После школы мы с Санькой были в больнице. Мы сидели в холле первого этажа, и рядом с нами сидели Сережа и Вика. Санька говорил очень аккуратно, подчеркнуто вежливо, но настойчиво.
– Поймите, мы знаем почти все. Мы знаем главное: что ты, Вика, звонила в то воскресенье Наташе. Ты говорила, что знаешь, у кого кассета. Ты позвала ее на остановку и пришла сама – но не на ту. Из-за этой несчастной случайности вы обе оказались в больнице. Вы обе честно ждали друг друга, не считая возможным уходить... Предполагаю, что ты, Вика, не живешь в Наташином доме, но бываешь там у кого-то, и поэтому знаешь только ту остановку, от которой автобусы идут до метро...
– Так это та самая Наташа?.. – произнесла Вика еле слышно. – Но это невероятно! Этого не может быть...
– Расскажите про кассету, – попросил я. – Для нас это очень важно.
Ребята переглянулись и молчали.
– И про кассету мы знаем почти все, – продолжал Санька. – Знаем, что ее похитил Резеда, что он сделал это по поручению Лаврентьева, что ты, Сергей, участвовал в нападении... Мы знаем, что кассета цела и Резеда хочет вернуть ее в обмен на компрометирующие его документы...
– Но если вы все знаете, то зачем вам мы? – перебил Сергей.
– Во-первых, мы не хотим потерять эти бумаги и фотографии, – объяснил я. – Во-вторых, мы считаем, что Лаврентьев может попытаться снова украсть кассету, теперь уже у Резеды, и тогда мы вообще никогда ее не получим. А ты мог бы попробовать завладеть кассетой, если у тебя сейчас ее нет...
Ребята молчали. Тогда Санька начал рассказывать им все с самого начала: про Тому, про завуча, про наш план, про педсовет... Ребята молчали. Я наблюдал за ними; Сергей был нахмурен и не смотрел на Вику, та же не сводила с него умоляющих глаз.
– Ты должен помочь! – воскликнула она наконец. – Слышишь, Сережа? Ты должен!
Сергей долго молчал.
– Я не могу, – проговорил он наконец. – Это будет предательством.
– Ничего подобного! – принялся доказывать Санька с жаром. – Ведь мы знаем, что ты не из друзей Резеды. Тебя просто подставили! Наверняка ты не знал даже, что это за кассета! Какое же это предательство, подумай!
Но Сергей стоял на своем. В тот день нам так ничего и не удалось добиться. Барков (именно такова была фамилия Сергея, и именно так я впредь буду называть его, ведь один Сергей у нас уже есть) приводил аргументы не менее внушительные, чем Санька. И тем не менее, на этом месте я должен прервать свой рассказ, который продолжит... Барков. Он сам все объяснит, добавлю только, что никто лучше него не сможет рассказать о событиях, участником которых был он и не были мы. Еще добавлю, что уговорить его написать все это было еще, наверно, сложнее, чем уговорить сотрудничать с нами. В конце концов он согласился надиктовать свою историю на пленку. Так возник следующий рассказ.
РАССКАЗ СЕРГЕЯ БАРКОВА
Думал начать с того самого нашего с Санькой разговора. Но потом понял, что если не рассказать немного о нас с Викой, то кое-что будет непонятно. Постараюсь не утомлять и опускать детали. Хотя о Вике я могу говорить бесконечно.
Познакомились мы на дискотеке. Было это не в моей школе и не в ее, а в какой-то третьей. Туда пускали всех без разбору, и мой приятель затащил меня. Вика тоже была с какой-то подругой. Я вообще не любитель дискотек, не переношу этой глупой музыки, и мне было скучно. Даже пожалел сначала, что согласился пойти. И вот завели что-то медленное, я и подумал: неплохо бы девчонку пригласить, раз уж пришел. Смотрю: стоит одна задумчивая, куда-то в сторону смотрит. Не кокетничает даже, а действительно отсутствует. Я ее и позвал. Кончился танец, а мы даже слова друг другу не сказали, разошлись, так глупо все получилось. Я все думал, что бы сказать такого, но так и не решил. Хотя вообще-то я не из робких. Но что-то во мне перевернулось. Я до этого с девушками не знакомился никогда. А тут вдруг решил: “Все! Не возьму у нее телефон – себя уважать перестану. Да и локти буду кусать очень долго”. Нашел ее, у окна, говорю: “Оставь мне телефон свой, пожалуйста. Мы с тобой сегодня танцевали”. Минут пятнадцать готовился, чтобы не сбиться. Она чуть подумала и продиктовала. Я вышел из зала и стоял долго, разбирался, что происходит. Потом вернулся, нашел ее там же и говорю: “Слушай, а зовут-то тебя как?” Она засмеялась. Первый раз я увидел, как она смеется, и теперь уж точно пропал. Насовсем.
Потом мы с Викой стали встречаться. Не все так гладко сразу получалось: мы все-таки довольно разные люди. Она – романтик, книги любит, фильмы красивые, театр. Я же если не циник, то реалист, во всяком случае. Но она меня переделывала. Не то что бы управляла мной, нет. Просто мне с ней было интересно. Она и признаться мне решила в романтической обстановке: в парке, вечером, при звездах. “Сережа, – говорит, – я тебя люблю”. И в землю смотрит. Я думаю: “Надо ведь ответить что-нибудь”. А ничего в голову не лезет, кроме глупостей каких-то (“Ну, не расстраивайся”). Я тогда и говорю: “И я, Вика, тебя люблю”. Ну, тут только и осталось, что целоваться. Стоим мы, целуемся, а сзади мент подходит и говорит: “В общественном месте нельзя. Предъявите документы”. И перегаром дышит. Ну, я визитку показал, а у Вики ничего не было. Мент говорит: “Пройдемте в отделение”. Я тогда предлагаю: “Давайте мы лучше штраф заплатим”. Дал я ему денег, сколько было, он и ушел. А Вика так испугалась, что даже заплакала. Плачет и сквозь слезы лепечет: “Нельзя, нельзя было ему деньги давать! Нельзя жить по их законам... Не заметишь, как сам станешь таким же...” Я ей говорю: “Романтика романтикой, а жизнь – это совсем другое”. А она мне: “Нет, Сережа, нет, это только от тебя самого зависит...”
Ну вот, так мы и общались. Я, наверно, больше менялся, чем она. Она такой же мечтательницей оставалась. Но не из тех, что постоянно куда-то вдаль смотрят или на улице спотыкаются. А совсем наоборот – очень живая, веселая, но и задумчивая иногда, и переживающая...
Я на себя стал по-другому смотреть, как с ней познакомился. Раньше все доволен был собой да гордился. А тут стал разные отрицательные качества за собой замечать. Вот, например, мнительности такой не ожидал от себя. Дело в том, что у меня волосы очень светлые и довольно красивые. (Я просто давно стал следить за прической и из белобрысого сделался белокурым). И Вика ими всегда любовалась и хвалила их. Ну, я и вбил себе в голову, что она из-за волос в меня влюбилась. Ну и правда, за что ей еще и любить-то меня? Такой романтичной, мечтательной девчонке – такого приземленного меня? Разве еще за то, что я ее на год старше (и значит, можно ей немного увереннее себя чувствовать. Хотя бы с подругами). Она меня постоянно разубеждала. Говорила, какой я глупый, смешной и мнительный. Я тогда и сам начал задумываться. Особенно на трезвую голову (без нее, значит). И понял вскоре, как это действительно было глупо и смешно. Хороший урок получился, хотя и обидно немного.
Я и не только плохие черты в себе открыл, с ней общаясь. Какие-то чувства, в глубине души запрятанные, стали пробиваться. Нежность, например. Я их стеснялся сначала, но она меня отругала. “Зачем, – говорит, – из себя супермена строить, для которого ни переживаний не существует, ни доброты искренней, ни нежности! Если хочешь знать, это совсем не в моем вкусе! Нельзя эти чувства в себе подавлять, ни в коем случае, пока они еще остались, а то потом и не вспомнишь, и не поймешь, что это такое. И стесняться их нельзя! Как можно такого стесняться?” Я возражаю: “Есть качества мужские, а есть женские. И никуда от этого не деться. Точно также есть обязанности мужские и женские, работа мужская и женская, да мало ли...” А Вика говорит: “Не знаю, как работа, но чувств нет мужских и женских. Есть чувства человеческие!” “Ну уж, – говорю, – эта мне высокая поэтика! Может, и защищать на улице ты меня должна, а не наоборот?” “Ничего ты не понимаешь”, – говорит она и плачет. Плакала она, вообще, много. Но я не из тех, кто женских слез не переносит. Наоборот, обнять ее хотелось поскорее, поцеловать, приласкать. Она в плечо уткнется и говорит: “Ну вот, ничего не понимаешь, зато добрый, добрый по-настоящему”. И дальше ревет.
Кое-кто из приятелей шептался за спиной: “Ну, испортила баба парня”. Но к таким вещам я всегда спокойно относился.
Виделись мы не так часто, потому что в разных школах учились. Но это и лучше: надоесть друг другу не успевали. Да и ценили больше каждую встречу. Любили по городу бродить, особенно вечером, в театры ходили. А еще много у ее бабушки бывали в квартире. Бабушка ее уже старенькой стала, жила вместе с ними. А квартира ее, в том самом доме 4, где и Наташа живет, пустовала. (Бабушка у нее доктор наук, она Вику в эту больницу и устроила). Вика в ее квартиру часто приезжала, прибиралась, цветы поливала. И еще книги брала читать: книг там очень много было хороших. Мы любили туда приезжать: не мешает никто, ни телефон, ни родители. Фильмы смотрели по видео (Вика вообще из небедной семьи), или просто сидели...
И в тот день, когда похитили кассету, мы с Викой туда приехали. Поднялись на семнадцатый этаж, а там на лестничной клетке какие-то парни толпятся и в бинокли смотрят в окно. Я их не знал никого, но Вика с некоторыми была знакома. (Ее одна подружка познакомила, Танька Савельева, еще когда Вика к бабушке на каникулы приезжала). В частности, с Резедой. И он ее сразу узнал, говорит:
– Вик, пусти нас в свою квартиру, а то отсюда видно плохо. Ниже чем надо, и стекла немытые...
– Да вы объясните сначала, в чем дело, – говорит Вика.
– Все, все сейчас объясним, – отвечает Резеда. – Мы, – говорит, – за ребятами следим, у которых нам нужно одну кассету забрать. Они хотят одному очень хорошему человеку навредить, подставить его... Довели его до нервного срыва, записали, что он наговорил в таком состоянии, а теперь хотят дать послушать кому надо.
В общем, такого наплели... И все так убедительно, не для меня, конечно, но для Вики. Она-то привыкла людям верить. Она их впустила. Не всех, правда, а только троих, и Резеду в том числе. Ну, он все объяснял и объяснял, завлекал, так сказать, все больше. А потом ко мне обратился:
– Слушай, у нас народу мало, а операция очень ответственная, и т.д. и т.п. В общем, не мог бы ты нам помочь?
Я пожал плечами. Но тут Вика свое слово сказала:
– Сережа, ну как ты можешь? Надо помочь, обязательно, ты же сам все слышал... Ты для меня должен это сделать!..
Самое главное, что неладного я тогда не почувствовал. Решил для себя: ну, что одни хороши, что другие. А раз Вика требует... Да нет, я не оправдываюсь. Но остаться в стороне – это всегда самый легкий выход...
Когда ребята в квартире у Сергея Сиротченко начали расходиться, Резеда поблагодарил Вику и скомандовал нам: “За мной”! Вика сказала, что будет ждать меня, и я последовал за ними. Я попал в группу самого Резеды, которая перекрывала дорогу через парк. Было и еще две группы, контролировавшие другие дороги. Вообще, операция была очень хорошо организована. Выходя из дома, они уже знали, что кассета у Вани. Они даже могли отличить Веню от Вани: братья были одеты по-разному. (Я же тогда и не подозревал о существовании близнецов, потому что сам не смотрел в подзорную трубу). А если бы они и не знали, у кого из близнецов кассета, все равно ей завладели бы. Возможно, только не остались бы неизвестными, ведь Веня с Генкой шли вдвоем. Ну, а так это был просто блеск. Сама операция больше тридцати секунд не заняла. Мы впятером выскочили из-за елок, подлетели к Ване сзади, надели ему на голову мешок и завязали. Потом трое (и я в том числе) держали его, а двое искали кассету. А когда нашли, Резеда махнул рукой, и мы быстро исчезли по тропе, уходившей в сторону. Не то что бы мне очень приятно было... Впрочем, оправдываться больше не буду, лучше продолжу рассказ. Убегали мы быстро и вскоре оказались далеко от места нападения – у универсама. Здесь Резеда поблагодарил меня и сказал, что можно расходиться. Только предупредил, чтобы я не болтал лишнего. И они вчетвером ушли. А я еще не очень хорошо в этом районе ориентируюсь. Ну вот, стою около универсама, соображаю, куда идти, дыхание перевожу. И вдруг смотрю – два парня идут, и один из них – ну точь в точь Ваня! Я глазам не мог поверить, и что делать – не соображал. Видеть, думаю, он меня не мог, значит, нечего и паниковать. Но как он тут оказался?! Мы же бегом бежали, а он идет не торопясь. В общем, взгляд они мой поймали. Этот-то взгляд в конечном итоге их компанию на меня и вывел... Что касается свидетелей нападения, то я тогда на них и внимания не обратил. Потом уже сообразил, что девчонка, которая впереди Вани шла, была заодно с Резедой. А парень – тот, что навстречу шел – вообще случайно там оказался. Резеда с товарищами тогда как раз и побежали, со мной попрощавшись, с ним разговаривать. Чтобы он как надо все рассказал.
Ну вот, какое-то время я об этом случае даже не вспоминал. Но однажды, через неделю после того случая, в воскресенье, мы снова были в том доме. И к нам зашла та самая Танька Савельева. Надо сказать, что я ее знал мало. И понял только, что она относится к числу тех юных особ, у которых смысл жизни сводится к сбору и распространению информации. Проще говоря, она была болтушкой, каких мало. Ну, и к нам она пришла, чтобы новостями поделиться. Не знаю, чем она Вику привлекала. Может, они просто знакомы с детства, играли вместе на каникулах... Оказалось, что у Танькиного брата день рождения сегодня, и с ним теперь вся компания Резеды.
– Фу, – говорила Танька, – еле от них вырвалась. Они там уже довольно хорошие, приставать начали. Я и убежала. Дай, думаю, к тебе, Вика, зайду. Ты ведь по воскресеньям всегда здесь. Я, – говорит, – у тебя часочек посижу, потому что полдесятого с ними на остановке встречаюсь. Мы гулять идем.
Ну вот, начали они говорить об этой компании. Танька эту всю историю про кассету и поведала нам. Правда, в другой редакции, чем мы от Резеды ее слышали. Я скептически тогда отнесся к этому рассказу про молоденькую учительницу и непокорный класс. Но Вика, естественно, загорелась.
– Мы, – говорит, – обязательно должны им все рассказать.
Танька ей возражает:
– Что ты, что ты, мои узнают – прибьют! Я и сама поэтому Наташке ничего не рассказываю.
Но Вика только рукой машет:
– Не боюсь я твоих друзей, дай мне лучше Наташин телефон.
А с Наташей Вика не была знакома, но много про нее от Таньки слышала. Танька телефон дала, но умоляла ее имени не называть. Но тут я решил вмешаться. Попросил Вику выйти со мной из комнаты и сказал:
– Послушай, этого делать нельзя. Ты уверена, что это все правда?
– Но ты ведь все слышал, – ответила Вика охрипшим голосом (она тогда простужена была). – Какие могут быть сомнения?
– Конечно, у меня сомнения. Почему я должен верить не тем парням, а этой балаболке, которая сегодня одно скажет, а завтра – все наоборот?! – Танька, возможно, под дверью подслушивала, но на это мне было совсем наплевать. – Только что говорила, что боится, как бы ее не трахнули, а через минуту: “Я с ними на остановке встречаюсь”! И ты можешь ее слушать?
– Сергей, – сказала Вика, – в жизни иногда надо принимать решения и совершать поступки. Сегодня – тот самый случай. Я хочу позвонить Наташе и рассказать ей все, что сегодня услышала.
Я рассердился и крикнул:
– Я тебе запрещаю это делать!
Она тут же подобралась, голову закинула, ногу чуть отставила – в позу встала в прямом смысле слова.
– А ты, – говорит, – кто такой, чтобы мне запрещать? Ты, может быть, у себя дома? Или я, может быть, твоя собственность? – В общем, ерунду какую-то стала нести.
– Не говори глупостей и послушай, – сказал я. – Я в этом деле участвовал, поэтому я и должен решать: можно кому-то рассказывать или нет. Я и решил: все, что Танька сказала, очень неубедительно. И уж точно не повод, чтобы обо всем кому-то рассказывать. Я давал слово молчать – я его сдержу.
Вика тогда, недолго думая, меня оттолкнула, прошла на кухню и набрала Наташин номер. Я, вообще-то, растерялся. Ну что мне было делать: отобрать у нее телефон? Я это в конце концов и сделал, но уже когда она сказала Наташе: “Приходи полдесятого на остановку у твоего дома, если хочешь увидеть, у кого кассета”. Произнести фамилию “Резеда” Вика не успела. Кстати, она не могла знать, цела ли кассета. Она имела в виду не “у кого кассета”, а “кто похитил кассету”.
Однако, я решил быть твердым.
– Никуда ты не пойдешь, – сказал я.
– Пойду, – сказала Вика.
– Не пойдешь, – сказал я, пошел в прихожую, снял с вешалки пальто ее и Танькино, свою куртку и вернулся с одеждой в комнату, где Танька сидела. Потом еще телефон из розетки выдернул и тоже к себе унес. А Вика на кухне осталась. И в это время под окнами какие-то пьяные голоса раздались, песни какие-то. Танька выглянула в окно и сказала:
– Это мой брат с Резедой на улицу выбрались. Пошли к прохожим приставать. Вон их сколько – человек десять, наверно.
– Ты пойдешь? – спросил я с надеждой.
– Да нет, – ответила Танька. – Останусь лучше. Уж больно они пьяные.
Напомню, что дом 4 состоит из четырех отдельных изогнутых корпусов, образующих кольцо. Так вот, окна комнаты, где мы с Танькой сидели, выходят не во двор, а наружу. Как и окна кухни, где Вика осталась. (А есть еще вторая комната, которая выходит во двор, и из нее-то Резеда за квартирой Сергея наблюдал). Итак, Вика тоже эти голоса услышала, тоже узнала Резеду и поняла, что они раньше времени гулять отправились. Тогда она вышла в прихожую, не нашла там никакого пальто или плаща и... побежала на улицу в свитере. Там она набрала Наташин номер в таксофоне и сказала два слова: “Приходи сейчас”. Думаю, Вика не очень понимала, что делает. Все смешалось: она хотела помочь людям и чувствовала отчасти свою вину; она была поражена моей жесткостью и нашей ссорой; она заболевала – у нее начинался грипп. Ей бы подождать денек, позвонить Наташе и назвать имя Резеды. Но она думала, что Наташа может не знать Резеду, а знать кого-то еще из его компании... В общем, Вика погорячилась.
Замечу, что корпус, в котором Наташа жила, был противоположен нашему. И поэтому Наташа, выходя в тот вечер из подъезда, не могла видеть или слышать компанию Резеды. Они отправились в парк.
Я тем временем был уверен, что Вика сидит на кухне обиженная. Но для себя решил не идти к ней, а ждать, пока сама придет. Корю себя за эту глупость до сих пор... Вообще, мне очень непросто об этом рассказывать. Но – раз уж взялся... Итак, я сидел в комнате, слушал беспрерывную болтовню Таньки и ждал, когда придет упрямая Вика. Еще и радио работало – я не слышал, как Вика ушла. Так прошло полчаса, сорок минут. Во мне что-то начало ломаться. Наконец я не выдержал и пошел к Вике. Ее нигде не было. Но и тогда я не сразу поверил, что она все-таки ушла. И только не найдя в прихожей ее сапожек, я все понял. Тогда я мигом оделся, выпроводил Таньку и бросился искать Вику. Я слышал, что Вика сказала Наташе прийти на “остановку у дома”. Если бы Танька была со мной, она привела бы меня на ту остановку, где стояли Наташа и ребята. Но я, не подумав, просто прогнал ее. А сам, как и Вика, не знал о существовании этой самой остановки. Я побежал к той, у которой автобусы до метро. Вика стояла там, без куртки или пальто, в одном свитере. Она увидела меня и отвернулась. Я стал уговаривать ее идти домой, но она никак не реагировала. Тогда я взял ее за руку и потащил за собой. Она сначала упиралась, потом подчинилась. Так мы за руку и шли. Дома я уговорил ее принять горячую ванну, но было уже поздно...
Так Вика оказалась в больнице. Там-то на нас и вышли Алик с друзьями. В тот вторник, когда мы разговаривали в холле, им не удалось уговорить меня сотрудничать. Их слова были гораздо более убедительны, чем болтовня Таньки, но я все еще сомневался. Ребята ушли, пообещав прийти завтра. Мы с Викой остались вдвоем. Она долго молчала и, наконец, произнесла, глядя куда-то в пол:
– Ты все слышал?
– Конечно, – ответил я.
– И все понял?
– Ну, наверно...
– Тогда объясни мне, почему ты не согласился помочь им? Ведь все уже понятно. Никаких сомнений не осталось! Что тебя держит?
– Видишь ли, – начал я, – существует еще такое понятие, как данное слово...
– Ненавижу, когда мне говорят “видишь ли”! – крикнула Вика. – Я уже не маленькая, чтобы меня учить! И ты не настолько меня старше, чтобы говорить мне “видишь ли”! – Иногда она цеплялась к разнице в возрасте.
– Но тем не менее, я дал слово. И я не должен его нарушать.
– Глупости! – воскликнула Вика. – Все это глупости и вздор! Тебя обманули, тебя элементарно подставили, и теперь ты говоришь, что не можешь нарушить слова! Да это просто абсурд! Но я понимаю: ты ведь хочешь остаться чистеньким. Есть выбор: нарушить слово и помочь людям, или слово сдержать, но бросить людей в беде. И ты выбираешь второе, потому что тебе твое слово дороже всего на свете. И это просто гордыня, это лицемерие, и это глупость, полнейшая глупость, вот и все!
– Ну вот что, – сказал я. – Если ты хочешь поссориться – мы поссоримся. Если хочешь чего-то еще...
– Я хочу, чтобы ты согласился помочь этим ребятам! И если ты этого не сделаешь, то я... я не буду больше с тобой общаться!
– Запомни, – ответил я, – никогда и ничего я не буду делать под угрозой. И никогда больше, пожалуйста, не пытайся мне угрожать.
Слезы уже наворачивались на ее глаза. Через секунду она плакала, уткнувшись мне в плечо.
– Сережа, пожалуйста, прости. – Она обнимала меня за шею, всхлипывала и шептала мне прямо в ухо. – Пожалуйста, давай не будем ссориться... Я очень не хочу с тобой поссориться... Ты пойми: я просто чувствую себя виноватой. Ведь это же я, я отправила тебя с ними! Я была так глупа, что не послушала тебя тогда... Я виновата, что Наташа прождала меня на ветру... Я сама наказана, но недостаточно, потому что и она здесь... Нет, совсем не достаточно, меня надо очень сильно наказать! Но, Сережа, мне здесь так плохо... Я устала, меня трясет при виде этих иголок... Меня всю искололи... Я не могу больше, Сережа, просто не могу! – Вот-вот она должна была сказать: “Но это и из-за тебя”. Она была бы права, и я приготовился к этим словам. Я подобрался, как перед ударом, на который не имеешь права ответить. Но она все не говорила и не говорила, и так и не сказала. Я обнимал ее, я гладил ее волосы; она целовала меня и плакала еще сильнее.
Я готовился и к другим словам. Она могла сказать: “Ну, ты согласен помочь?” И я очень не хотел, чтобы она так сказала. И она не произнесла этих слов; она чувствовала, что все уже сказано, что ничего добавлять нельзя. А если что-то добавить, то и слезы сразу покажутся неискренними (даже если они были искренними на самом деле)... И мы смогли ничего не добавить. Мы долго еще сидели в этом холле. И хотя основная проблема не была решена, нам, кажется, было хорошо.
[11.12.1991. *** Резервы союзно-республиканского валютного фонда исчерпаны. Комитет по оперативному управлению народным хозяйством констатировал, что отсутствуют средства даже на оплату фрахта судов, которые должны перевозить грузы, закупленные по продовольственным кредитам. *** В истории Европы начинается новый этап. На встрече в Маастрихте главы двенадцати европейских государств одобрили договоры о валютно-экономическом и политическом союзах. Таким образом, заложены юридические основы для создания федеральных структур новой Европы. Обозреватели оценили одобренные в Маастрихте документы как исторические. *** В Москве -3°С]
А назавтра Санька снова был в больнице. И мы снова долго говорили. После долгих доказательств, которые все еще не казались мне убедительными, Санька вдруг произнес такую фразу:
– Знаешь, Сергей, а ведь я тебя понимаю. Ты вроде бы уже согласен помочь нам, ну, в глубине души. И Вика тебя убеждает помочь. Поэтому тебе кажется, что ты не сам по себе согласен, а именно потому, что она тебя убеждает. И ты, естественно, как мужчина, не хочешь идти на поводу, и потому отказываешься. Ведь так?
Для начала я попросил повторить. А потом, вникнув, поймал себя на том, что все так и есть. И на этом переговоры можно было заканчивать. И переходить к делу.
План Саньки и Алика был прост и остроумен. Следовало сначала позвонить Лаврентьеву, который мог запомнить меня среди друзей Резеды, участвовавших в операции. И объявить ему, что Резеда и Алик договорились о передаче кассеты. Следовало также сказать, что кассета сейчас хранится у Немца (или еще у кого-то из сподвижников Резеды), и этим спровоцировать налет. Лаврентьев предпримет решительные действия. Надо только его грамотно подтолкнуть. Вслед за этим следовало почаще бывать в компании Резеды, войти к нему в доверие и попасть в число тех, кому он отдаст копию кассеты. Он захочет сделать несколько копий сразу же после нападения на Немца (или кого-то еще).
План был прост, но его еще надо было выполнить. Многое должно было совпасть, чтобы все выгорело. Лаврентьев должен был прислушаться к моим советам, Резеда должен был сильно испугаться и отдать кассету мне в числе прочих. Но кто не рискует – тот не выигрывает. Кроме того, даже если получить кассету не удастся, можно хотя бы втереться в компанию Резеды и получать какую-нибудь информацию. Одним словом, действовать было необходимо.
Я позвонил Лаврентьеву в тот же вечер (телефон Алик узнал у своей знакомой Аллочки). Лаврентьев информацией заинтересовался, но заявил сразу: разговор – нетелефонный. “Надо встретиться, – сказал он. – Приходи, мы обо всем и поговорим”.
Идти к нему мне не очень-то хотелось. Слова о том, что с его другом Котельником лучше не связываться, не выходили из головы. Но поворачивать было поздно. И на следующий день я сидел дома у Лаврентьева.
[12.12.1991. *** Парламент России ратифицировал Соглашение о содружестве независимых государств и денонсировал договор 1922 года. *** В Ашхабаде открывается встреча лидеров суверенных республик Средней Азии и Казахстана, цель которой – обсудить вхождение в СНГ. *** По сообщению из Министерства гражданской авиации, на 12 декабря горючего не было в 92 аэропортах страны, еще в 38 оно на пределе. *** В Москве -1°С, местами слабый снег.]
Лаврентьев имел внешность крайне не располагающую. Большая голова, всегда приоткрытый рот с отвисающей нижней губой, огромные и какие-то впалые глаза. И каменное выражение лица, не меняющееся в течение разговора. Он сидел напротив меня, вяло мешал сахар в миниатюрной чашке с чаем и не спускал с меня глаз. Слева от Лаврентьева расположился Котельник. Половина его лица скрывалась за черными очками. Очки выглядели фирменными и очень дорогими. Ниже помещались впалые щеки, маленький нос, острый подбородок и рот с застывшей кривоватой усмешкой. Я назвал бы его лицо скуластым, если бы скулы не пропали под черными стеклами заодно с глазами. Котельник был брюнет, но лучше говорить – чернявый. В продолжение всего разговора он не произнес ни слова, а проследить за его взглядом не представлялось возможным.
Я понимал, что должен держаться уверенно. Поэтому первым же уверенным глотком отпил полчашки. В дальнейшем пришлось отхлебывать малюсенькими глоточками. Лаврентьев выпивал чашку быстро и тут же наливал себе новую. А Котельник к своему чаю так и не притронулся.
Лаврентьев дал мне все рассказать, а потом задавал вопросы. Вопросов было много, и мне даже показалось, что он меня проверяет и пытается сбить. Но я отвечал по легенде, которую выучил хорошо. А нестыковок в ней не было.
Легенду придумали такую. Я участвовал в похищении кассеты (Лаврентьев заметил, что помнит меня по цвету волос). В том числе и в непосредственном нападении. И видел, что кассету забрал друг Резеды по прозвищу Немец. Потом я случайно узнал от Резеды о его планах – обменять кассету на какие-то важные для него документы, собранные Метелкиным. Кажется, это касается каких-то соревнований. Я, конечно, хотел сказать ему, что это непорядочно. Но потом сообразил, что лучше мне все сообщить Лаврентьеву. А то Резеда заволнуется и кассету размножит. А пока она только в одном экземпляре – у Немца. Это я выведал у Резеды: спросил, что же там такого, на кассете; а тот ответил, что сам и не слушал ее даже, а слушал Немец.
Я рассказал все это с подробностями, а потом еще долго отвечал на вопросы Лаврентьева. Кажется, ему не удалось меня сбить. Во всяком случае, он похвалил меня за честность и начал думать, как поступить.
– Лучше всего самого Метелкина поприжать, – рассуждал он. – Когда он в школу с этой кассетой придет, там его и встретить. Как считаешь? – подтолкнул он Котельника. Тот пробурчал что-то неопределенное. – Или нет, – продолжал Лаврентьев, – лучше вот как: ты, Барков, узнаешь, когда Резеда с Метелкиным договорятся, и нам скажешь. Вот мы их всех там и накроем. Как считаешь?
Котельник пожал плечами. Ему-то все равно, но меня этот вариант никак не устраивал. Мне обязательно надо было навести Лаврентьева на мысль о наезде на Немца.
– Это опасно, – сказал я. – Когда они будут кассету на документы менять, то всех своих соберут, это точно. Представляешь, придет Метелкин один – так Резеда с компанией у него фотографии отнимут, а кассету не отдадут. Метелкин это понимает, поэтому с друзьями придет. Ну и Резеда один не станет приходить – чтобы без фотографий и кассеты не остаться. А тут еще вы. Этак Резеда с Метелкиным против вас скорешатся.
Лаврентьев хмыкнул, но возражать не стал.
– И как действовать, по-твоему? – спросил он у меня.
– Ну, это вам виднее, как вам действовать. Вам ведь надо, чтобы кассеты у Метелкина не было. Можно снова ее отнять, когда он ее от Резеды получит, но по-моему с ним лучше не связываться. У него компания большая, и они, главное... в общем, они его не продадут.
– Вот как ты – Резеду, – засмеялся Лаврентьев.
– Я Резеду не продавал! – обиделся я. – Это он тебя продал! А я как честный человек поступил. Мне ведь ничего не надо. Просто я вижу, какая подлость совершается, и я не могу...
– Ну, ладно, ладно, – остановил меня Лаврентьев. – Не обижайся. Ты говоришь: у Метелкина кассету не отнять. Но один раз ведь отняли уже.
– Ну, это такая уникальная операция была! Ты же сам в ней участвовал. Ты же видел, как классно все было продумано и выполнено. Да и повезло, чего скрывать. Но главное – очень красиво и остроумно. Метелкин ведь потом землю рыл, свидетелей допрашивал. Ну а свидетели-то липовые! В общем, тот парень, который все это придумал, – большой талант.
– Да, да, этот пацан, – вспомнил Лаврентьев, – как-то его странно звали...
– Кажется, Грэг.
– А, точно. Это ж ты для него тогда девчонку с урока вытаскивал, – подмигнул он Котельнику. – Он-то нам не поможет?
– Да нет, он заодно с Резедой. Ему самому эти документы позарез нужны.
Лаврентьев выругался.
– Но неужели он себе копию не сделал, если он такой умный? Не мог же он такую операцию продумать, а потом кассету не скопировать!
Я пожал плечами:
– Метелкин ведь тоже, когда кассету записывал, все продумал тщательно. И через парк они сначала всей толпой шли. Все вроде правильно сделал, а потом расслабился. А мы – тут как тут. Вот и Грэг этот, наверно, решил: победа. И не записал себе кассету.
Лаврентьев откинулся на спинку дивана и взглянул на меня своими огромными глазами.
– Не верится, – произнес он.
Это был переломный момент. Мне показалось, что он не про Грэга сказал “не верится”, он про все сказал “не верится”. И я не ошибся. Мне мгновенно надо было сообразить, как себя вести. И при этом полностью владеть собой.
– Вот что не верится? – спросил я, приподняв брови.
– Ну, в то, что ты такой честный, взял и рассказал нам все просто так.
Я не стал изображать крайнее удивление. Я ведь играл умного, а не глупого предателя. Вместо этого я сам налил себе чаю, размешал сахар, отпил немного и произнес:
– Ну хорошо. Расскажу. Есть у меня счеты с Резедой. Дело старое... В общем, бегал я за одной девкой из их школы, и они меня один раз хорошенько... Ну, это давно было, забылось вроде. Они, может, и не помнят уже этого. Но я таких обид не забываю. Вот так.
Уверен, с Грэгом бы это не прошло. И с Резедой, наверно, тоже. И с Аликом. Но Лаврентьев был просто глуп. И он проглотил эту дешевую импровизацию и даже, кажется, был доволен. Доволен тем, что вот – человек ему такое про себя рассказывает, а все почему? Потому что он, умный Лаврентьев, просёк, что не договаривает пацан. И заставил его расколоться.
Неизвестно, правда, что думал по этому поводу Котельник. Это индивидуум так и остался для меня загадкой. Но Лаврентьева я обыграл.
– Значит, Немец? – спросил он.
Я кивнул.
– Ну хорошо, – произнес Лаврентьев, вставая. – Спасибо за информацию. Будешь нужен – тебя найдут.
Я повернул колесико, и маховик должен был раскрутиться. Если все пойдет хорошо, Лаврентьев совершит налет на Немца, и Резеда размножит кассету. Ведь на самом-то деле кассета у Резеды. Правда, точно мы этого еще не знаем...
Мне же теперь надо было попасть в компанию Резеды. Причем сделаться в ней человеком достаточно близким. Во всяком случае для того, чтобы в будущем войти в число получивших кассету. Мое нынешнее положение исключало такую возможность. Я был всего лишь случайным участником похищения. Я знал в лицо Резеду и некоторых его друзей, и они знали в лицо меня. Но этим все и ограничивалось. Надо было что-то придумать. Алик и Санька решили, что я должен сказать Резеде, что моя школа тоже замешана в подделке спортивных документов и подставках. Следовательно, я, как представитель своей школы, заинтересован в получении от Алика компрометирующих документов. Следовательно, я должен общаться на эту тему с Резедой. И могу, хотя бы на две недели, стать членом его компании. И рассчитывать на получение кассеты.
Вся беда была в том, что моя школа, хотя и находилась в том же районе, ни в каких почти спортивных мероприятиях участия не принимала. А последние полгода у нас и просто не было физкультуры: учитель уволился, а нового еще не нашли. Таким образом, я должен был просто обманывать Резеду. А проверить такие факты совсем не трудно. И поэтому этот вариант пришлось исключить.
Надо было искать нестандартный ход. И я, кажется, его нашел, хотя и не сразу. В первый момент я просто отогнал от себя эту мысль. Но затем, не находя ничего лучше, стал возвращаться к ней. И вскоре решил, что пару недель могу и потерпеть... Речь идет о Таньке Савельевой. Ведь она всегда рядом с этой компанией. Брат ее – и вовсе близкий друг Резеды. И значит, если я смогу стать другом Таньки, доступ в компанию будет для меня открыт. В том, что я сумею окрутить Таньку, и достаточно быстро, сомнений не было. Она всегда поглядывала на меня с интересом. А после того, как я жестко выставил ее из квартиры Викиной бабушки, мои шансы поднялись еще вдвое. “Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей”, – гениально и по форме, и по содержанию. И мне предстояло только лишний раз в этом убедиться.
Я решил приступить к реализации плана немедленно. Но сначала мне надо было рассказать все Вике. Я не сомневался, что она меня поймет и поддержит. Но нельзя ведь было затевать такое дело, не поговорив с ней. Не в плане посоветоваться, а просто хотя бы из вежливости.
Но Вика меня не поддержала. И совсем не из-за того, о чем можно было подумать. Нет, ей и в голову не пришло устраивать сцены ревности или тому подобную ерунду. Но она сказала, что это будет безнравственно. Вот так, ни больше, ни меньше.
Я, по правде сказать, про это как-то не подумал. Мне даже стало стыдно, но немножко и совсем ненадолго. Я моментально оправдал себя. Ну да, я про это даже не думал, но почему? А потому что – кого я хочу обмануть? Глупую, невоспитанную, бестактную девчонку! Упрямую, завистливую и бесконечно уверенную в собственных красоте, уме и исключительности! Самовлюбленную дуру, одним словом! Да, я не думал про это, но подсознательно чувствовал, что с Танькой так поступить можно.
– Этого нельзя делать ни с кем, – сказала Вика. – И не имеет значения, умен человек или глуп. Красив или нет. Повезло ему с родителями или не повезло...
– Абстрактная добродетель, – ответил я. – Танька ведь считает себя Наташиной подругой. А рассказала она Наташе о похищении кассеты? Ни словом не обмолвилась! Ты это сделала за нее. Теперь ты здесь, в больнице, а она где?
– Она боялась, – сказала Вика. – Это вполне понятно. Если девушка не решилась сделать доброе дело, то это не значит, что с ней можно так поступать!
– Не забывай, что я делаю это не для собственного удовольствия. А как раз для доброго дела. Ты же меня сама убеждала, что я должен помочь. Почему же теперь ты возражаешь с каких-то отвлеченных позиций и забываешь о сути дела?
– Я ни о чем не забываю. Просто ты должен понять, что есть вещи, которых нельзя делать ни при каких условиях. Даже если больше делать нечего! Ты должен сказать себе: стоп! Если я не могу решить проблему иначе, как переступив через свои нравственные принципы, значит, я не могу решить ее никак!
– Ну, видишь ли, это все-таки твои нравственные принципы. Мои же...
– Очень жаль! – Вика начала меня перебивать. – Очень жаль, что твои нравственные принципы не совпадают с моими! Думаю, что ты и через меня сможешь переступить, если придется. А может быть, ты и со мной просто играешь, как с Танькой?!
Я медленно сосчитал до десяти.
– Ты сама-то слышишь, что говоришь? – спросил я негромко и без нажима. – Объясни, как у тебя получается любой простой вопрос превращать в философствование, а потом в выяснение отношений? Неужели ты не понимаешь, что Танька будет гулять со мной, а о тебе даже не вспомнит?! Наоборот, она будет радоваться, что заткнула тебя за пояс. Ты так много времени знакома с ней и до сих пор не поняла, что это за человек?!
– Именно потому, что я так долго с ней знакома, я говорю, что все это – неправда! Что никогда она не сможет так поступить! А ты просто вбил себе в голову, что ты неотразимый красавец, и все девушки... перед тобой...
– Что же мне делать?
– Что делать?! – Разгоряченная Вика не ждала этого вопроса и несколько мгновений молчала. – Если ты действительно считаешь, что это единственный путь, то тебе надо пойти к Таньке и все ей объяснить.
Я засмеялся, но она не обращала на меня внимания.
– Пойти и объяснить ей все. И она поможет тебе. Она сделает тебя своим приятелем на пару недель, и ты окажешься среди друзей Резеды. Но тебе не придется ее обманывать!
– Ты вправду считаешь, что она пошлет меня, если я стану ее клеить?
– Да я уверена в этом! Убеждена на все сто!
– Спорим?
Вика захлопала глазами и замолчала, не в силах вымолвить ни слова.
– Спорим, что она про тебя и не вспомнит? – повторил я.
– Слушай, да я просто не знала, на что ты способен, – выговорила Вика. – Я просто не предполагала... Да ведь... Да как же это можно?! Ты вообще понимаешь, что ты мне предлагаешь?!
– Ну хорошо, хорошо, я погорячился. Давай не будем спорить. Но если ты уверена, что у меня ничего не получится, то... то я ведь могу просто попробовать? И потом, если не получится, все объяснить Таньке! Что я не по-настоящему ее обхаживаю...
– ...А на спор, – подсказала Вика. Она чувствовала, что проиграла, и отомстить теперь пыталась в мелочах.
– Нет, не на спор, а просто... – я на минуту задумался, и Вика пришла мне на помощь:
– Поступай, как знаешь, – сказала она. – Знай, что я тебе доверяю. Ведь я действительно доверяю тебе, – добавила она, улыбнувшись. – Сережа, почему мы так часто ссоримся?
– Разве мы ссоримся? – поспешил возразить я. – Просто у нас разные взгляды на некоторые вещи.
– Почему?
– Ну, не знаю... Мы и сами разные.
– Это хорошо?
– Наверно. Так интереснее.
– Сережа, ты меня любишь? – спросила Вика, смотря мне в глаза не отрываясь. Я обнял ее за плечи, и она с готовностью прильнула ко мне, прижалась щекой к моей груди, провела рукой по волосам, зажмурила глаза... Самая лучшая девушка на свете сидела рядом со мной и, кажется, была в меня влюблена...
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ РАССКАЗА БАРКОВА
[13.12.1991. *** На встрече в Ашхабаде лидеры среднеазиатских республик подтвердили стремление вступить в СНГ. *** В руинах древней Олимпии зажжен огонь зимних Олимпийских Игр, которые откроются 8 февраля 1992 года в Альбервилле. *** США по-прежнему выступают против дипломатического признания независимости Хорватии. *** В Москве -1°С, слабый снег.]
Сегодня умрешь, завтра скажут: поэт.
В. Шахрин, “Поплачь о нем”
И тут снова появляюсь я, то есть Алик. Разлука с читателем стала меня тяготить. А Барков, если вы заметили, мое имя вообще не больше трех раз упомянул, и говорил в основном совсем не обо мне и моих друзьях. Он еще не все рассказал, вернее, рассказал-то он все, и вот он – его рассказ, списанный с пленки, лежит передо мной, целиком, и я просто беру его и разрезаю ножницами пополам. Волевым решением. Потому что и сам хочу рассказать кое о чем. О том, что происходило в то же время, что и события, описываемые Барковым. А потом я непременно верну ему слово.
Итак, пятница. Раз пятница – значит, репетиция. В этот день я впервые принимал в ней участие вполне законно, в качестве члена группы. Нет, меня взяли не играть, потому что играть я все равно ни на чем не умею. Меня назначили администратором. Да-да, не смейтесь, это совсем не смешно. Это очень серьезная и необходимая должность.
– Будешь нашим Айзеншписом, – сказал Генка. – Не думай, это не так просто. Не на халяву нарвался. Наоборот, лучше откажись, пока не поздно.
– Отказаться успею, – ответил я. – Что делать-то надо?
– Да все! Вся организация на тебе будет! Вот, например, стульчики поставить надо? Надо! Значит, надо их откуда-то стыбзить? Тут рядом химия и физика. Пойди и договорись с Боковым и с химичкой. Ты у нас мальчик положительный (хотя и шалишь) – тебе дадут. (Еще с той стороны биология, но туда не ходи, времени не теряй). Теперь стульчики надо расставить! А как – подумай. Может, место для танцев оставить – вдруг народ захочет танцевать?..
Сергей схватился за голову – из крутейшей металлической группы они неумолимо превращались в исполнителей шлягеров на танцплощадке. Генка взглянул на него и поинтересовался:
– А на металлических концертах, по-твоему, все сидят на стульчиках и в ладошки хлопают? – И продолжал невозмутимо: – Афишу повесить надо? Надо. Где? Кто ее нарисует? Это все твои вопросы. Продолжать?
Генка меня просто поразил. Я и предположить не мог, что он так серьезно к этому относится. И за дело, конечно, взялся. И сегодня, в день репетиции, я поднимался в актовый зал с важной осанкой. Рядом так же важно вышагивал поэт-переводчик Санька. Два V.I.P. были едва не сбиты с ног каким-то младшеклассником, несшимся по лестнице вниз. Саньке даже пришлось схватиться за перила. Второй рукой он поймал малыша за плечо и теперь внимательно рассматривал.
– Ну и что мы с тобой делать будем? – поинтересовался он наконец.
Малыш поглядел серьезно, исподлобья, посопел носом и вымолвил:
– Отпустим...
Немного выпустив из себя важности, мы поднялись в зал. Группа уже строила инструменты. Младший Петров, радиотехник-любитель Вася, принятый сразу на две должности – звукорежиссера и осветителя – возился с усилителями. Увидев нас, Генка тут же накинулся на Саньку:
– О, вот и наш поэт, непревзойденный мастер рифмы “квасить – колбасить”! Ну, почитал, почитал я твои переводы... Знаешь, а не выучить ли мне лучше английский?
Генка, разумеется, знал, что положивший палец Сане в рот рисковал остаться без пальца, а также без кисти, предплечья, плеча и ключицы. Нельзя сказать, что Санька всегда реагировал мгновенно; иногда он лез-таки за словом в карман. Но извлекал оттуда такое, что собеседник бывал просто морально раздавлен. Генкина самоуверенность не имела границ.
– Ну, в общем, и я от твоего “Евгения Онегина” не в восторге, – сообщил Санька.
Изумленное лицо Генки заменило все слова вроде “чего?” или “не понял”.
– Я говорю, не особенно впечатляет меня твой “Евгений Онегин”, – повторил Санька.
Генкино лицо не изменилось.
– Ну, “Евгения Онегина” ведь ты написал? – начал разжевывать Санька.
– Нет, не я. Пушкин, вроде.
– Так, постой-ка, постой... А “Анну Снегину”? Не ты?
– Нет... И эту не я...
– Подожди-ка, а вот цикл “О прекрасной даме”? Тоже не ты?
– Да нет...
– Послушай, а что же ты тогда написал? Что-то мне ничего в голову не приходит...
– Да я вообще стихов не пишу! – закричал Генка. – Как будто не знаешь!
Санькины желваки задвигались в предвкушении.
– Ах не пишешь? – всплеснул он руками. – Не пишешь, стало быть? Тогда какого же лешего, – произнес он, возвышая голос, – ты смеешь обсуждать и осуждать чужие стихи?!
И тут между ними встал новоявленный администратор, иначе начало репетиции рисковало задержаться на неопределенное время.
Итак, в течение репетиции я, как полноправный член группы, сидел в зале и наблюдал за группой, ровным счетом ничего не делая. Точно так же рядом сидел штатный поэт-переводчик. А Генка с Сергеем продолжали ругаться, но ругались они теперь своеобразно: Сергей по-прежнему нападал, а Генка на все вопросы отвечал: “Обращайся к импресарио”. Импресарио сидел, развалившись, изредка аплодировал, а в моменты споров вальяжно произносил: “Продолжайте, ребята, продолжайте; этот вопрос мы потом обсудим”.
Когда Генка говорил, что группе не хватает духовых, его слова восприняли как очередную шутку. Но сегодня он появился на репетиции не один, а с каким-то заросшим чуваком, представленным как саксофонист Эдик. Где Генка его достал – для всех было загадкой, потому что никто из нас его раньше не видел. Саксофонист Эдик в свою очередь тоже пришел не один, а с саксофоном. Поднявшись на сцену, он открыл футляр, достал весь такой блестящий, переливающийся саксофон и дунул в него. То есть, наверно, он взял какую-то ноту, но администратор и поэт-переводчик, не получившие достаточного музыкального образования, не могли бы за это поручиться. Мы переглянулись, но ничего не сказали.
Но на самом деле все было не так. То есть, Эдик, конечно, пришел в зал, поднялся на сцену, дунул в саксофон, но на это все обратили немного внимания. Потому что сразу вслед за ним в актовый зал вошла девушка... такая девушка, что импресарио и поэт-переводчик раскрыли рты и пару минут не могли их закрыть. Вроде в ней и ничего особенного не было... а впрочем, так всегда и бывает. Приглядевшись немного, я определил для себя ее стиль как “небрежная изысканность”. Расстегнутая кожаная жилетка, рубашка навыпуск, джинсы в обтяжку, аккуратные башмачки – все смотрелось на ней необыкновенно естественно и изящно. На запястьях ее я заметил замшевые ремешки, и таким же замшевым ремешком были собраны со лба волосы, спадающие до плеч. Голос оказался грудным и красивым – этим голосом она поздоровалась и назвала свое имя: Эльвира. Эльвира прошла за кулисы, и тут Генка сделал страшные глаза и громким шепотом потребовал:
– Рты закрыть, дольше трех секунд подряд не смотреть, замечу – убью.
– Ну, барин, ты задачу ставишь, – нашелся Санька своей любимой цитатой из “Формулы любви”.
– Что-то это на тебя не похоже, – добавил я, но тут Эльвира появилась из-за кулис, и дискуссия была прекращена.
Играла Эльвира на скрипке, причем на скрипке электрической. (“Сейчас они со скрипкой “Эльзу” забабахают, вот будет здорово”, – замечтал Санька). И хотя у электроскрипки звук более резкий, надорванный, именно скрипучий, тем не менее те песни, которые мы уже слышали в исполнении трио – гитары, баса и ударных – зазвучали с саксофоном и электроскрипкой совсем по-новому. И даже Сергей не спорил и не ворчал (ну, он и никогда не ворчал), потому что это действительно было здорово.
Не успели мы рассмотреть четвертого и пятого членов группы, как в актовом зале появился шестой. Но его изучать и рассматривать не было необходимости, потому что это был Махонин. Это и сюрпризом не было: Генка говорил, что пригласил Махонина на роль ритм-гитариста и что тот вроде бы не против. Махонин появился в зале с собственной гитарой, перекинутой через плечо и, кивнув нам с Санькой, сразу прошествовал на сцену, где обнялся с Генкой, поздоровался за руку с остальными, причем Эльвире умудрился руку поцеловать, и тут же взял первые три аккорда. Генка ответил немыслимым перебором (он теперь мог сосредоточиться на солировании), Сергей подпилил, Игорек громыхнул тарелками, Эдик дунул, и в зал полилось что-то битловское, что-то беззаботное и немного сказочное, и никогда не оставляющее равнодушным. Я только спустя пару минут подумал о том, что они все это не раз уже тренировали, оттачивали (Генка говорил, что они едва ли не каждый день репетируют где-то еще), и что они по-настоящему работают, осознавая помимо прочего ответственность, которую на себя взяли, согласившись на этот концерт. Я вспомнил о своем деле и попытался подумать, как расставить стулья, но – пока они играли, не думалось ни о чем. Хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше, несмотря на все лажи (помарки), неоднократные прогоны одного и того же – репетиция все-таки, и даже не генеральная, – но тут... Тут в актовом зале появилась биологичка. И мало того, что она испортила всем настроение уже одним своим появлением – так она еще и начала кричать, что у нее сейчас урок и мы ей мешаем. Я и не думал как-то, что у кого-то сейчас могут быть занятия – на часах было четверть пятого, – но, оказывается, вторая смена домучивалась последний урок. Но главное было не в этом – главное, что и усилитель на полную громкость не стоял, и пел Генка не в микрофон (его еще не починили), одним словом, мешали мы не больше, чем уроки музыки, регулярно проходящие в актовом зале. А процесс установки динамиков для всешкольной радиосвязи дал бы нам фору очков в сто. Но и это было не самым главным. Самым главным была личность биологички. На просьбу любого другого учителя немного отложить репетицию мы не ответили бы отказом. Но ей...
Если смотреть на все это шире, то биологичке не хватало выдержки. Все остальные педагоги готовы были ждать, тем более что и ждать-то оставалось не больше полутора недель. Они уже и к завучу нас не отправляли, и мозги попусту не чистили, и даже двоек ни за что уже не ставили – и так достаточно понаставили в предыдущие недели. Они не разбрасывались на мелочи, прекрасно понимая, что итоговый педсовет классу не пережить, и это будет настоящая, крупная, сочная и сладкая месть, и они терпеливо ждали педсовета. Даже непримиримая историчка умерила свой пыл, хотя ее, впрочем, сильно подкосила окончательная смерть Советского Союза – теперь она вообще не знала, чему учить. Но и она уже не спорила с Санькой, утверждавшим, что это закономерный процесс, а отнюдь не провокация и не происки. “Пусть, – думала она, слушая Саньку. – Если повезет, мы и тебя выгоним”.
И только биологичка продолжала мелко мстить. Она засыпала всех, отвечавших у доски, она выгоняла Генку и Игорька с уроков, она посылала за завучем, и вот теперь она решила сорвать нам репетицию. Она не учла одного: мы не были столь глупы и давно поняли, что хорошо вести себя – поздно. И поэтому мы вели себя плохо.
– Немедленно прекратить! – кричала биологичка Генке. – Немедленно!
– Все вопросы – к нашему импресарио, – отвечал Генка невозмутимо.
– Кого? – не поняла биологичка, но Генка уже показывал пальцем на меня.
– Уважаемая Ирина Владимировна, – произнес я, вставая. – Время для репетиций выделено нам по согласованию с завучем Лидией Васильевной, которая согласовала его с директором Ириной Львовной. Если вам удастся согласовать перенос репетиции с директором, а директор согласует новое время с членами группы, то мы немедленно прекратим репетицию!
Биологичка стояла передо мной, оторопев, и только поняв, что я все сказал, уточнила:
– Чего?
– С какого места? – спросил я. И догадавшись, что этот вопрос останется без ответа, закончил: – Идите к директору. – И, махнув Генке рукой, крикнул: – Продолжайте! – И сел.
Биологичка кричала, но группа как по заказу начала исполнять что-то металлическое, Сергей старался вовсю, и Игорек не отставал, – в общем, ее не было слышно. И ей пришлось уйти ни с чем. Возможно даже, что она направилась к директрисе, и возможно даже, дошла до нее, но вот директриса так и не появилась в актовом зале. “Идти с первого этажа на пятый, – подумала, наверно, она. – Десять пролетов по одиннадцать ступенек каждый, и все вверх! Нет, уж лучше подождать полторы недели...”
“Ну да, – подумал я. – Подождем и мы. У нас есть небольшой сюрприз. Если, конечно... если...” Мысль о том, что мы можем не получить кассету, начинала меня угнетать.
Санька нашел в себе силы выразить восхищение:
– Слушай, я тебя не узнаю! Здорово отшил, профессионально. У кого это ты так научился? – Ему хотелось, чтобы его похвалили. – Впрочем, понимаю. Ты перед Эльвирой выделываешься. Без бинокля видно, что ты с нее глаз не сводишь.
– Неужели? – удивился я.
– Ну. После репетиции Генка тебе перышки-то почистит... Дон Жуан недоделанный.
– Она, конечно, симпатичная, – согласился я, немного подумав. – Мне как раз нравятся девочки такого типа...
– Какого типа?
– Ну, вот такого как раз типа...
– Этот тип называется “чужие девочки”? – предположил Санька.
Я не сердился на него: без Маши ему было очень грустно. Он то раздражался не по делу, то начинал язвить без причины, а то подолгу молчал и не реагировал на обращения. Я улыбнулся ему вместо ответа; он отвернулся и сделал вид, что увлечен музыкой.
...And he carries the reminders
Of ev'ry glove that laid him down
Or cut him till he cried out
In his anger and his shame...
P.Simon, “The Boxer”1
Вечером позвонил Каха.
– Слушай, у тебя есть черные очки? – спросил он.
Я не сразу врубился, я весь еще был там, в актовом зале, с группой, и ни о чем, кроме этого, не думалось, и сначала я просто не понял, зачем ему черные очки...
– Ну, понимаешь, мне нужны черные очки, – сказал Каха.
И тут до меня дошло. Но и опять я не мог понять: как это, Каха, спортсмен, боксер с многолетним стажем, и с ним что-то случилось?!
– Я сейчас приду, – сказал я.
На Каху просто невозможно было смотреть. Он наклонял голову, чтобы не было видно лица, и все равно нельзя было не заметить огромных синяков под обоими глазами. Не только физическое, но и моральное его состояние оставляло желать много лучшего. Он был просто убит. Я пытался что-то говорить, но он только повторял: “Алик, это был нечестный бой”. Но постепенно я выяснил суть дела. Это произошло из-за Вали, и это был Резеда и его люди.
– Я всегда считал, что могу справиться и с тремя, и с пятью, – говорил Каха. – Но их было больше, намного...
– Мы завтра же собираем всех наших и идем объяснять им... – начал я.
– И не думай! – горячо воскликнул Каха. – Даже не думай об этом! Я сам с ними разберусь! Я их буду искать по одному и вызывать на честный бой! И кто откажется – тот не мужчина. А кто согласится – у того мало шансов, и он все равно не мужчина – раз он такое сделал!
Каха остывал медленно, но верно.
– Ты выпьешь со мной вина? – спросил он.
Я кивнул. Мы пили настоящее молодое вино и говорили просто за жизнь, не думая о времени.
– Вот скажи мне, – говорил Каха, – вот Советский Союз распался, и кто я теперь? Вот смотри: у меня отец – абхаз, и я абхаз, потому что я язык знаю, культуру знаю, традиции, я в Лыхны раньше каждый год бывал... Мать – русская, и я русский: язык знаю, без акцента говорю, культуру знаю, традиции знаю. Так кто я теперь, когда страны одной нет?
Каха действительно говорил абсолютно без акцента. Мало того, он отлично умел изображать акцент, для шутки или еще зачем-нибудь, на биологии например, он отвечал только с акцентом. Что до русской культуры, то и ее он действительно знал лучше многих из тех, кто русский и по папе, и по маме. А вопрос задан...
– Ну, а раньше ты кто был? – спросил я.
Каха задумался.
– Вот ты спросил, а я и не знаю, что ответить, – сказал он наконец. – Советский – так это вроде не отдельная культура, да? И языка такого нет. Просто страна была, и как-то казалось, что и народ один... Ты в Абхазии был? В Гаграх, в Пицунде? В Гудаутах?
Я отрицательно покачал головой.
– Много потерял! Там море, там горы! Природа – сказка! И люди – очень хорошие люди. Там ведь все вместе жили: абхазы, русские, грузины, армяне... Конечно, и сложности бывали, не без этого. Но теперь это – другая страна?.. Почему война в Тбилиси? Я не понимаю.
Мне нечего было сказать на это.
– У меня родня в Гудаутах, – продолжал Каха. – Я там каждое лето бываю. Там у нас один стадион только в городе, там поле футбольное, и на одной половине мы, пацаны, мяч гоняем, а на другой – коровы пасутся. И Ахрик Цвейба там начинал, на этом поле. А видел, как он Виалли закрыл, когда наши с Италией играли? Видел? Просто зашнуровал его, наглухо! А из Гудауты парень. Ты вот мне скажи: он теперь за какую сборную играть будет? За Россию, за Грузию? Или за Украину, раз он теперь в Киеве играет? Или у Абхазии своя сборная будет? Но ведь Абхазия никогда Италию из чемпионата Европы не высадит! Даже если Цвейба опять Виалли зашнурует...
[14.12.1991. *** По оценке Всемирного Банка, внешний долг СССР к концу 1991 года может составить от 57 до 71 миллиарда долларов. Как говорится в докладе ВБ, обострение внутренней ситуации и рост инфляции через один-два года могут привести страну к полному финансовому краху.*** Комментируя итоги ашхабадской встречи, мировые агентства отмечают, что решение лидера Казахстана Н. Назарбаева присоединиться к СНГ лишает М. Горбачева последних надежд на сохранение единого союзного государства. *** В Москве около ноля, временами снег.]
В субботу утром я пошел за хлебом. Пришлось встать пораньше и отправиться в наш магазин еще до футбола. Но там хлеба не было. Никакого, даже вчерашнего. Ничего не оставалось, как идти в булочную. Там всегда была огромная очередь, особенно по субботам, и я рисковал опоздать к началу футбола, но выбора не было.
Булочная была пуста. То есть абсолютно: ни хлеба, ни, соответственно, покупателей. На вопрос, когда будет хлеб, продавщица, не отрываясь от газеты, пробурчала, что это неизвестно. Я вышел на улицу и начал чесать в затылке, за чем меня и застал Генка.
– Та-ак, – протянул он, вглядываясь в пустые прилавки. – А в нашем ты уже был?
– Там то же самое, – ответил я. – Придется идти в универмаг.
– Придется забыть о футболе, – добавил Генка. – Но это ладно. Ты лучше скажи: как мы биологичку вчера, а? Просто классно, по-моему.
– Биологичка – это ерунда. Вот играли вы вчера действительно классно. Слушай, а откуда взялась Эльвира? Тебя Эдик с ней познакомил?
– Нет. Будешь смеяться, но как раз она меня с Эдиком познакомила. Знак судьбы! Если бы ты видел, какая у его друзей студия! В подвале бывшего детского сада. Мы там почти каждый день репетируем...
– Так где же ты Эльвиру нашел? Ну, поделись, не скромничай.
– Да где нашел, там теперь уже нет... На самом деле это она меня нашла.
– Да ну!
– Правда. Ты хоть раз видел, как мы в переходе играем?
– В переходе? Да нет, по-моему...
– Нет... А чего ты вообще в жизни видел?... Ну ладно, мы, знаешь, иногда с друзьями выбираемся, Цоя поем, Летова, три аккорда – песня... Ну вот, играем мы в переходе, и тут к нам такое вот чудо подплывает. “Я, – говорит, – всегда мечтала одну песню сыграть... Возьмете к себе?” “А ты, – говорю, – поёшь?” “Нет, – отвечает, – на скрипке играю”.
– И что же это за песня была? “Эльза”?
– Нет. Хотя “Эльзу” мы тоже тогда в переходе играли. А это была “I’ll Meet You at Midnight” Smokie. Знаешь, там такое скрипичное соло на всю песню... Вот ее мы и играли. Сбор был потрясающий! А теперь я мечтаю Yesterday сыграть для Томы. А со скрипкой-то лучше, чем без. Помнишь, я в походе пел Yesterday?
Конечно, я помнил. Тома тогда рассказывала, как она впервые услышала “Битлз” – на болгарской пластинке Love Songs. Yesterday была первой на первом из двух дисков. “Такой иглы в сердце я не испытывала больше никогда”, – призналась Тома...
– Эдик и Эльвира учатся где-нибудь? – спросил я.
– В Гнесинке, на первом курсе.
– Ого! Правда, мы с Санькой сразу поняли, что ребята – профессионалы. Слушай, но ведь концерт – в конце декабря, у них же сессия!
– Не понимаешь... – Генка даже руками всплеснул. – Они же люди творческие!
– А-а... А вообще, вместе вы отлично смотрелись. И звучали.
– Знаю. Но проблем еще много. Я целыми днями соляки снимаю, а еще ведь и петь надо! Я дома тренируюсь без конца, а некоторые вещи все равно не могу спеть. Вчера весь вечер мучался: “последний мой” пою правильно, “бумажный” пою правильно, а “пароход” – не могу спеть, хоть убейся. То ли выше там, то ли ниже – не понимаю! Слуха не хватает.
Генка задумался над этой проблемой, может быть, даже пел про себя, и некоторое время мы шли молча. Субботним утром, промозглым декабрьским утром, ближе к десяти часам, народ выбирается из своих квартир и начинает обходить магазины в размышлении чего бы купить поесть. Но магазины пусты, а за любой едой надо отстоять немаленькую очередь, настроение падает, и люди бегут, поскальзываясь, по обледеневшим тротуарам, стоят в очередях, ругаются с продавцами и друг с другом, ворчат, пересчитывая ненужные рубли... Скупое зимнее солнце поднимается над городом, серебрится свежий снег на ветках...
(1) Вспоминая о перчатках, Тех, что сбивали с ног его, И помня крики боли, Капли гнева и стыда... П. Саймон, "Боксер"
