязательно повторим этот подвиг, сами станем такими, как эти вот парни, к которым тогда и подойти-то нельзя было, а уж сыграть с ними в одной команде (в спортзале, в “дыр-дыр”, четыре на четыре, после уроков...) – так и вовсе было бы событием года. И мечта эта пронесена через время, и вот теперь, когда у нас такая команда (не кучка игроков, а единомышленники, которые с полувзгляда друг друга понимают), так глупо все потерять... Будет еще, конечно, одиннадцатый класс, но там и некогда станет – к институту надо готовиться, а то из такой школы и не возьмут никуда... И – прощай, мечта? И понимаю, отлично понимаю, что это – тщеславие, гордыня, самомнение и все такие слова, и надо забыть, отказаться, выбрать более важное, – и я гоню прочь эти воспоминания, но они возвращаются и возвращаются, я ничего не могу с этим поделать, и вскоре понимаю и то еще, что – да, пусть сам я и откажусь от мечты, ну а как быть с моими друзьями, спросил ли я у них? Как быть с нынешними пятиклашками, которые завоевали право пройти в следующий круг, и право это у них беззастенчиво отобрали, похитили? Для нас-то их подвижные игры – детская забава, а для них?

И все-таки в тот день я начинал жалеть, что мы затеяли эту игру, втянув в нее Баркова и надеясь получить кассету и сохранить бумаги, но при этом не были и на пятьдесят процентов уверены в благополучном исходе и рисковали, наверно, потерять все. Нам еще только предстояло узнать, что, не начни мы эту игру, мы никогда не увидели бы нашей кассеты...

А хлеба мы в тот день так и не купили. В универмаге он кончился, когда мы не отстояли и половины очереди. Пришлось возвращаться домой ни с чем. Переходя проспект, мы встретили Каху. Он был задумчив и сосредоточен, и даже не сразу заметил нас. А заметив, кивнул слегка и продолжал свой путь, не останавливаясь. Про Каху я, честно говоря, немного забыл и теперь только понял и еще одну причину того, что Резеда выглядел таким потерянным. Он-то, конечно, понимал, что с Кахой они погорячились, понимал и раскаивался, в отличие от всех остальных, но понимал он еще и то, что история не закончена. В том числе и поэтому ему было так нехорошо.

Назавтра Резеда ходил по городу в черных очках.

– Как поиграли сегодня? – спросил я у Саньки, зайдя к нему около шести. – Нас с Генкой, должно быть, не хватало?

Санька сидел в своей комнате и делал вид, что занимается геометрией. Учебник и тетрадь лежали в раскрытом виде на столе. Санька точил карандаш перочинным ножом. Удача ему не сопутствовала: грифель ломался, как только его длина и острота приближались к оптимальным. Наконец Саня взял карандаш за концы и аккуратно переломил посередине. А потом бросил на пол.

– Теперь у тебя два карандаша, – подсказал я. – Надо будет тебе на Новый год цанговый подарить. И наждачную бумагу...

Я поднял половину карандаша и забрал у Саньки ножик.

– Не знаю, чего не хватало, – проговорил тот, глядя в сторону. – Не знаю вообще, чего не хватает. Пошлость житейская заела, – добавил он с какой-то особенной пустотой в голосе.

Я придвинул пепельницу и начал строгать карандаш.

– Ты не болен ли? – поинтересовался я.

Санька смотрел в учебник, но глаза его не двигались.

– Болен... Может, и болен. – Он повернулся и закончил: – Отвращением к себе.

– Во как, – удивился я. Карандаш между тем не поддавался: должно быть, его сделали из красного дерева.

– Так, – кивнул Саня. – Гляжу на себя и думаю: да ведь никого ты не любишь на самом деле, кроме себя!

Я взглянул на него не без удивления; ножик тем временем в очередной раз скользнул по карандашу и воткнулся в палец. Брызнула кровь.

– А я думал, она у тебя голубая, – заметил Саня, не улыбаясь. – Саша! – крикнул он. – Помоги, у нас тут авария!

Вбежала Саша, всплеснула руками, мигом вернулась с перекисью водорода, ватой и пластырем, быстро и уверенно обработала и заклеила порез, говорила что-то ободряющее, улыбнулась и вышла. Мне почудилось, что входя, она вытирала слезы. Я взглянул на Саньку и вопросительно кивнул на дверь.

– Плачет, – подтвердил он. – Целыми днями. Вот приходит из института и начинает плакать. И сразу или на кухню, или в свою комнату. Не хочет, чтобы ее жалели. И вообще чтобы видел кто-нибудь.

– А что случилось-то?

– Ну, догадайся. Влюбилась, конечно.

– Неудачно? – предположил я, рассматривая заклеенный палец.

– Ну да... Однокурсник у нее есть. Ну, видел я его: типичный великосветский мерзавец, денег куры не жрут, папа – дипломат какой-то... Чего она в нем нашла... Любовь, конечно, зла, полюбишь и сына дипломата. Главное, он-то с другой ходит. Ну, вернее, как: он и Сашку иногда куда-нибудь зовет, в кино там, или в буфете у них... Но вообще у него другая девушка.

– Гад какой, – заметил я, продолжая рассматривать палец.

– Ну, почему гад... Он ведь, если подумать, не обещал ей ничего, руки и сердца не предлагал. Если он ее в буфете соком угощает, то, по идее, оба должны быть довольны: ему приятно с симпатичной девочкой посидеть, поболтать, а она с него влюбленных глаз не сводит, ну и сок, опять же... Может быть, он даже думает: ну, втрескалась в меня девчонка, так почему бы не сделать ей приятное, в кино не позвать разок-другой... Ситуация достаточно стандартная. И вот, понимаешь, мне ее практически не жалко. Вот я тебе это так спокойно сейчас говорю, потому что я уже не раз про это думал. Не жалко. Ну, почти. Вот себя мне жалко, а ее – нет. Потому что когда я про нее думаю, я думаю: ну, дело житейское, с кем не бывает, поплачет и перестанет, муки любви некоторым даже приятны... А когда я про себя думаю, мне себя ужасно жалко, себя и своей вот этой любви! Хотя мне, если подумать, намного проще, чем ей: Маша при мне с другими не обнимается. Тем не менее себя мне жалко, а Сашку – нет. Отвратительно, да?

– Отвратительно, – кивнул я, проверяя, хорошо ли приклеен пластырь. – А чего бы твоей Сашке другого себе не найти?

– Я всегда знал, что ты правильно мыслишь. – “Правильно” в Санькином понимании означало “так же, как я”. – Я ей то же самое предложил. “Найди, – говорю, – себе другого, еще лучше; сама плакать не будешь, и ему завидно станет”. А она говорит: “Не могу, я этого люблю”. “Он же, – говорю, – над тобой смеется! Поругался он, скажем, со своей дурочкой и тебя в кино зовет. А назавтра они помирятся и опять лизаться будут на лекции, на последнем ряду. А ты будешь на это смотреть и плакать про себя”. А она мне: неправда, мол, он не такой...

– А с той девчонкой Сашка дружит? – спросил я, прижимая к пальцу начавший отклеиваться пластырь.

– Дружит – не дружит, а лекции ей под копирку записывает... Она, эта девчонка, к примеру, прогуливает лекцию вместе с этим мажором, а Сашка им – всю лекцию под копирку... Я ей говорю: “Саша, надо ведь и себя уважать немного”. А она мне: “Ничего-то ты не понимаешь”... Может, я действительно чего-то не понимаю...

– А отбить не пробовали? – поинтересовался я, пытаясь переклеить пластырь. – Чего все плакать-то? Отбить!

– Вот-вот. И я ей о том же. “Если, – говорю, – он тебе так нравится, то надо действовать, а не созерцать!” А она мне: “Ну как, она ведь тоже его любит! Так можно разбить ей сердце!” Я говорю: “Сашка, а вот об этом вообще никогда не надо думать!”

– А она?

– А она... А она убегает и реветь начинает. Рева-корова... А ему она, кстати, стихи пишет.

Я уже не знал, шутить или говорить, что думаю. Решил промолчать...

Какой-то странный стиль общения вошел у нас в моду, особенно если речь заходит о сердечных делах. Какой-то снисходительный юморок, какой-то беззлобный сарказм... Я вдруг представил себе, как мучается милая, славная Сашка, как сжимается ее сердце, когда она видит своего возлюбленного с другой, как старательно пишет она лекцию, вкладывая копирку и чистые листы в свою тетрадку, и потом, улыбаясь и глядя в глаза, отдает эти листки кому-то из них, как подолгу сидит она за своим столом, рифмуя слова и складывая их в строчки, как отчаянно перечеркивает показавшееся неудачным и как торопливо записывает пробрезжившее, и как потом, краснея, бледнея, холодея, отдает листок со стихами... Я представил, как радуется она, сидя с ним вдвоем за столиком в институтском буфете, как старается растянуть эти короткие мгновения счастья и не знает уже, о чем говорить и что делать, и как потом идет домой и понимает – не может не понимать! – что все это игра и только, и что завтра он снова будет ласкать ту, другую, к которой она не испытывает ровным счетом ничего: ни зависти, ни ненависти, ни жалости, ничего...

И палец она заклеила великолепно, зачем только я стал переклеивать?

– Слушай, а давай Сашке цветов купим? – предложил вдруг я. – Ты когда ей цветы последний раз дарил?

Санька, прежде чем ответить, думал никак не меньше, чем я.

– На день рождения, наверно... В июне.

– Ну вот! А сейчас у нас – декабрь! Давай!

– А у тебя деньги есть?

– Ну, есть немного. Надеюсь, и у тебя немного найдется, – добавил я, облизывая палец, который снова закровоточил после того, как я отодрал пластырь.

Саньке идея понравилась, и мы отправились к метро. По дороге молчали. Цветочный киоск был темен. Мы подошли и убедились, что он уже закрыт. Саня взглянул на часы: было без десяти семь.

– Остановочку на метро проедем? – предложил он, загоревшийся идеей с цветами. – Там хороший киоск, я там всегда гвоздики покупаю. До семи должны успеть.

Мы проехали остановку на метро и выскочили наверх. Свет в киоске горел. Мы подошли. Продавщица пересчитывала выручку. Мы начали рассматривать гвоздики, розы, хризантемы...

– У тебя сколько денег? – спросил Санька.

Я вытащил кошелек.

– Не работаем, – сообщила вдруг цветочница, не поднимая глаз. – Семь часов уже.

– То есть как? – не понял Санька. – Да нам всего один букет!

– Раньше надо приходить, – посоветовала та. – Мы в семь закрываемся.

– Да ведь еще без двух минут!

– Не мое дело, – огрызнулась продавщица.

– Да ведь мы у вас цветы хотим купить! – не унимался Санька. – Сами подумайте! Мы цветы купим – у вас выручка будет больше! И вам лучше, и нам лучше!

Цветочница наконец отложила пачку рублей и бросила на нас испепеляющий взгляд.

– Да ты не молод ли еще старших учить? – поинтересовалась она не без сарказма.

Санька стоял как вкопанный и глядел на нее во все глаза. Тетка не знала, что в этот момент он шарит в кармане и через полминуты она будет просто уничтожена.

– Сударыня, – произнес Санька, мысленно заканчивая формулировать свой гениальный ответ, и, закончив, выдал: – Возраст – это единственное, в чем вы меня превосходите. – И взяв меня за руку, пошел к входу в метро.

Вечер явно не удавался.

– Странно, что такие выражения ты не используешь с Марией Ивановной, а приберегаешь для незнакомых цветочниц, – заметил я, когда мы спускались на эскалаторе.

– Импровизация, – пояснил Санька мрачно. – Слушай, поехали в город, а?

Я взглянул на часы.

– Думаешь, там еще что-то работает? А впрочем, попытка – не пытка...

Вагон был полон. Кто-то читал, остальные мрачно смотрели в пространство. Мы долго молчали, пока Санька не спросил, о чем я думаю.

– Слова перебираю, – признался я. – У которых два о в корне. Все подряд. И редуцирую. Ворох – врах, шорох – шрах, порох – прах, горох – грах... Нет такого слова – грах?

– Грах – это забавно, – засмеялся Санька. – “Взошел в полях / И боб и грах”...

– “Фасол и вовсе был неплох”, – продолжил я.

– “Наш Алик – не поэт, а лох”! – обрадовался Санька. – Что там у тебя еще? Врах, шрах, прах...

Он вдруг крепко задумался, потом хлопнул себя по лбу, и пока я раскрывал рот, выпалил:

– Порох – прах! Одного корня! И то и другое – порошок! Это не просто пять, это пять по трехбалльной системе!

– Ну да, – согласился я, – только это пять мне.

И приготовился биться до последнего, но Санька также неожиданно отступил, снова о чем-то надолго задумавшись.

– Я Наташе подарю эти слова, – придумал я, чтобы Сане не было очень обидно. – А то она все проболела, ей догонять надо будет...

Он невесело усмехнулся, пошевелил губами, а потом пробормотал:

– Я подарю любимой прах...

Так, вероятно, должна была начинаться его новая поэма.

– Меж тем в полях восходит грах, – продолжил я...

В центре было темно, сыро и как-то тоскливо. У нас на квартале хотя бы лежал снег, а здесь были лишь черные тротуары да грязные фасады домов. Цветочный киоск работал на площади Революции. Мы радостно бросились к нему и начали изучать цены. Достали, сложили и пересчитали деньги, выскребли мелочь... Хватало на три с половиной гвоздики или на одну розу.

– Давай розу, – предложил Саня. – Смотри, какие они красивые.

И он сам выбрал цветок.

– Вам упаковку или просто завернуть? – спросила девушка.

– Нам просто розу, – ответил Санька, отдавая деньги, и осторожно, двумя пальцами, взял цветок у девушки, взглянувшей на него насмешливо и снисходительно.

Мы ехали обратно, и мне казалось, что полвагона смотрит на нас с завистью...

У двери своей квартиры Санька достал было ключи, но потом убрал их обратно и нажал кнопку звонка. Открыла Саша. И мы с порога вручили ей розу.

– Это мне? – спросила она с таким искренним удивлением, а мы дружно кивали.

Сначала она не поняла, начала вспоминать, какой сегодня праздник... Потом глаза ее просияли, она бросилась в комнату, достала вазу, побежала наполнять ее водой, но на полпути остановилась, поставила вазу и вдруг закружилась по комнате с розой в руке. Она подносила ее к лицу, вдыхала аромат, потом отставляла руку и любовалась розой издалека, и все повторяла: “Алик, Саня, какие же вы! Какая она чудесная!” Потом наполнила вазу и поставила в нее цветок, не сводя с него восхищенных глаз, в которых, кажется, уже блестели слезы. А потом она вдруг произнесла:

– Саня, давай танцевать! Давай включим магнитофон и будем танцевать! Какая у тебя там кассета?.. А вообще – неважно! Давай танцевать!

И она побежала включать магнитофон, а Санька схватился за голову.

– Что такое? – спросил я шепотом.

– Я знаю, что там стоит, – объяснил он. – Видишь ли, там We Are the Champions...

– И что?

– Ну как? Там же счет на три четверти. Фактически, это вальс...

– А ты умеешь танцевать вальс?

– Посмотрим...

И через несколько секунд они кружились по комнате под великую песню Queen, с прямыми спинами и серьезными лицами, а глаза их улыбались. Потом Саша на секунду освободила правую руку, подхватила розу, и они кружились с розой, зажатой между ладонями...

В этот день я твердо решил научиться танцевать вальс.

ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА БАРКОВА.

С Танькой Савельевой я не ошибся. Скорее, наоборот – переоценил. Когда я сказал ей, что поссорился с Викой и, похоже, серьезно, она была просто рада.

– Наконец-то! – воскликнула она. – Я и понять не могла, как ты с ней гуляешь. Просто смотрела на вас и удивлялась. – Взглянув на меня и убедившись, что я все воспринимаю как надо, она продолжала: – Вика слишком правильная. Так нельзя! Надо жить и радоваться жизни. А она только ноет. Я в последнее время просто не могла с ней общаться. Ну как так можно: чуть что – сразу морали. “Так поступать нельзя, так вести себя недостойно...” Тоже мне учительница нашлась! Посмотрела бы на себя! Затерроризировала всех вокруг, а в своем глазу и бревна не видит.

Мне хотелось вот прямо сейчас сделать что-нибудь такое с этой наглой девкой... за ноги подвесить, или, не знаю, взять за ухо и протащить метров сто. И чтобы ей было больно и стыдно, главное – стыдно! “Спокойно, Сергей, спокойно, – говорил я себе. – Расплата впереди. Для нее узнать, что я ее просто использую, будет много хуже, чем повисеть вверх ногами...” Приходилось терпеть, и я терпел. И даже кивал время от времени головой. Но так противно мне не было никогда в жизни.

[15.12.1991. *** Совет безопасности ООН направил в Югославию миссию наблюдателей. Следующим шагом может быть направление в страну “голубых касок” ООН. Между тем продолжаются кровопролитные бои сербских и хорватских войск вблизи границы Хорватии и Боснии. *** Представительство в ООН и место постоянного члена Совета Безопасности, принадлежавшие СССР, возможно, будут унаследованы Россией. *** В Москве -1°С, слабый снег.]

Уже на следующий день Танька была уверена, что я втрескался в нее по уши. То ли я так хорошо играл, то ли она так этого хотела... В общем, все получилось, как я и задумывал. В этот день она познакомила меня со своим братом, которого уважала и которым гордилась (старший брат, все-таки, да и такой крутой!). Он оказался моим тезкой. И это послужило главной причиной бурной его ко мне симпатии.

– Не то что тот, предыдущий! – даже воскликнул он в порыве откровения. – Наш парень, Серега! Сразу видно!

Я взглянул на Таньку сдвинув брови, давая понять, что насчет “предыдущего” предстоит еще серьезное разбирательство. И Танька даже пнула брата ногой под столом. Он постарался тут же замять неосторожное слово. Беседа получалась весьма тупая, с вопросами типа “А из наших ты кого знаешь?”. Но она была мне на руку. Можно сказать, что брат Таньки сам залез в сети, которые я даже не успел расставить.

– Резеду знаю, – ответил я. – Было у нас с ним одно дело вместе...

– С кассетой, что ли? – спросил брат. – Слышал, слышал. Я сам-то занят был, не мог тогда помочь. Говорят, клевая была операция.

– Да уж, – согласился я. – Классно все было сделано. Жаль, что ты не видел. Так как там у Резеды дела?

– А, не очень, – протянул брат. – Плохо, если честно. Сидит дома и водку пьет.

– Да ну? А что случилось?

– Ну, я не все знаю... В общем, опустили его по полной программе. Грузин какой-то всю рожу ему разукрасил.

– За что же это? Сам нарывался или под горячую руку попал?

– Ну, как сказать... Грузин этот одну девку клеит из их класса. Ну, они все вместе собрались и его хорошенько...

– Так это что, нельзя что ли? – перебил я.

– Чего? – не понял брат.

– Ну, девок из их класса клеить?

– Ну как, – отвечал брат. – Своим, конечно, можно. А чужие – пусть не суются! На фиг они нужны, чужие-то? Ну и вот, так этот грузин Резеду выследил, когда тот один шел. Прикидываешь, какой подлец? Ну и... И Резеда теперь переживает, даже в зеркало не смотрится... Ну, там и еще что-то было. На приятеля его наехали, причем в собственной квартире! Сказали, что Резеда будет следующим. Вот он и пьет. Молод он еще, конечно, водку пить...

– На себя бы посмотрел! – вмешалась Танька, уставшая молчать.

– Ну, я и постарше его буду, – отвечал брат степенно. – На пару лет, все-таки... Да и не злоупотребляю...

– Так он что, так один и пьет, по-черному? – продолжал расспрашивать я. – Где же он берет ее? Неужели в коммерческом?

– Да не. У него кто-то из родаков в магазине работает.

– Ясно. Так он не остановится... Может, помочь ему надо?

– А ты водку пьешь? – на всякий случай спросил брат.

– А почему бы нет? – отвечал я. – Если меру знать, да под хорошую закуску... Ну так что, проведаем Резеду? – И тут Танька уже меня начала пинать под столом ногами. Но и я в ответ хорошенько ее пихнул, так что она поджала губы и отвернулась.

– А чего? Прямо сейчас к нему и пойдем, – зажегся брат. – Классно посидим! Я Серега, ты Серега и он Серега!

– А я как же? – протянула Танька с нешуточной обидой в голосе.

– А ты – Танька, – ответствовал брат невозмутимо.

В коридоре, оставшись со мной наедине, Танька попробовала изменить положение в свою пользу. Но я сделал страшные глаза и прошептал грозно:

– Это кто это такой – “предыдущий”? А? Что-то я раньше о нем не слышал! – И, не слушая Танькиного лепета, стал одеваться.

И мы пошли к Резеде, оставив Таньку осмысливать и переоценивать. По дороге брат Савельев молчал и шмыгал носом. А я гадал, как лучше вести себя с Резедой.

Резеда был задумчив и трезв. Черных очков он не снимал. Меня он узнал, но не удивился, а, скорее, не придал значения. Сереге обрадовался. Проводил нас в комнату, усадил на табуретки, сам порезал вареную колбаску, достал стопки, разлил. После второй разговор пошел веселее. Я старался не пропустить ни одной мелочи, одновременно разглядывая квартиру, вернее, комнату. Она у Резеды была своя собственная, отдельная от остальных родственников. Обстановка была небедная: ковры на стенах и на полу, стенка и стол с бюро – в одном стиле, глубокие кресла и, к тому же, относительный порядок. Имелся выход на балкон. Резеда жил на шестом этаже, и только верхушки деревьев виднелись из окон. Я тогда еще не мог знать, что развязка наступит именно в этой комнате, а потому обстановку изучал чисто механически. Гораздо интереснее было послушать Резеду. Говорил он о том, что наболело, а наболело у него, во-первых, под обоими глазами, а во-вторых, в душе.

– Душа болит! – восклицал Резеда, всем телом поворачиваясь к Савельеву. – Как они узнали, что кассета у нас еще есть?! Ведь я же ясно Лаврентьеву сказал: стер! Все стер и Depeche Mode записал. Откуда они узнали?!

– Им кто-то сказал, – предположил Савельев.

– Вот именно: кто? Кто эта скотина?!

“Действительно, кто?” – подумал я. Сознаваться не было никакого желания.

– А кто знал? – спросил Савельев. – Я-то не знал, ты мне вчера только об этом сказал.

– Да, Серега, ты не знал, и поэтому я тебе верю, – подтвердил Резеда, наклоняясь к Савельеву и обнимая его за шею. – И ты, Серега, не знал, – продолжил он, оборачиваясь ко мне и тоже обнимаясь, – и тебе я тоже верю! А остальным друзьям своим – не верю больше! – стукнул он по столу. – Вот это-то и хреново...

– Спокойно, – остановил его Савельев, разливая водку. – Выпьем за настоящих друзей!

Я чуть не поперхнулся, но – делать нечего, надо было пить.

– Главное, что хреново-то, – продолжал Резеда, жуя колбасу, – кто-то один настучал, а подозревать приходится всех!

– А зачем тебе эта кассета? – спросил я. – Может, лучше ее и вправду стереть? Чего ты с ней делать собираешься? Метелкину загнать?

– Кто тебе сказал? – встрепенулся Резеда.

– Да никто мне не говорил. Больше-то кассета никому не нужна, кроме Метелкина. Правильно я понимаю?

– Правильно понимаешь, – ответил Резеда, успокоившись. – Да я бы не стал этим делом заниматься, Лаврентьева кидать и вообще... Ты болтать не будешь?

– Да я вообще неразговорчивый...

– В общем, дело такое: Метелкин, ..., на нашу школу компромат собирает, по поводу спорта. Ну, подставки, протоколы подделывали... Ерунда, я на это чихать хотел, но вот директора нашего это сильно заботит. Он вообще на этом деле помешанный. Прикинь, перед матчем с Метелкиным он нас вызвал, ну, меня, Немца, Макса Можаева, и говорит: “В лепешку расшибитесь, а у 781-й выиграйте. Для меня это дело принципа!”

– А это с чего?

– Да не знаю я... То ли он там раньше работал, то ли еще что... Он же заставил Егора взять в команду, а Егор в прошлом году школу закончил. Вроде бы не полагается ему уже за школьную сборную играть... Егор им голешник классный вклеил, но мы все равно проперли. Пришлось играть с Грэгом такой матч своеобразный... в общем, мы у них выиграли 7:4 и Метелкина обошли – и мы, и они. А Метелкин обиделся и давай бумажки всякие собирать – что Егор в школе уже не учится, и все такое... Мелочный он какой-то, этот Метелкин. Ну вот, а директору нашему кто-то капнул про это. Он опять нас вызвал: делайте, мол, что хотите, но чтоб бумаг этих и фотографий на совещании в РОНО не было. Не умеете, говорит, на поле выигрывать, выигрывайте по жизни. Ну, заодно там еще какие-то протоколы детские, тоже чего-то подправляли потом... козлы, конечно, так никто не делает. А мы теперь за них напрягайся. Я еще говорю ему, директору: “Ерунда, мол, это все, нет у них фотографий. А если и есть, то как они докажут, что Егор в нашей школе не учится?” Ну, ему разве объяснишь чего-нибудь?.. И вообще, все было б нормально, если бы Лаврентьеву кто-то про это дело не стукнул, – заключил Резеда.

– А кто знал-то про кассету? – повторил я вопрос Савельева. Перед этим мы выпили еще по одной, за успех предприятия.

– Да немногие. Вершок знал, Хохол знал, Вадим знал. Еще Грэг. Ну Немец знал, конечно. Но он не стал бы говорить. – Резеда натужно усмехнулся.

– Кто-то из них мог еще кому-то проболтать, – заметил Савельев. – А те уже – Лаврентьеву.

– Могли, – вздохнул Резеда. – Теперь уж и не знаю, что делать.

– Размножить надо кассету, – предложил я, оседлав своего конька. – Раздать всем друзьям. На всех-то они не наедут!

Резеда помолчал немного, отпил воды из бокала, вытер рот рукавом.

– Я про это думал, – произнес наконец он. – Кто-то из моих этих вот друзей... настучал Лаврентьеву. Если у них будет копия кассеты, то Лаврентьев точно узнает, что я кассету не стер. Понимаете, точно! Он же сейчас не знает точно, есть у меня эта запись или нет. Не может знать. Никто не знает! И вы тоже, потому что и вы ее у меня не слышали. А если размножить, то этот “друг”, который Лаврентьеву донес, он ему точно доложит: “Есть запись!” А с Лаврентьевым я ссориться не хочу. Немец вам объяснит, почему.

Появилось привходящее осложнение. Правда, я не все понял.

– Слушай, – начал я, – но ведь ты хочешь обменять кассету Метелкину, да? Но если он пустит ее в дело, то об этом все узнают! И Лаврентьев в первую очередь. Где же логика?

– Э, нет! – протянул Резеда, поднимая палец. – Ничего подобного! Откуда он знает, что у Метелкина этой записи с самого начала не было? Он мог скопировать ее тогда, у Сиротченко!

– Но ведь вы в три бинокля за ним наблюдали! Не мог он ее записать!

– И я знаю, что не мог! – воскликнул Резеда. – Но – тсс! Лаврентьев этого не докажет! Лаврентьев глаза не надрывал, один раз только взглянул. А остальное время на лестнице сидел! Кассету они слушали? Да. В двухкассетнике? Да. Ну, а как вторую кассету вставили и на “запись” нажали – уж, извините, не доглядели!

– В три бинокля?

– Не докажет! – отрубил Резеда. – А если этот ... предатель кассету получит – тут уж не отмажешься! Тут придется отвечать. А Лаврентьев – это такая... Но ничего, до меня он не доберется. К Немцу они ведь как попали: выждали, пока все родаки из дому смоются, тут-то и нагрянули. Ну, он им дверь открыл, не спрашивая – смелый, дурачок! Ну, они на него пушку навели, “давай, – говорят, – кассету”. Немец, конечно, говорил, что кассеты нет (у него ведь ее действительно нет!), они его даже пытать хотели, а потом всю квартиру перерыли и все аудиокассеты вынесли, все! Немчура молодец, он сразу ко мне прибежал, все рассказал, предупредил. “Давай, – говорит, – мне эту кассету, ко мне-то они больше не придут!” Но это не в моих правилах – друзей риску подвергать. “Нет, – говорю, – не дам, хватит с тебя”. Спрятал ее хорошенько, так что теперь никто не найдет!

Резеда глотнул еще воды и продолжал:

– И ведь давно предупреждали же – вот что главное! Не послушался, а Немец пострадал! Не поверил, что они это серьезно!

– А кто предупреждал-то? – удивился я.

– Да кто! Сам Лаврентьев и звонил! “Хватит, – говорит, – дурака валять, отдавай кассету, а то плохо будет!” Так и сказал! А я не поверил...

– А когда это было-то? – спросил я, начиная что-то понимать. Вернее, чего-то не понимать. Резеда произнес “давно”; сегодня – воскресенье, я был у Лаврентьева в четверг, Немца посетили в пятницу...

– Да где-то во вторник, или в понедельник... не помню точно. Я и не подумал, что они могут в квартиру ворваться...

“Та-ак”, – подумал я. Это было что-то новое, что-то совсем новое! Выходит, Лаврентьев знал о том, что Резеда не стер кассету, еще до разговора со мной! Но откуда он мог знать? “Надо думать, надо срочно думать”, – вертелось в голове. А думать было уже нелегко, извилины плохо шевелились.

Я уронил голову на руку и, глядя на дно бокала, попробовал думать. Получалось плохо, ничего сначала не связывалось, большое казалось маленьким и наоборот... Не пейте водки...

В конце концов нарисовалось два варианта. Первый: ничего Лаврентьев не знал, а просто подозревал. Догадывался, допускал такую возможность. И просто решил проверить, напугав. Вариант второй: среди друзей Резеды и в самом деле есть кто-то, кто стучит Лаврентьеву. Но тогда...

Я машинально поискал глазами дверь. На двери, плотно прикрытой, был прикреплен постер с “Депешами”. Я постарался взять себя в руки, сам разлил еще по одной, произнес что-то банальное типа “будем”, выпил и еще раз попробовал прояснить для себя ситуацию.

Допустим, кто-то из друзей Резеды решает рассказать Лаврентьеву, что запись цела. Почему, вопрос другой, хотя если я хочу этого кого-то вычислить (а я, безусловно, хочу), то я должен попытаться выяснить причину. Ну, допустим, у него сохранились понятия о чести. Ведь Лаврентьев, если подумать, намного больше прав, чем Резеда, который его обманул. Ну ладно. Итак, Лаврентьев звонит Резеде с целью напугать и заставить отдать кассету, но это не помогает. Почему вслед за этим он (Лаврентьев) не предпринимает решительных действий – непонятно. Но тут может быть много объяснений. Хорошо, затем к Лаврентьеву прихожу я. И сообщаю, что кассета у Немца. На следующий день у Немца из квартиры вынесены все до единой аудиокассеты. Значит, мне Лаврентьев поверил больше, чем первому информатору? Допустим, что я дал более точные сведения (кассета – у Немца). Хотя вероятно, что тот, первый, утверждал, что кассета у Резеды. Тогда почему именно мои слова заставили их действовать? Непонятно. Но можно предположить, что одного свидетельства им было мало. Они позвонили Резеде на всякий случай, для порядка, попугали и успокоились. Но когда ту же информацию они получили из другого источника (от меня), не связанного с первым, им пришлось поверить. Пока все сходится. Теперь надо подумать, угрожает ли что-нибудь моему положению в новых (или вновь открывшихся) обстоятельствах. Два стукача, то есть я и кто-то еще, вполне могут не знать друг друга. Такие люди, вполне естественно, должны соблюдать предельную осторожность. Значит, Лаврентьев не удивился, что нас двое, и ничего не заподозрил. Далее, заложить меня Резеде второй стукач не может. Потому что как ему это сделать? (“Я его у Лаврентьева видел!” – “А сам ты там что делал?”). Итак, мне ничего, вроде бы, не угрожает. Не считая, конечно, возможности попасться на встрече с Аликом, за что меня готовы будут убить и Резеда, и Лаврентьев. Но здесь я осторожен и уж как-нибудь этого избегу.

Итак, похоже, что получить кассету в первый день не удастся. Но это было бы слишком большой удачей. Сейчас важно попытаться вычислить второго “агента”. Этот человек может быть наиболее опасным для нас. Он может попробовать обманом и хитростью завладеть кассетой. И если копии действительно нигде нет, то это будет означать конец всех наших планов. А выведать у Резеды, который уже второй день напивается, где она – эта единственная кассета – при умелых и трезвых действиях не составит труда.

Но кто же этот второй? Я вдруг понял, что алкоголь расширяет сосуды, страх расширяет глаза, а на пару они сужают мозги. Ведь Алик всего два дня назад говорил мне, что его подруга Аллочка видела с Котельником Хохла! Она сама им об этом сообщила недавно. Конечно, это может ничего не значить. Мало ли, почему два человека могут встретиться. И все-таки на Хохла стоит обратить особое внимание. Кто еще? Больше я ни с кем пока не знаком, кроме Савельева. Но он совсем не похож на человека, который станет докладывать Лаврентьеву. К тому же, он не участвовал в операции и, видимо, действительно только вчера узнал о кассете.

Я поймал себя на том, что только думаю и совсем не слушаю, о чем говорят Резеда и Савельев. Надо было быть повнимательнее. Впрочем, они обсуждали какую-то ерунду, и я ничего не потерял. Вскоре раздался звонок в дверь. Резеда пошел открывать, и через приоткрытую дверь комнаты я видел, как он внимательно разглядывает пришедшего в глазок и только потом открывает дверь.

Пришел Немец. Я узнал его, хотя видел до этого только раз – в тот самый день, когда была похищена кассета. Еще тогда я определил в нем для себя ( по одежде, манере говорить и некоторым мелочам) типичного мажора. И теперь я узнал его, хотя это было непросто. Прежде всего потому, что он был, как и Резеда, в черных очках.

Расспрашивать Немца о подробностях Резеда не стал. А Немец сказал, что утром точно так же на честный бой был вызван Куля, один из дружков Резеды, и тоже основательно побит.

– Может, собраться еще раз всем вместе, да поймать этого грузина! – стукнул кулаком по столу Савельев.

– Не стоит, – возразил Резеда, подумав. – Он же ненормальный. Он нам после этого спокойной жизни не даст.

– Да он ведь всех наших будет выслеживать! – убивался Савельев. – Сколько можно?!

– Не волнуйся, не всех. Тебя там не было – тебя и не тронет.

– Да нас ведь десять человек было! – криво усмехнулся Немец, для которого самое страшное было уже позади. – Думаешь, он всех запомнил? Как в том анекдоте, “мальчик с феноменальной памятью”?!

– Ну, не фига по ночам шляться поодиночке! – отрезал Резеда. Ему явно не хотелось собирать новую рать против этого грузина.

– Да какая ночь, в пять часов темно уже... – слабо возразил Савельев. – А Кулю вон вообще... утром... – Он сильно волновался: да, не участвовал, а вдруг шальная пуля зацепит? Кто его разберет, этого грузина. Может он теперь всех друзей Резеды на честный бой будет вызывать?

– Выпьем, – предложил Немец, доставая из своей сумки новую бутылку.

– Выпьем, – согласился Резеда. А что еще им оставалось?

[16.12.1991. *** По заявлению председателя Госкомимущества РСФСР А. Чубайса, процесс приватизации в России идет слишком медленно. В то же время, увязка вопросов приватизации и либерализации цен невозможна: даже двухнедельная затяжка с ценами – очень тяжелое решение для правительства. *** В Москву прибыл госсекретарь США Джеймс Бейкер. В 10 утра в Кремле его принял Президент России Борис Ельцин. *** В Москве похолодание, -6°С, сильный снег.]

Санька и Алик отнеслись к новости о двойном агенте в компании Резеды очень внимательно. Мы сидели в квартире у Алика, куда я добрался с великими предосторожностями, под покровом темноты (благо, темнело теперь рано). Ребята только что вернулись из школы Резеды, где провели блестящую и молниеносную операцию. Вчера я задал Алику вопрос, как они собираются доказывать, что подставной игрок уже не учится в школе. Алик ответил, что они про это думали, но колебались, стоит ли выдавать имеющуюся фотографию. Сегодня же они решились. Они зашли после уроков к одной из учительниц 720-й школы и попросили ее расписаться на оборотной стороне фотографии в том, что запечатленный на ней Егор действительно закончил 720-ю школу в прошлом году. Объяснили, что фотография сделана год назад, а подпись нужна для вручения индивидуального приза лучшему игроку... На войне как на войне. А затем они спустились в канцелярию и попросили секретаршу поставить печать. Та поставила. Представляю, что скажет директор 720-й, когда узнает... Теперь Алик и Санька уже немного отдышались, но все еще выглядели взбудораженными. У Алика еще гостил Генка, но он в это время в соседней комнате разучивал какие-то гитарные партии. (Я так понял, что дома он уже всем надоел, и его просто выставили со своей гитарой). Санька и Алик слушали меня, поминутно переспрашивая и уточняя детали. Я старался ничего не пропустить, а наводящие вопросы помогали выстроить довольно складную картину. Скоро для меня кое-что начало проясняться. А когда Санька обобщил все услышанное одним связным рассказом, я просто удивился, как это сам не смог додуматься до таких очевидных вещей.

Получалось так. Сначала кто-то из друзей Резеды сообщает Лаврентьеву, что запись не стерта, а находится у Резеды. И Резеда намерен вернуть ее Алику в обмен на что-то. Лаврентьев принимает это к сведению, но не предпринимает активных действий. Он только звонит Резеде, думая напугать того угрозами. Потом к Лаврентьеву прихожу я с той же новостью, которая для него уже не новость. Правда, я определенно сообщаю, что кассета у Немца. И уже на следующий день Лаврентьев с Котельником врываются к Немцу, обшаривают все углы и выносят все кассеты. Причем об этом мы знаем исключительно со слов самого Немца! А сразу после налета Немец, как честный человек, бежит к Резеде. И говорит: отдай мне кассету, чтобы обезопасить себя! Не перепиши и отдай, а просто отдай. Чтобы у тебя ее не было. Чтобы ни у кого ее не было.

И кто после этого тот самый “мистер Х”, загадочный двойной агент? Есть такие, кто еще не догадался?

Поразительно, но сам я не смог провести такую простую цепочку. Правда, у меня было одно оправдание. Я не мог предположить, что Алик с Санькой выберут в качестве объекта налета для Лаврентьева того самого человека, который как раз сотрудничает с Лаврентьевым!

– Мы и сами не могли предположить, – вздохнул Санька. – Но мы были почти уверены, что если кто-то и стучит, то это Хохол. Ведь Аллочка видела его с Котельником...

– Я уже второй день не могу ей дозвониться, – добавил Алик. – Хотел поговорить с ней об этом, но ее все нет и нет. А с чужих слов все как-то неопределенно...

– Это ведь Генка с ней виделся? – уточнил я.

– Ну да. Они случайно встретились, на улице. И она сказала, что видела Хохла и Котельника вместе...

Алик вдруг нахмурился, а Санька как-то странно посмотрел в сторону соседней комнаты. Оттуда доносились немыслимые риффы. Угадывались Led Zeppelin. Я не мог подумать, что в пятнадцать лет можно так играть на гитаре!

Алик и Санька переглянулись, и последний крикнул:

– Эй, Эрик Клэптон! А ну иди сюда!

– Иди сюда, Джимми Хендрикс! – добавил Алик.

Музыка прекратилась; через мгновение в дверях показался вспотевший Генка.

– Ну ты, Зинчук-самоучка, целиком заходи! – потребовал Санька.

Генка вошел.

– Объясни-ка нам, мистер Брайан Мэй, – начал Алик, – кого видела Аллочка вместе с Котельником?

– Ну, Немца, я же говорил, – быстро ответил Генка. – А что случилось?

– Та-ак, – хором протянули Алик и Санька. – Я так и думал, – добавил Алик.

Генка переводил недоуменный взгляд с меня на Саньку, с Саньки на Алика, и так по кругу.

– Ну, поздравляю, – нашелся наконец Санька. – Тебя выгоняют из школы.

– А как это связано? – не понял Генка.

– А непосредственно. Кассету мы... в общем, не получим мы кассету. Теперь уже точно.

– А при чем тут...

– А при том, что кому-то надо руки пообрывать... по самую голову! Кого видела Аллочка с Котельником?!

– Ну, Немца, говорю же!

– Вот, все слышали? Немца! А теперь объясни нам, балбесина огородная, почему неделю назад ты сказал нам с Аликом, что Аллочка видела с Котельником Хохла?! А? Или нам послышалось? Обоим? Нет, ты объясни, как это могло случиться?! У тебя язык отдельно, а все остальное отдельно? Или ты про себя аккорды учишь? Пора, пора уже обратить внимание на учебу, да и на друзей своих старых, которые для тебя же стараются! А то – Брайан Мэй, Джимми Пэйдж... Да тебе до Каспаряна-то еще учиться и учиться!

Генка молчал с обалдевшим видом. Я тоже еле поспевал за этой пургой.

– Да из-за тебя человек чуть не пропал! – кричал Санька. – Он Лаврентьеву сказал, что у Немца кассета! Нам ведь надо было, чтобы Лаврентьев на кого-нибудь хорошенько наехал? А с Немцем он, оказывается, чуть не под ручку ходит! Ты понимаешь, что могло быть с Серегой?!

– Да, – проговорил Алик, – получается, что мы играем в закрытую, подглядывать в карты не умеем, решили пощупать, зашли в трефу, чтобы дотянуться до козыря... и тут выяснилось, что козыри – трефы.

– Вот-вот, – откликнулся Санька, – осталось только вспомнить, вистуем мы или пасуем.

– Да играем мы, – пожал плечами Алик. – А они, возможно, побили козырем, а трефу оставили до следующего раза.

– Но ведь это не по правилам! – не удержался я.

– А они правил не знают, – объяснил Алик. – Теперь ясно, что если Резеда и дальше будет напиваться каждый день, а кассету не размножит, то Немец до нее доберется. Осталось придумать, как сказать об этом самому Резеде?

– Просто позвонить и сказать мы не можем, – добавил Санька. – Тогда получится, что мы в курсе, что кассета у Резеды, и что мы ее ищем. То есть у нас нет копии. И если она появится, они заподозрят тебя, Сергей. Мы этого не хотим.

– Но Резеда убежден, что у вас нет копии, – сказал я.

– Он не может быть убежден, – возразил Алик с уверенностью. – Тогда, у Сергея, у нас было достаточно времени, чтобы ее переписать.

– Но они следили за вами в три бинокля!

– Все равно, это ничего не значит. Мы молчим, и это может означать, что у нас есть запись. Как только мы начинаем предупреждать Резеду: “Берегись Немца и береги от него кассету!” – он понимает, что ее у нас нет. И если наш план осуществляется, подозрение сразу падет на тебя.

– Но вы ведь вели следствие! Вы эту девчонку, подосланную, спрашивали, где кассета! А она уже, наверно, рассказала все Резеде!

– Нет, это не одно и то же! Мы расследуем нападение на нашего друга. И хотим найти тех, кто это сделал. Кассета тут может быть ни при чем!

– Ну, хорошо, хорошо, – согласился я. – Но если, как ты говоришь, наш план осуществится и я получу копию записи, мне незачем будет скрываться от Резеды! Пусть он догадается, что это я передал кассету вам – кассета от этого не пропадет!

– Ну, зачем же подвергать тебя опасности! Ты думаешь, что когда кассета окажется у нас, а Резеда не получит бумаг, он не захочет тебе отомстить?

– Захочет, но...

– Нет, это геройство нам не нужно, – отрезал Алик. – Нам Вика не простит, – добавил он. – Надо еще что-то придумать. Предупредить как-то Резеду, не показывая, что нам нужна кассета.

Все задумались, и в комнате воцарилась тишина. Генка уже не играл на гитаре, а сидел с нами и тоже думал. Стало слышно тиканье настольных часов. Огромный игрушечный медведь сидел в углу комнаты, смешно раскинув лапы и уронив голову на грудь, – должно быть, устал за день. Все думали, и все думали по-разному. Санька приподнимал и опускал брови, хмурился, ерошил волосы и один раз даже развел руками. Алик вставал с дивана: сначала, чтобы закрыть занавески, потом чтобы достать какие-то ненужные учебники из сумки и перелистать один из них. Но все время с его лица не сходило выражение озабоченности и даже тревоги. Генка, по-моему, пел про себя. Ну, а себя я не видел со стороны.

Между тем решение оказалось совсем простым. Было бы удивительно, если бы оно никому не пришло в голову. А то, что первым оно оформилось у меня, не говорит ровным счетом ни о чем.

– Именно обо всем этом я и расскажу Резеде, – предложил я. – О том, что они напали на Немца, а не на него, что само по себе странно. И о том, что Немец сразу после налета, которого не было, пришел к нему и предлагал отдать кассету! Пусть Резеда сам думает. А я все это знаю от него же. Надо только помочь ему связать известные факты.

Других идей не было, а этот вариант был слишком очевиден. Поэтому Алик и Санька поддержали меня и просили только сделать это как можно скорее.

[17.12.1991. *** По завершении переговоров с Джеймсом Бейкером Борис Ельцин заявил, что Россия обратилась к США с просьбой о дипломатическом признании. По его словам, Россия рассчитывает занять место СССР среди постоянных членов Совета Безопасности ООН. *** Мэр Москвы Гавриил Попов заявил о своей отставке, назвав свое решение взвешенным и обдуманным. *** В Москве -4°С.]

И на следующий день около четырех я отправился к Резеде один, без звонка и предупреждения. И все-таки чуть не опоздал. Резеда был не один – и самые плохие ожидания оправдывались: он был с Немцем. И к тому же, он уже заметно плыл. От него с порога пахнуло характерным запахом. Я попал в пьяные объятия и был затащен в комнату и усажен за стол, едва успев скинуть куртку и ботинки. Резеда заявил, что у него сегодня день рождения, а настоящие друзья приходят без приглашения. Сначала я подумал, что он бредит, но потом выяснилось, что сегодня ему действительно исполнилось шестнадцать.

– Гостей я собираю в воскресенье, – сказал он. – А сегодня кто хочет – приходит.

Немец окинул меня пренебрежительным взглядом, и я почувствовал, что он пьян совсем не так сильно, как Резеда. Это было совсем плохо. Это могло означать, что он уже добрался до кассеты. Но выяснить это не было никакой возможности. Во всяком случае, до поры.

Чтобы въезжать в то, о чем они говорили, мне потребовалось бы выпить не меньше, чем они. На это и времени надо немало, да и в мои планы не входило. Одно я сумел понять: оскорбленный кавказец продолжал терроризировать округу. На этот раз он поймал Вершка, хотя тот и соблюдал вроде бы меры предосторожности. Но в какой-то момент расслабился – и это было достаточно. Резеда ругался и грозил подвесить хулигана на дереве, хотя прекрасно понимал, что ничего он с ним не сделает и не станет делать. Заодно досталось и Лаврентьеву, который удостоился даже более изощренных характеристик, так как все простые были израсходованы на кавказца.

Потом он вспомнил о вчерашнем визите Алика в его школу и о сегодняшнем вызове его, Резеды, к директору, и тут выяснилось, что фантазия Резеды по части ругательств поистине неистощима.

– Но мне на них наплевать! – кричал Резеда. – Они мне ничего не сделают! Ничего! – “Особенно Каха, – подумал я. – Должно быть, по второму разу он ни с кем не разбирается”. – А копия у меня все-таки есть, – заключил Резеда, остывая. – Я не так глуп, совсем не так!

“Просто совершенно не так”, – вспомнил я слова Алика.

Но Резеда уже вставал из-за стола, уронив табуретку, и направлялся к стенке, в которой открыл шкафчик и, порывшись, достал кассету.

– Вот она! – возгласил он, в то время как я весь напрягся, переводя взгляд с кассеты на Немца и обратно. Немец тоже подобрался и глядел на Резеду. Ему не хватало клюва, а то он вполне смахивал бы на хищную птицу, кружащую над жертвой и ожидающую только лучшего момента для броска.

– Да, я сделал копию, – продолжал Резеда, держась за спинку кресла. – Потому что Лаврентьев – мужик, хотя он и порядочная ..., но он мужик, мужик! Я его уважаю! И я сделал копию. И я ее отдам, да, отдам! Я вам, мужики, доверяю, вы не предатели, вы оба не предатели! У меня есть предатели, но это не вы! Я знаю, что это так. Я бы вам обоим отдал эту копию, но у меня она только одна. – Он задохнулся и, глотнув воды и вытерев рот рукой, выкрикнул: – И я отдаю ее тебе, Немец! – С чем и протянул кассету несколько растерянному Немцу. И добавил: – Со мной что случится – у тебя будет сохранена.

Я готов был рвать на себе волосы. Немцу эта кассета ни на кой не нужна! Дай ему хоть десять таких копий, но если хотя бы одна останется у Резеды, то все они не будут стоить для Немца ни копейки! А мне нужна одна – ровно одна, и как же мне ее получить?!

– Целее будешь, – ободрил меня Немец, запихивая бесполезную кассету во внутренний карман.

– К тебе они пришли, когда у тебя ее еще не было, – напомнил я. Тот пожал плечами и отвернулся. А я смотрел на него и пытался понять, что движет этим человеком. Собственные ли представления о чести и долге? Корысть? Страх? Я не мог остановиться ни на одном объяснении.

Мне вдруг сильно захотелось выпить, и я разлил водку.

– За нас! – произнес Резеда и разом опустошил стопку. Немец выпил в два глотка, скривился и поспешно сунул в рот пол-огурца. Я выпил последним, и приятное тепло, начавшее разливаться по телу, подняло настроение. Повеселел и Резеда.

– Я вам верю, мужики, – еще раз признался он, пытаясь подцепить вилкой кусок хлеба и глядя на нас осоловелыми глазами. – Это, мужики, самое главное. Поэтому я вам эту кассету и отдал. Только поэтому.

Он уже не отделял Немца от меня и говорил “вам”.

– Ты свою кассету-то хорошо спрятал? – спросил Немец.

– Спрятал, – подтвердил Резеда. – Спрятал. И никто ее не найдет. Но вам, мужики, вам я покажу. Чтобы вы знали, что я вам верю!

И он снова полез вставать и снова опрокинул табуретку.

– Да сиди! – сказал я. Чувствовал, что вот-вот проиграю. Нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы он показал сейчас, где прячет кассету. Надо было решаться! Надо было сейчас же крикнуть: “Вот он, предатель – Немец!”. Но Резеда ничего уже не понимал, а Немец понимал все. И главное, если бы я это сделал, то мог бы забыть о новых визитах к Резеде и о теплившейся еще надежде получить копию. Да, эта надежда угасала, и если бы я мог тогда мыслить трезво (и в прямом, и в переносном смысле), я бы понял, что именно сегодня она угасла окончательно! Ведь не было смысла делать копию для всех друзей, если она уже отдана Немцу – самому чистому из всех! На него уже не нападут, а среди остальных есть предатель, и этот предатель, получив кассету, побежит к Лаврентьеву и скажет: “Да, у Резеды есть эта кассета!” И Резеда уже не отмажется! Он ведь сам объяснял нам это не далее как вчера! Завтра утром он, проспавшись, вспомнит об этом, прокрутит еще раз ситуацию и никогда уже не станет делать новую копию! Значит, надо было кричать: “Немец – предатель!” – но я не смог просчитать все это тогда, не смог решиться... А Резеда уже открывал шкафчик, уже доставал небольшой кожаный несессер... дрожащими пальцами расстегивал молнию... внутри лежала кассета. Резеда продемонстрировал ее отдельно каждому из нас, а потом вернул на прежнее место.