Первое, что пришло мне в голову: сейчас же искать телефон Резеды, звонить и договариваться об обмене кассеты на спортивные материалы. Но с если с реализацией первого пункта этого плана никаких проблем не предвиделось, то сколько-нибудь трезвое рассуждение о втором пункте заставляло притормозить. Во-первых и в-главных, сейчас Резеда ни на какой обмен не согласится – по уже указанной причине: отдав нынешние копии протоколов и фотографии, мы тут же займемся поиском новых, и чего-нибудь да найдем. Резеда это понимает, а потому не только не согласится на обмен сейчас же, но и не сознается, что кассета у него. Вполне возможно даже, что условием обмена с его стороны будет непопадание никаких материалов и вообще сведений на итоговое совещание учителей физкультуры в РОНО. Далее, с нашей стороны, было бы неверно так уж сразу отказываться от своих притязаний на спортивную справедливость. Обидно вылетать из первенства района в обмен на кассету! Правда, не очень понятно, какие у нас варианты. Но чтобы это понять, нужно хотя бы подумать, а не пороть горячку.
Неожиданную мысль высказал Санька. Эффектная сцена с разрыванием пленки и битьем Резеды на лестнице, хвастливо пересказанная ему, отсутствовавшему по болезни, в тот же день, теперь уже не кажется такой эффектной. В самом деле, мы хотели, чтобы Резеда не знал, что у нас еще остались фотографии. Но теперь нам непременно нужно, что он как раз-таки знал, мало того, был уверен в этом. Иначе зачем ему сохранять кассету? Впрочем, просто так он не станет уничтожать такую ценную вещь. К тому же, он наверняка знает уже о “волшебной ручке” и о копиях протоколов, ведь Сергей Никитич обсуждал уже эти улики с учителями физкультуры из других школ. Может быть, и стоило попробовать такой вариант: обменять копии протоколов и “волшебную ручку” на кассету, а фотографии оставить себе, словно их у нас действительно нет?
Итак, совещание в РОНО – 23-го декабря. Значит, примерно до двадцатого можно успокоиться?
– Значит, надо успокоиться? – спросил я.
Санька нахмурился и потер лоб рукой.
– Не уверен, – сказал он. – Не забывайте, что есть еще Лаврентьев. Вдруг он узнает, что Резеда хочет вернуть нам кассету? (А он уже, скорее всего, узнал). Тогда он все сделает, чтобы этого не случилось. Он может предпринять еще одно похищение.
– Но ведь Резеда, вероятно, размножил кассету, – возразил я. – Наверняка копия есть у всех его приятелей. Ты ведь сам говорил – умный соперник. Неужели он этого не предусмотрел?
– Послушай, – сказал Санька. – Ты вот, например, считаешь себя умным? Честно?
– Ну...
– Не ломайся, здесь девочек нет. Ведь считаешь?
– Ну да.
– А ты, Генка?
– Я-то? Да я просто светлая голова!
– А вы, Петровы?
– И мы, – ответили братья, немного подумав.
– Ну и где кассета? – Этот последний Санькин вопрос должен был означать либо что наша самооценка немного завышена, либо что даже самый умный и хитрый может совершать глупые ошибки. – Так что, – заключил Санька, – успокаиваться рано. Очень хотелось бы найти ту девчонку, которая звонила Наташе... Вдруг у нее есть копия...
Я пожал плечами. Тут уж не было никаких зацепок. И эту идею надо было оставить как заведомо невыполнимую.
– И еще...– проговорил Санька.
– Что?
– Может, мне показалось... Когда мы во вторник говорили с этой Леночкой...Ты ничего не заметил, Алик? Ты ведь удивился?
– Да, – согласился я. – Она произвела совсем другое впечатление, чем в первый раз.
– Она держалась здорово, – добавил Сергей.
– Вот! – подхватил Санька. – Она была очень уверена в себе! Может, она просто была готова к каждому вопросу, не знаю. Я наблюдал за ней... Она только один раз дрогнула. Знаете, когда?
Все молчали, чувствуя, что Санька говорит что-то очень важное.
– Когда Алик спросил ее о блондине! – воскликнул Санька. – Я это совершенно точно почувствовал – она сбилась! Она не ждала этого вопроса!
– И какой вывод? – спросил я.
– А вот давай вместе и подумаем, какой вывод. Тебе что в голову приходит?
– Ну, не знаю… Может, у нее какие-нибудь отношения этим блондином. Нравится он ей, например…
– Ничего подобного! Она этого блондина в первый раз увидела там, в парке!
– Ну-ка, объясни…
– А очень просто. Леночка выдает нам Лаврентьева с Котельником, но ничего не говорит о Резеде. Логика ее действий может быть одна: ее научили, что если так дело повернется и мы в упор спросим о Лаврентьеве, то Лаврентьева можно выдать. Ведь мы должны понимать, что если Лаврентьев забрал кассету, то записи уже не существует. И мы на этом успокоимся. Далее, нет смысла называть Лаврентьева, но не называть Котельника. Всем ведь ясно, что это одна компания. То есть, можно назвать всех друзей Лаврентьева. Точнее, даже нужно! Нужно назвать всех из компании Лаврентьева и не назвать никого из компании Резеды! Я просто уверен, что ее научили именно так... Но она все-таки еще маленькая, то есть, я имею в виду, что она не совсем полноценный член этой компании, и она может не знать всех, или знать, но только в лицо. Теперь смотрите: предположим, что блондина там не было. Тогда она просто сказала бы, что его не было, безо всякой запинки! А вот если он был, то она должна решить, чей он: Лаврентьева или Резеды. Среди друзей Лаврентьева она не может вспомнить ни одного блондина, и приходит к выводу, что он – Резеды! Значит, она должна сказать, что его там не было! Но при этом у нее уходит какое-то время на принятие этого решения. Значит, блондин там был!
Не могу сказать, что эта выкладка показалась нам такой уж безупречной, но подумать было о чем. Тем более, что среди друзей Резеды нет ни одного яркого блондина. И среди друзей Лаврентьева – тоже. По крайней мере, Аллочка так говорит.
– Вот это-то и интересно, правда? – подвел итог Санька. – Значит, надо его искать. Девчонка и блондин – эти двое меня сейчас больше всего интересуют.
Вечером позвонила Аллочка.
– Знаешь, Резеда все время о тебе говорит, – сообщила она. – Будто бы ты какие-то фотографии собираешь. Протоколы какие-то... А его директор вызвал и потребовал все это то ли выкупить, то ли выкрасть. Озабоченный он у них какой-то, директор. Резеда теперь рвет и мечет. И тебя поминает нехорошими словами.
– А про кассету он ничего не говорил? – поинтересовался я.
– Да нет, вроде...
– Ну и ладно. Ты у него не спрашивай...
[6.12.1991. *** После реконструкции торжественно открыта гостиница “Метрополь” в Москве. Теперь она входит в систему “Интерконтиненталь”, имеет пятизвездный статус. Цена номера – от $300 до $1500 за сутки. *** В Москве мороз, -13°С.]
Минуло уже две недели со дня знаменательной Санькиной речи. Самое время порассуждать о том, как изменилось отношение учителей к нашему классу после педсовета. Поразительно, но ответить на этот вопрос можно было всего одним словом: никак. Даже Мария Ивановна, несмотря на угрозу не вести уроки, пока мы не извинимся, уже на следующий день пустила нас, как ни в чем не бывало Уверен: человек, пропустивший (проболевший, например) исторические события, вполне мог решить, что ничего и не было. Я задумывался, почему так происходит, но связно объяснить не мог. В последнее время мне приходилось так много думать, что я перегревался раньше, чем приходил к ответу.
Впрочем, одну маленькую вещь мы все-таки заметили: в журнале стали появляться оценки, которые... которых... как бы это сказать? Одним словом, которые были поставлены не на уроке. Причем оценки эти были одного свойства... грубо говоря, это были двойки. Мы сначала думали, что ошиблись, забыли, не заметили, – ну, чего не бывает со школьниками! Но вскоре стало очевидно, что ошибся кто-то еще. Очень уж много стало этих подозрительных неудовлетворительных оценок, да и появлялись они в основном напротив фамилий Генки и Игорька, а также и Саньки; страницы же журнала, на которых это происходило, озаглавлены были следующим образом: биология, история и физика. Игорек даже попробовал однажды возникнуть на истории: я, мол, не помню, за что у меня эта двойка, – но историчка была на редкость остроумной. “Ну что ж, покажи дневник”, – предложила она невозмутимо. Игорек разинул рот и начал бормотать что-то об отсутствии дневников как класса, но это уже не имело смысла: позиция была проиграна стратегически. И мы оставили попытки добиться справедливости в этом вопросе. Было ли это легкомыслием? Нет, скорее, очередной ставкой на кассету. Вообще, на кассету поставили уже очень много. Можно сказать, ва-банк.
Но вот Генка и Игорек в данный момент совсем не интересовались собственными оценками. Наступила пятница, а это значит, что наступил день, когда новоявленной группе предоставлялось время для репетиций в актовом зале. Вот об этом-то и были все их мысли, а совсем не об оценках.
Да-да, выяснилось, что Игорек умеет обращаться с ударной установкой, и даже очень неплохо. Оказалось, что он все лето играл в каком-то подвале с какими-то ребятами, и теперь просто поражал Генку и Сергея своим мастерством. Теперь у группы был свой собственный ударник, а не какой-нибудь сессионный музыкант.
Репетиция – это событие. Это не биология какая-нибудь или география. Вот поэтому в актовом зале присутствовали не только фактические члены группы (Генка – гитара, вокал; Сергей – бас; Игорек – ударные), но и много посторонних, вообще-то, людей, вроде нас с Санькой. Но прогнать нас у музыкантов рука не поднималась. Все-таки, давно друг друга знаем. Да мы и не мешали им особенно. Просто сидели тихо в углу и, переглядываясь, обсуждали разногласия, возникавшие среди членов группы. А разногласия возникали даже чаще, чем можно было предположить. Например, по поводу репертуара (своих вещей у группы еще не было, и они играли классику. Классику рока, разумеется).
ГЕНКА. Слушай, Сергей, я эту вещь играть не буду. Она слишком тяжелая, и народ ее не поймет.
СЕРГЕЙ. Ты на народ не ориентируйся. Мы некоммерческая группа.
ГЕНКА. К тому же, эти английские навороты никогда не запомню. Я и слов-то таких не знал раньше!
ИГОРЕК (из-за ударной установки). Век живи – век учись! Сэкономишь на проездных...
СЕРГЕЙ. Это все отговорки. Сыграть не можешь – так и скажи.
ГЕНКА. Я все могу сыграть! Все, что мне нравится. А это мне не нравится, ясно?
СЕРГЕЙ. У тебя дурной вкус.
ГЕНКА. А ты – хам. Трамвайный.
СЕРГЕЙ. А ты – идиот. И свинья.
ГЕНКА. А ты – поросенок.
– Творческий поиск, – шепнул мне Санька. – Не обращай внимания, это мелочи.
Еще они спорили, кому на чем играть.
СЕРГЕЙ. Слушай, ты мне навсегда отдал этот бас? Он мне уже надоел порядочно.
ГЕНКА. Ты что! Это же самый хеви-металлический инструмент! Ты ведь у нас металлист, да? Спокойную музыку не понимаешь. И еще этот, за барабанами, знай, наворачивает. Чего вот ты сейчас лупил, как ненормальный?! Меня, наверно, и не слышно было за твоими тарелками.
ИГОРЕК. Сам ты ненормальный! Я тоже играть хочу, а не только тебе ритм отбивать!
СЕРГЕЙ. Да он точно ненормальный. Идиот!
ГЕНКА. Я – идиот? А ты тогда знаешь кто? Ты – африканская мартышка! Потому что ты только за этим фиговым барабанщиком повторяешь, а сам своего мнения ни фига не имеешь!
СЕРГЕЙ. Это ты мартышка.
ГЕНКА. Я не мартышка. Я благородное животное. А ты – червяк!
– Когда в группе не одна сильная личность, а несколько, то это, хочешь-не хочешь, приводит к размолвкам, – заметил Санька.
– Не хватает им чего-то, – добавил я. – Второй гитары, по-моему. Сказать им, что ли?
– Скажи.
– Давай лучше ты.
– Нет. Не хочу. Побить могут.
Я задумался.
– Пожалуй, рискну. Генка! Мы тут с Санькой посовещались... Он считает, что вам нужен еще один гитарист.
ГЕНКА. Отличная мысль! Я сам про это думал. Мы звучим суховато. Нужна ритм-гитара и соло. И хорошо бы еще клавишные…
СЕРГЕЙ. А скрипка нам не нужна?
ГЕНКА. А что? Можно и скрипку. Мы должны звучать нестандартно.
СЕРГЕЙ. У нас нет клавишника.
ГЕНКА. А Наташа с Машей? Они семь классов фортепьяно закончили! Надо их позвать.
СЕРГЕЙ. Женщины в рок-группе?! Тогда и баса ищи другого, я ухожу.
ГЕНКА. А в чем проблема? Почему бы женщинам не быть в рок-группе?
СЕРГЕЙ. Да где ты видел, чтобы в рок-группе были женщины?!
ГЕНКА. А как же AББA?
СЕРГЕЙ. AББA?! Так, а еще какие рок-группы знаешь?
ГЕНКА. Я много рок-групп знаю! Мой кругозор шире твоего!
СЕРГЕЙ. Шире? Да это просто неразборчивость!
ГЕНКА. Разносторонние взгляды! Терпимость!
СЕРГЕЙ. Безвкусица.
ГЕНКА. Мне нравится мелодичная музыка!
СЕРГЕЙ. Лох попсоухий.
ГЕНКА. На себя посмотри!
СЕРГЕЙ. Томас Андерс.
ГЕНКА. Болван!
СЕРГЕЙ. Идиот!
ГЕНКА. Обормот!
СЕРГЕЙ. Тупырь!
ГЕНКА. ..с..!
СЕРГЕЙ. ..р..!
До концерта – две с половиной недели…
nbsp;
– Знаешь, чего мне Генка предложил? – похвастался Санька по дороге домой. Ну да, мне с ним не по пути, но только не в том случае, если надо зайти в булочную. – Он мне предложил для некоторых английских песен переводы написать! А то он слова выучить не может. Ну, а я ведь немного пишу стихи...
– Ну да, мне Маша рассказывала, – сообщил я.
Санька смотрел в сторону.
– Не пора ли вам... – начал я.
– Нет, – сказал он. – Неужели ты думаешь, что я все еще переживаю? Нет. Да, я переживал, во мне все кипело... Чего-то я там говорил: ненавижу, презираю... Глупости это все. Я теперь понял: человек, который мог такое сказать – он мне просто неинтересен. Неинтересен, и только. Вот так.
Все, однако, говорило об обратном. Человек был Сане невероятно, безумно интересен. Саня осунулся, судя по кругам под глазами, плохо спал, получил пару двоек по географии и пропускал даже самые легкие мячи. Пора было подумать об операции по спасению друга.
[7.12.1991. *** Президент России Б. Ельцин прибыл в Минск на встречу с лидерами Белоруссии и Украины. *** Лидер Либерально-демократической партии Владимир Жириновский предпринял акт политического негодования по случаю ареста и содержания под стражей членов ГКЧП. У стен СИЗО “Матросская тишина” был проведен митинг с требованием отпустить ГКЧП по домам. *** В Москве -14°С.]
После футбола мы с Генкой отправились в больницу к Наташе. С нами пошла и Тамара Андреевна. Вчера она очень обрадовалась, когда узнала, что мы собираемся навестить Наташу, и попросила взять ее с собой. Мы посовещались немного и решили взять.
Больница находилась на Ленинском проспекте. Больничный запах и сама атмосфера заставляли приглушать голос. Мы поднялись на третий этаж.
– Нам 326-я нужна, я вчера уточнял, – сообщил Генка.
На двери этажа висело “Расписание проветривания палат”.
– Смотрите, 326-я сейчас должна проветриваться, – заметил Генка. – Вперед.
Впоследствии я часто прокручивал в памяти события этого дня и ловил себя на мысли, что все они непостижимым образом складывались к какую-то цепочку случайностей, которая одна только и могла привести нас к удивительному открытию... Я не хочу забегать вперед, не желаю (если только совсем чуть-чуть) интриговать читателя, но должен все-таки заметить, что первым звеном этой цепи было то, что именно Генка, а не кто-либо другой отправился тогда с нами в больницу. А вторым – то, что он обратил внимание на это самое “расписание проветривания”. Объяснить ничего пока не могу. Скоро, совсем скоро вы все узнаете...
Из четырех кроватей палаты была занята только одна. Наташа читала какую-то книгу, положив ее на колени. Она просто расцвела, когда увидела нас.
– Тамара Андреевна! Ребята! Как здорово, что вы ко мне пришли! Я так тронута! Вы даже не знаете, как это замечательно!
– Почему окна закрыты? – спросил Генка, не желавший вдаваться в сентиментальности. – Там расписание – твоя палата сейчас должна проветриваться.
– Сейчас Настя придет – откроет. Можете и вы открыть. – Она закуталась в одеяло, а Генка приоткрыл створки. – Алик, Генка, что ж вы про меня забыли, а? Ведь уже целая неделя! Я соскучилась...
– Мы приходили, – начал оправдываться я. – Честное слово, в среду. Но ты спала, и мы не стали тебя будить. Мы Настю видели... А Генка встретил свою знакомую, представляешь?
– Я знаю, – ответила Наташа, – я все знаю. Знакомая – это Аня, да? А вот вы еще не знаете, что я с ней теперь в одной палате! Я ведь сначала в другой была, в 329-й. Там одни старушки, скучно очень. Вот Настя и договорилась, чтобы меня сюда перевели, к Ане и Вике. Сразу, как узнала, что Генка с Аней знакомы. Здорово, правда? Так что спасибо тебе, Генка, за косвенное участие. С девчонками все-таки веселее.
– Да не за что... – засмущался обрадованный Генка. – А сейчас они где?
– Гуляют, наверно. Где-нибудь ходят. Аня уже вторую неделю здесь, скоро поправится. А Вику в один день со мной положили, но она быстрее выздоравливает. Вообще-то, ей еще не разрешают много ходить, но она не слушается, потому что уже лучше себя чувствует. И Настя на нее ругается. А я все лежу, потому что Настя мне сказала, что воспаление легких – очень опасная болезнь. Лучше поберечься, правильно?
– Правильно, – засмеялась Тома. – Ну, рассказывай, как у тебя дела?
– А я слова придумала, хоромы – храм! – похвалилась Наташа. – Они ведь однокоренные? Ну вот. Правда, мне Настя немного помогла, но это ведь ничего, правда? Настя очень хорошая, она так меня поддерживает...
– Говорят, скоро эта малина со словами кончится, – заметил Генка. – Братья Петровы какую-то программу пишут, которая все слова будет перебирать и выбирать вот такие... Тамара Андреевна, вы что по этому поводу думаете?
– Мне кажется, им пришлось бы ввести в компьютер весь словарь русского языка, – удивилась Тома. – Разве это возможно?.. Наташ, а что читаешь?
– Вот, “Мастера и Маргариту” дочитываю. Тамара Андреевна, скажите, она хорошо кончится? Вот Настя говорит, что плохо кончится. Это правда?
Тома пожала плечами.
– Не знаю, – сказала она.
– Как не знаете?! Не читали?!
– Нет, читала, конечно. Просто не знаю, хороший ли это конец... Обязательно будем говорить об этом в одиннадцатом классе, – добавила она и – осеклась.
– А как кассета? – спросила Наташа после некоторого молчания.
– Ищем, – ответил Генка. – Есть версии.
– Найдете?
Так она это спросила... с трепетной надеждой, я бы сказал. (Что за словосочетание такое – не знаю, а лучше выразить не могу. Как-то особенно у нее это слово получилось, необычно, не просто “найдете?”, а вот... с надеждой. С трепетной надеждой). И ответить хотелось что-нибудь – впопад. Спокойно, но нестандартно. С уверенностью. Обнадеживающе.
Тут я вдруг подумал, что ответить можно очень хорошо, а кассету потом не найти. Эта мысль поразила меня громом среди ясного неба, вследствие чего я решил промолчать, доверив таким образом Генке обнадеживающий ответ впопад.
– Найти-то найдем, – сказал он, – а вот получим ли... Кассету, скорее всего, Резеда украл. А он такой негодяй, ты ведь знаешь. Он может и не отдать. Даже скорее всего не отдаст. Наверняка. – И он очень выразительно щелкнул губами: такие, мол, дела, Наташенька. Не до шуток.
– Генка, я тебе не верю, – сказала Наташа. – Тамара Андреевна, он постоянно надо мной издевается! Просто без перерыва! Почему, как вы думаете?
Тома присела на краешек кровати.
– Мне как-то и неудобно за Генку отвечать. Особенно если он сам тут. Гена, почему ты постоянно издеваешься над Наташей, а? Просто без перерыва?
Генка что-то отвечал – не помню, что; я тогда подумал о чем-то своем... Вот тут это и произошло. В этот самый момент.
Опять сбиваюсь на не слишком любимый мною стиль, но – что делать! Именно так все и было! Именно “в этот самый момент”, именно “произошло”... Именно “вдруг”, хотя “вдруг” я никак не смог пристроить в предыдущий абзац.
Вы видели когда-нибудь цепь из двух звеньев? Если нет, то вы, наверно, ждете, когда же появится следующее звено той самой цепи случайностей, о которой было поведано не далее как двумя страницами выше. Что ж, о нем-то сейчас и пойдет речь. О самом главном, самом необходимом звене, притянувшем за собой еще много звеньев, которые при ближайшем рассмотрении оказались совсем и не... Впрочем, хватит. К делу.
В этот самый момент открылась дверь, и на пороге появилась Настя со шприцем в руке. Приоткрытое окно среагировало на дверь моментально: оно распахнулось настежь, с чувством хлопнув створками; налетевший ветер подхватил занавески, наполнив их холодным воздухом будто паруса, перелистал страницы Наташиной книги и смахнул с тумбочки под кровать что-то бумажное.
– Кто открыл окно? – строго спросила Настя, поспешно закрывая дверь.
– Здравствуй, Настя, – ответил я. – Как твои дела? А мы вот пришли Наташу навестить...
– Я тоже, – сказала Настя.
– Окно открыто по расписанию, – заявил Генка.
– Очень хорошо, – кивнула Настя. – Надо только подкладывать что-нибудь под створку, а то оно хлопает. Ну, о чем говорите, если не секрет?
– Мы обсуждаем, почему Генка все время издевается над Наташей, – ответил я. – Кстати, познакомьтесь: Тамара Андреевна, наша классная руководительница; Настя, сестра нашего общего друга, и Наташина медсестра, по совместительству.
– А почему вы считаете, что “Мастер и Маргарита” плохо кончается? – спросила Тома.
Настя подняла брови и присела на соседнюю кровать.
– Ну как же, – сказала она. – Все умерли.
– Так все когда-нибудь умирают, – возразила Тома.
– Но некоторые перед этим еще живут долго и счастливо... Мастер получил покой, но не получил свет. Нечисть победила. Хороший ресторан сгорел. Иван Бездомный с ума сходит в полнолуние...
– Но Пилат-то прощен, – сказала Тома.
Настя задумалась.
– Тамара Андреевна, – шепнула Наташа, – поговорите с ней еще. Может, она забудет, зачем пришла...
– Ну да, – очнулась Настя. – Вылезай-ка из-под одеяла. Если она будет визжать – не верьте, – обратилась Настя к публике. – Она просто хочет, чтобы ее пожалели.
– Почему это я буду визжать?
– Ты всегда визжишь.
– Неправда. Я совсем не боюсь.
– Все боятся, просто никто не признается. – И подумав, Настя процитировала кого-то из классиков: – Хорошее лекарство всегда горько!
– Ну, тогда это, безусловно, хорошее лекарство. Отвернитесь, – приказала нам Наташа. – А вы, Тамара Андреевна, пожалуйста, подержите меня за руку...
– Там у Вики с тумбочки фотография упала под кровать. Достань, Алик, если не трудно, – попросила Настя.
Мы с Генкой сели на корточки перед Викиной кроватью, но дотянуться не смогли – фотография отлетела к самой стене. Я попробовал подвинуть кровать – мешали тумбочки. Пришлось встать на колени. Наконец я дотянулся до краешка карточки и подтолкнул ее к Генке. Тот взял ее в руки, сдул пыль, потом вдруг вгляделся повнимательнее, посмотрел на меня и раздельно произнес:
– Это он.
Повествование от первого лица дает, с одной стороны, некоторые преимущества, о которых я замечу, возможно, в другой раз, но, с другой стороны, накладывает множество ограничений, и среди них – невозможность переключаться с одного события на другое, происходящее в то же время. Между тем прием этот в отдельных случаях незаменим, особенно в произведениях остросюжетного жанра, к коим в некоторой степени относится и мой рассказ. Незаменим он тогда, когда необходимо заинтриговать читателя, подвесить ситуацию, создать разность потенциалов, сиречь напряжение, и т.п. Как, наверно, должен радоваться автор, представляя своего читателя нервно перелистывающим страницы в поисках продолжения захватывающего эпизода, мельком пробегающим несущественные строчки, наполненные пустыми диалогами и унылыми отступлениями... Вот и я с огромным удовольствием сразу после Генкиных слов: “Это он”, – поведал бы вам, например, о секретном разговоре завуча и биологички, или, допустим, о неожиданной встрече Лаврентьева и Резеды, или... и только после этого, потом, позволил бы Генке прояснить, наконец, – кто! кто этот “он”, изображенный на фотографии с Викиной тумбочки. Но – я не могу этого сделать, потому что не присутствовал в тот час ни в кабинете завуча, ни в квартире Резеды (да нигде, собственно, кроме этой самой больничной палаты), а следовательно, не могу, рассказывая, говорить “я”.
Впрочем, свои способы организации “отложенной развязки” существуют и для тех, кто ведет рассказ от первого лица. Можно, например, пуститься в воспоминания. Дать Генке сказать: “Это он”, – и сразу вслед за этим начать: “Помню, однажды такой случай произошел с нами лет семь-восемь назад...” Однако, воспоминания хорошо бы приводить уместные, соответствующие ситуации, а мне почему-то ничего подобного в голову не приходит.
Можно еще удариться в пространные разглагольствования непонятно о чем и этим оттянуть время, но такой путь мне тоже не по душе. А посему продолжаю рассказ без всякой задержки.
– Это он, – повторил Генка, передавая фотографию мне.
Я поднялся с пола. С цветной карточки Kodak глядел на меня парень с очень приятным открытым лицом. Его глаза... я не поручился бы, что они были голубыми. Но блондином он был без всякого сомнения.
В дальнейшем я часто думал о том, что могло произойти, если бы Настя не вошла тогда в палату, или если бы окно не было открыто, или, допустим, фотография была бы вложена в книгу... Генка уверяет, что мы все равно встретили бы этого блондина в больнице. Но я совсем не уверен в этом. “Да ты пришел бы еще хоть раз в больницу-то? – спрашиваю я его. – Ведь, кроме тебя, этого блондина видел только Веня Петров”. И Генка с жаром начинает доказывать, что обязательно пришел бы. Верный признак, что врет.
– Кто это, Наташа? – спросил я, протягивая ей фотографию.
– Это Сережа, Викин приятель, – моментально ответила Настя. – Каждый день к ней приходит, как и мой братец к этой вот даме.
– Ты его видела когда-нибудь? – обратился я к Наташе.
– Сережу? – переспросила она, снова закутываясь в одеяло. – Конечно. Он ведь приходит к Вике. Очень приятный молодой человек, красивый. Приносит ей что-нибудь: конфеты, фрукты, и нас с Аней угощает. И Светланку угощал, но ее вчера выписали. Теперь еще кого-нибудь к нам подселят. А почему ты спрашиваешь?
– Просто... А сегодня он уже приходил?
– Почему ты спрашиваешь?
– Потом как-нибудь объясню. Так приходил он или нет?
– Сначала скажи, почему ты спрашиваешь! – Вот упрямая девчонка! Если бы стояла, то ногой бы топнула. И сама, наверно, понимает, что это смешно, а все равно упорствует.
– Мы не можем ответить, – шепнул Генка, приложив палец к губам. – Здесь все свои, но... могут быть жучки. Не смейся, я серьезно говорю. Знаешь, какая борьба идет за кассету? Какие силы столкнулись, какие закулисные и подковерные игры?.. – Генку понесло, и он не заметил, как сам навел Наташу на ответ.
– А причем здесь кассета? – поинтересовалась внимательная Наташа.
– Н-да, – вздохнул Генка. – Поклянитесь все, что никому не расскажете. Это не только в интересах следствия, но, – он снова вздохнул, – и в ваших интересах.
– Клянусь, – сказала Наташа.
– Честное слово, – сказала Тома.
– А я лучше уйду, – сказала Настя. – Всем всего хорошего. Наташ, ты мне потом расскажешь, ладно?
– Не могу, я слово давала. Ген, можно я Насте потом расскажу?
– Мы сами все всем расскажем, когда будет можно, – терпеливо повторил Генка, – а сейчас...
И тут в палату вошли Аня и Вика.
– Ну вот, – сказал Генка, – в другой раз закончу.
– Генка! – захныкала Наташа. – Так нечестно! Мы слово давали!
– Вы давали слово, что никому не скажете.
– Ну?!
– Ну, вы и не скажете. Лучший способ хранить тайну – не знать о ней. – И Генка переключился на Аню, мгновенно позабыв о прежней собеседнице.
– Алик, ну ты расскажи! – взмолилась Наташа. – Тамара Андреевна, воздействуйте на них, пожалуйста! А то это нечестно – обещать и не говорить!
Тома смеялась, по-прежнему сидя на краешке кровати.
– Алик, расскажи, – попросила она, – только потихоньку. Жучки ничего и не услышат. А мы никому не проговоримся, мы ведь обещали! Ну, Алик, мы очень просим!
Силы разом оставили меня, внутренний голос услужливо подсказал, что никакой тайны на самом деле и нет... и поэтому я, оглянувшись и убедившись, что Вика увлечена болтовней с Генкой и не может меня услышать, сообщил:
– Генка этого парня у кого-то в гостях видел, и он очень здорово на гитаре играл. И Генка все мечтал его в свою группу затащить. Все уши мне прожужжал про этого парня.
Наташа посмотрела на меня с плохо скрываемым недоверием.
– А при чем здесь кассета? – спросила она.
– Ни при чем. Генка так шутит. Ну, ты ведь его знаешь: он не может не поприкалываться.
– Тамара Андреевна, вы ему верите? Я не верю! Он нас обманывает! Ну что нам с ним делать? Тамара Андреевна, поставьте ему, пожалуйста, двойку!
– Завтра же, – пообещала Тома.
– Завтра – воскресенье, – напомнил я.
– Вот и отлично. По воскресеньям я проверяю ваши домашние задания.
– Когда же вы отдыхаете, Тамара Андреевна? Так и перетрудиться недолго...
– Нет для меня лучшего отдыха и большего удовольствия, чем чтение сочинений моего любимого десятого “В”, – ответила Тома под торжествующий смех Наташи.
– Ясно. Тогда я, похоже, попал.
– Попал, попал, – подтвердила Наташа. – Правду говори!
– Да я уже все сказал, – возразил я с неожиданным для самого себя холодом в голосе.
Наташа нахмурилась и отвернулась. Тогда я, набравшись смелости, наклонился к ней и поцеловал ее в губы. Некоторое время она удивленно разглядывала меня, а потом спросила с хитрой улыбкой:
– А заразиться не боишься?
Я хотел пошутить, что-нибудь вроде: “А разве воспаление легких передается воздушно-капельным путем?” – но кто-то сверху слегка стукнул меня по голове, и я ответил:
– Я про это не думал.
– Интересно, – проговорила Наташа задумчиво. – Дима ответил точно так же... А Сережа этот, он сегодня уже приходил. – Чтобы ответить на мой вопрос, Наташе понадобилось не меньше десяти минут. – Так что можете его завтра увидеть, заодно и меня навестите. Наверно, часов в одиннадцать утра он придет...
И тут в палату вошли еще две девушки: Катя и Оля (знакомые нам по совместной учебе в десятом “В”, да и в предыдущих классах), и стало уже не по-больничному шумно и многолюдно. Мы (я, Генка и Тома), распрощавшись, подождали девчонок внизу. Погода стояла отличная: солнце, мороз, без ветра, и мы по предложению девчонок, поддержанному Генкой, решили немного пройтись. Оставив позади больничный парк, мы оказались недалеко от Дворца пионеров на Воробьевых горах. Перейдя Воробьевское шоссе и спустившись по не внушающей доверия длинной деревянной лестнице, мы вышли к реке.
*****
Так хотел я постичь этот мир и, увы, не постиг,
Но не зря это горькое счастье мне Богом дано:
Жить в стране недопетых стихов, ненаписанных книг,
Чтоб из тысяч несказанных слов вам сказать хоть одно.
А.Макаревич, “Я хотел бы пройти сто дорог”
Не знаю, чем меня так притягивают Воробьевы горы, но я чувствую, что это особенное, необыкновенное место. Каждый раз я ощущаю необъяснимый душевный подъем, когда оказываюсь на их усыпанных листьями или укрытых снегом склонах. Здесь нет такого скопления исторических памятников и архитектурных шедевров, как где-нибудь в центре: в Китай-городе, на Арбате или Пречистенке; нет таких великолепных дворцов и парков, как в Кусково или Останкино; но – здесь есть что-то другое…
Помню, как первый раз увидел Москву со смотровой площадки – впечатление на всю жизнь. Помню, как открыл для себя удивительно легкий, изящный Андреевский мост, взметнувшийся над рекой без единой опоры, – и тут же влюбился в него без памяти. Помню, как на одной из экскурсий на речном трамвайчике нам рассказали о “Мамоновской даче”, и мы долго смотрели на проплывающую мимо таинственную усадьбу, затерянную среди деревьев на склоне гор... Помню, как студенческая подруга Виктории Сергеевны, прекрасный экскурсовод и рассказчик, водила нас по горам, и мы не дыша слушали ее волнующий поэтический рассказ. “Ничто не живет века, – говорила она. – Люди умирают, дерево горит или гниет, вода точит камень и сама бежит, не останавливаясь, и у каждого свой срок, но ничто не вечно. Так что же остается? А остается место, точка на поверхности Земли, а еще слово, которое было в начале, вот слово и остается, и потому нет большего насилия над историей и преступления перед историей, чем назвать Воробьевы горы каким-то другим словом!”
Прошлой осенью мы были здесь с Викторией Сергеевной. Побродили по горам, вышли на смотровую площадку, смотрели на город.. Заговорили о Лужниках, об осветительных мачтах, которые для нашего поколения стали едва ли не символом Большой арены, да и всего стадиона, а более старшими воспринимаются как нечто инородное... Вспомнили об Олимпиаде.
– Все-таки это была неполноценная Олимпиада, – сказал Санька. – Столько стран отказались приехать… Обидно, что так получилось.
– Да, – вздохнула Виктория Сергеевна, кивнув головой. – Но знаете, вашему поколению не повезло – вы слишком поздно родились, можно сказать – не застали. Что мне вам сказать… Афганистан – это трагедия. Я тогда этого не понимала, или очень смутно, и бойкота этого не понимала… Как там у Высоцкого: “Занозы не оставил Будапешт, а Прага сердце мне не надорвала”, – это и про меня. Но Олимпиаду я помню очень хорошо, в деталях. Мы с мужем тогда еще не поженились, но уже были знакомы, и он меня водил по стадионам; мы почти везде побывали: и в Крылатском, и в Битце, и в Измайлово, и здесь, конечно, в Лужниках… Знаете, это был совершенно потрясающий праздник. Думаю, что другого такого в моей жизни не было. Такого эмоционального подъема, таких переживаний – наверно, больше не было! Такие были искренние слезы, когда Мишка улетал… Я плакала, честное слово, я этого не стесняюсь. В час закрытия город просто умер – ни души не было на улицах! А что до бойкота… Я как раз считаю, что именно благодаря ему наша Олимпиада была наполнена совершенно особым смыслом. Ведь такого не было ни до, ни после – чтобы люди все-таки приехали из тех стран, которые не прислали свои команды на Игры. И сколько было таких людей! Они приехали за свои деньги, они выступали под Олимпийским флагом, а не под национальным… Мы ходили на легкую атлетику, когда мужчины бежали 1500 метров. Их выиграл Себастьян Коу, англичанин; а 800 метров – его соотечественник Стив Оуэтт. Ребята, если бы вы знали, как за них болел стадион! Весь, все сто тысяч! В их честь исполнялся Олимпийский гимн, поднимался Олимпийский флаг, но, ребята, если бы вы видели, сколько английских флагов было на трибунах! Если бы вы видели поднятый кем-то плакат с надписью: “Thatcher, eat your heart out!” Я искренне уважаю эту выдающуюся женщину, но там было написано “Тэтчер, подавись!”, и я была полностью согласна. Да, мы все очень разные, нам зачастую непросто понять друг друга, а тем более людям из разных стран, разных народов, у каждого свои предрассудки, свои стереотипы, но что-то же нас объединяет, что-то же есть такое, что мы понимаем, чувствуем одинаково! И вот эти люди показали всей Земле, что есть вещи, которые важнее всех политических принципов и убеждений… Помню итальянца Маурицио Дамилано, выигравшего соревнования по ходьбе. Он был из тех, кто уволился из армии или полиции, потому что иначе не имел бы права посещать страну, которой объявлен бойкот… Помню, как мы ходили в Битцу на выездку – соревнования по “фигурной езде” или “танцах на лошади”. Удивительно красивый, гармоничный вид спорта. Тогда выиграла наездница из Австрии – Элизабет Тойрер. Как сейчас помню: лошадь звали Мон Шери. Так вот, наездницу привез в Москву на личном самолете ее друг, знаменитый автогонщик Ники Лауда, причем вместе с лошадью. Это была просто какая-то сказка о Золушке! До сих пор я вспоминаю эту историю и плачу от счастья.
Такой вот получился разговор, а точнее – монолог. Вспоминаю, что мы уходили оттуда чуточку другими…
С тех пор прошло больше года. И вот мы снова на Воробьевых горах. Теперь, правда, с другой стороны от метромоста, громада которого вместе с молодым проспектом рассекла горы надвое. Думал ли я о том, что узнаю что-нибудь новое об этих горах, когда мы шли по набережной в сторону маленького монастыря, притаившегося у подножия гор, на берегу, рядом с моим любимым мостом? Наверное, нет. Наверное, я вообще ни о чем не думал…
– А ведь это особенное место, – произнесла Тома, указывая на монастырь. – Если хотите, я вам немного расскажу о нем. Потому что о нем есть что рассказать… Он был основан в самой середине семнадцатого века. Из школьного курса истории про это время известно немного, как и про другие “древние” времена... Медный бунт, соляной бунт, Степан Разин, раскол, Соборное уложение. И это все! Мы не знаем даже, что за человек был царь Алексей Михайлович, в котором Ключевский (а Ключевского надо читать каждому русскому человеку) “готов видеть одного из лучших людей древней Руси”. Правда, он добавляет, что “только не на престоле”. К сожалению, именно при добрых, кротких, богомольных царях происходят смуты, бунты и гражданские войны. По крайней мере, в последние лет четыреста – именно так. Впрочем, любые обобщения опасны...
Мы шли вдоль казарменно-больничных корпусов бывшего монастыря. Потом Тома объяснит, что это совсем и не кельи, а здание богадельни, появившейся здесь после упразднения монастыря. Но это – потом. А пока – середина XVII века...
– Царь Алексей Михайлович получил очень хорошее богословское образование. Гражданским наукам он не обучался. А в это время “передовые”, как мы бы теперь сказали, люди страны уже начинали проявлять интерес к эллинским и даже латинским “мудростям”, мимо которых, по меткому выражению Ключевского, “прежде пробегали, боязливо чураясь и крестясь, благочестивые люди Древней Руси”. Да, многие боялись образования и, тем более, наук, “латинских прелестей”. Хотя бояться, как тогда, так и теперь, стоит не самой науки, а отношения к ней. Как только она возводится в ранг высшего судьи, мерила истины, как только хочет вынести окончательное заключение – тогда ее стоит поберечься. Однажды я пыталась объяснить кому-то эту мысль и никак не могла придумать примера, очень переживала... А потом он мне просто приснился! Представьте себе, что вы взяли за руку своего любимого или любимую; некто ученый с другой планеты мог бы объяснить движение вашей руки сокращением мышц. “Количество кислорода и принятой пищи достаточно, накопленная энергия в клетках позволяет мышцам произвести работу по изменению положения конечности в пространстве и сгибу фаланг пальцев до угла в 45 градусов...” В таком заключении все верно, но мы-то не сомневаемся в его беспомощности! На следующем этапе развития науки сокращение мышц вашей руки может быть объяснено импульсами спинного мозга, и это будет грандиозным открытием, переворачивающем представление о мире! Затем откроют сигналы головного мозга, управляющие нервной системой... И даже если кто-нибудь сумеет найти формулу для описания движения вашей души, то и тогда это не будет окончательным объяснением, почему вы пожали чью-то руку! Всегда останется что-нибудь необъясненное. И об этом не надо забывать.
Поразительным образом Тома повторяла мысли нашего физика. Рассказывая о теории относительности, он всегда подчеркивал, что она полностью включает в себя классическую механику, которая почти двести лет претендовала на законченность. А теперь уже есть опыты, опровергающие некоторые положения теории относительности... И так – с любым законом, говорил физик. Когда-нибудь он исчерпает себя, и придется изобретать что-то новое. А раз так, то процесс познания бесконечен, и стало быть... здесь он всегда останавливался: звонок звенел, или с урока, или на следующий урок... А потом он ушел, и мы так и не узнали, что он хотел сказать. Грустно, но в нашей школе такие учителя не задерживаются...
– Итак, – продолжала Тома, – к 1649 году Галилей уже сформулировал принцип относительности, Декарт уже ввел основные понятия современной алгебры и придумал координаты (которые вы, господа математики, умудрились перевернуть), а Кеплер открыл законы движения планет. А в России не было ни одного высшего учебного заведения. Ни одного! И первая в России гражданская школа появилась именно в этом маленьком монастыре. А основал его замечательный человек – Федор Михайлович Ртищев.
Мы поднялись на мост, железные листы которого чуть заметно пружинили. Девчонки притихли, Генка был непривычно задумчив. Тома смотрела на монастырь и продолжала рассказ.
– Ртищев был удивительным человеком. Мы назвали бы его меценатом и филантропом, Ключевский говорил о нем как о “совершенно евангельском человеке, из тех редких и немного странных людей, которые начисто лишены самолюбия”. Будучи с детства приближенным и другом самого царя, служа воспитателем его старшего сына, он имел все возможности для личного продвижения и обогащения. А между тем, даже боярского титула он не получил, отказавшись от царского подарка и так и оставшись окольничим. Все свои сбережения он тратил на основание приютов, больниц и богаделен, на помощь обездоленным и больным. Он был незлобив и незлопамятен, умел не замечать обид и находить общий язык со всеми: и с патриархом Никоном, и с умницей дипломатом Ордин-Нащокиным, с заносчивыми родовитыми боярами и дьяками кремлевских приказов... Протопоп Аввакум и Симеон Полоцкий, другие богословы собирались в доме Ртищева и до изнеможения спорили о вере, и при этом продолжали считать хозяина лучшим своим другом. Ртищев умел по-настоящему любить людей, и любовь его была деятельной, как к простому человеку, так и ко всей России. Он был среди первейших деятелей-преобразователей, именно его радением и средствами был построен вот этот маленький монастырь, называвшийся вначале Спасо-Преображенским. А затем он стал называться Андреевским по надвратной церкви Андрея Первозванного. Сюда были приглашены Ртищевым ученые монахи из Киева во главе с известным богословом Епифанием Славинецким, и открылась в монастыре первая русская высшая школа с гражданскими науками – “для российского рода просвещения, свободных мудростей учения”. Преподавали грамматику славянскую, греческую, латинскую, риторику и философию. И учиться могли как люди церковного сана, так и боярские дети... Они, ученики, студенты, и жили здесь же, при монастыре: полный пансион был обеспечен для тридцати человек. Это вам ничего не напоминает? Ну конечно, спустя сто пятьдесят лет по такому же принципу будет организован Царскосельский лицей. Уровень другой, а принцип – тот же... В монастыре развернули деятельность по переводу греческих и латинских книг, и сам Ртищев, весь день проводя в Кремле, заведуя приказами, по вечерам, а то и по ночам приезжал сюда и присоединялся к монахам. Конечно, кому-то это не нравилось, и доносы царю писали: “Ересь-де в монастыре и непотребство”, – но тот оставлял их без внимания, ибо умел доверять своим людям. Впрочем, не так уж и долго просуществовала эта школа, через какое-то время монахов перевели в другие монастыри: кого в Чудов, кого в Заиконоспасский; именно в последнем спустя тридцать лет греками братьями Лихудами была основана Славяно-греко-латинская академия. А еще спустя лет сорок именно туда, на Никольскую, пришел пешком с Белого моря архангельский мужик, и этот русский гений впоследствии сделает все для создания первого русского университета... Я не всегда понимаю, почему люди так упорно ищут исток реки, именно тот маленький ручеек, именно тот родник, с которого начинается великое движение воды. Ведь любая река составляется бесчисленным множеством маленьких ручейков, и без каждого из них она не была бы могучей и полноводной, да и не всегда можно с уверенностью определить, какой же именно ключик рождает великую реку. И все-таки люди с благоговением приходят к истоку Волги, и все-таки продолжают искать исток Амазонки... И мне очень хочется считать, что школа в этом маленьком монастыре была тем самым ручейком, тем самым истоком, предвестницей и прародительницей не только Московского университета, но и всей русской науки и образования! Не замечательно ли, кстати, что и университет, и Академия наук спустя три столетия оказались здесь же, на Воробьевых горах? Совпадение это, или все-таки энергетика этого места привлекла и Ртищева, и тех, кто пришел за ним вслед?.. Удивительно и другое: этот самый ручеек дал начало не одной, а двум великим рекам! Славяно-греко-латинская академия на Никольской впоследствии превратилась в Московскую духовную академию, и как оценить ее почти двухсотлетний вклад в русскую религиозную и философскую мысль! А имя Ртищева сейчас мало кому известно, но этому факту есть объяснение: этот человек умел делать добрые дела не для славы и денег, но для чего-то другого, гораздо более важного...
Тома умолкла, дыша на замерзшие пальцы. Солнце садилось, и цвет неба менялся на глазах...
– Не знаю почему, – произнесла Тома, – но здесь, на Воробьевых горах, именно у этого маленького монастыря, у меня возникает особенное, обостренное чувство Родины. Если кто-нибудь спросил бы, что для меня значит Россия, я, наверно, привела бы его сюда... И я думаю, что у каждого человека должен быть вот такой кусочек Родины – не самый яркий, не самый известный, но именно ему особенно близкий, особенно родной. Тогда и само понятие Родины становится осязаемым...
Я был просто оглушен тихим голосом Томы. Я чувствовал, что и другие потрясены и самим рассказом, и тем, что услышали его именно от нашей учительницы. Я переводил взгляд то на кресты трех скромных монастырских церквей, то на вставший над холмами изящный силуэт университета, тонко очерченный в лучах заходящего солнца, то на нависший над монастырем дом Академии наук с огромной и странной, медного цвета конструкцией на крыше... И что-то невыразимое словами, но красивое и светлое поднималось в душе.
Какие люди были у России! Проплывали, мелькали в голове имена русских гениев: Лобачевского, Менделеева, Вернадского, Циолковского... А где-то очень далеко, еле уловимо, уже брезжили и другие имена, которые еще предстояло открывать: Владимира Соловьева, Сергия Булгакова, Павла Флоренского... Право же, нам есть чем гордиться, есть что беречь, есть чем делиться с другими!..
Я очень жалел, что на мосту с нами не было Наташи, Саньки, Петровых – да всего класса. Ведь такой рассказ на мосту стоит целого полугодия бездарных уроков истории в школе. Я подумал о том, как нужно не любить свою страну, чтобы представить ее историю чередой непрекращающихся восстаний, заговоров и битв, чтобы выбросить из нее имена Ртищева, Ордин-Нащокина, Славинецкого, чтобы сделать Разина и Болотникова большими героями, чем Минин и Пожарский... Но я подумал и о другом. Я понял, что я, да все мы, можем быть независимыми не только от навязанной грубой схемы, от очевидной лжи, но главное – от вызванного ими равнодушия. В чем и был, наверное, главный урок этого прекрасного дня.
[8.12.1991. *** В белорусской правительственной резиденции Вискули подписано соглашение о создании Содружества Независимых Государств. “Мы, Республика Беларусь, Российская Федерация (РСФСР), Украина как государства – учредители Союза ССР, подписавшие Союзный договор в 1922 году, констатируем, что Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование”, – говорится в преамбуле документа. Документ подписали Председатель Верховного Совета Республики Беларусь Станислав Шушкевич, Президент РСФСР Борис Ельцин, Президент Украины Леонид Кравчук. *** В Москве -14°С, ясно.]
У меня довольно много друзей, и это хорошо. Правда, некоторые из них так непосредственны в своей ко мне привязанности, что считают возможным приглашать на свой день рождения не ранее чем за сутки. “Здорово, старик; как сам-то? – ну и отлично; слушай, у меня тут намечается небольшой юбилей, в общем, буду рад тебя видеть”. И не то чтобы я об этом “юбилее” заранее не подозревал – нет, на телефоны и дни рождения у меня память хорошая, – но нельзя ведь позвонить человеку за неделю и как бы невзначай поинтересоваться: “А ты день рожденья-то отмечать собираешься, или опять решил зажать?” Я это к тому, что на день рожденья полагается являться с подарком, о котором хорошо бы заранее позаботиться. Можно, конечно, позаботиться о нем еще до приглашения, но вдруг этого самого приглашения так и не последует, то есть день рождения все-таки будет зажат, а вещь, при покупке которой подразумевалось, что она чрезвычайно необходима имениннику, неожиданно окажется в твоем доме совершенно не нужной и лишней (Санька, например, где-то вычитал, что подарки делятся на те, которые не нужны, и на те, которые не подарили). Но приходить совсем без подарка кажется мне просто невежливым и пошлым.
Одним словом, судорожные поиски этой самой единственной и необходимой вещи воскресным утром не позволили мне отправиться на встречу с блондином. Между тем увидеться с ним хотелось как можно скорее, ведь до педсовета оставалось совсем немного – чуть больше двух недель, – а уверенности в том, что кассета будет у нас к этому дню, как-то не прибавилось. В то же время блондин оставался загадочной личностью. Он участвовал в похищении кассеты. Но какое отношение имеет он к Резеде и к Лаврентьеву? Ведь никто его не знает! Были еще некоторые мысли, которые заставляли нас считать встречу с блондином важной и неотложной.
Итак, надо было послать в больницу человека не слишком бестолкового, в меру внимательного, осмотрительного и аккуратного, желательно умеющего мыслить логически и разбирающегося в психологии. Одним словом, Саньку.
Санька и отправился в больницу вместе с Генкой. Там они еще встретили Диму, и, посидев сначала у Наташи, остались затем в холле, на первом этаже, ожидая блондина Сережу. И дождались. И, дав ему навестить Вику и вернуться, завели разговор.
Я вынужден передавать эту беседу со слов Димы, Саньки и Гены, которые не очень-то стремились рассказывать о ней подробно. Дима, обычно излагавший свои мысли ясно и доходчиво, на этот раз лишь неопределенно развел руками. Генка утопил свою речь в потоке приколов и насмешек, причем смеялся он в основном надо мной и над Санькой. Санька же, в порыве несвойственной ему самокритичности... в общем, он больше говорил о себе, чем о блондине.
Я бы назвал их разговор “нашла коса на камень”. Это выражение часто употребляют в следующем смысле: встретились два равных соперника. Или, допустим, когда один побеждал всех подряд, но, встретившись с равным, не смог выиграть. Я же вижу немного другое приложение для этой поговорки: “нашла коса на камень” – это когда победить невозможно в принципе, хоть ты до этого и косил всех подряд. Вот и Саньке, корившему себя в отсутствии профессионализма, по-моему, не стоило особо расстраиваться: вполне возможно, что блондин действительно ни при чем! Да, он стоял тогда около универсама. Да, он видел Генку и с ним еще одного парня. Он странно на них посмотрел? Да нет, вам показалось. Может, в глаз что-то попало, теперь не вспомнишь. Резеда? Нет, такой неизвестен. Смешная фамилия. Лаврентьев? Аналогично. Где живет? Не то чтобы очень далеко, но и не рядом. Во всяком случае, не в 720-й школе учится. Что делал около универсама? Так, покурить вышел, пока Вика в очереди стояла. Да, и она там тогда была. Где она живет? Да в другом конце Москвы. А что так далеко от дома делали? Ну, от его (блондина) не так уж и далеко, во-первых. А во-вторых, хозяйственный у вас там хороший. Стиральный порошок бывает. Заодно и в универсам зашли.
Правдоподобно? Куда уж правдоподобнее. Сразу и объясняется, почему Аллочка блондина не знает, хотя она всех знает... И все-таки обидно. Потому что теперь уж никакого выбора не осталось, кроме как ждать. Ждать звонка Резеды.
[9.12.1991 *** В воскресенье вечером Советский Союз прекратил существование. К этому сводятся все комментарии мировых информационных агентств. *** В 12.05 в Кремле началась встреча Михаила Горбачева и Бориса Ельцина. По мнению “Известий”, это самая тяжелая из когда-либо проведенных ими встреч. В беседе также принимает участие Нурсултан Назарбаев. *** В голландском Маастрихте началась встреча Европейского совета – глав государств двенадцати стран, призванная стать поворотным пунктом в объединении Европы. Рассматриваются проекты двух договоров, которые могут заложить основу валютно-экономического и политического союзов. К 1999 году страны ЕС (очевидно, кроме Великобритании) откажутся от национальных денежных единиц и перейдут на общеевропейскую валюту – экю. *** В Москве усиливается мороз, -17°С]
В последнюю осень – ни строчки, ни вздоха,
Последние песни осыпались летом.
Прощальным костром догорает эпоха,
И мы наблюдаем за тенью и светом
В последнюю осень...
Ю. Шевчук, “Последняя осень”
Что-то давно мы с вами в школе не бывали. Вожу вас все по тусовкам да по больницам... Как там наша альма-матер? Вы, наверно, уже стали о ней забывать.
Да и в какой день мы туда отправляемся! Вчера произошло прямо-таки эпохальное событие, и сегодня школа должна бурлить, ученики станут собираться кучками и обсуждать на все лады происшедшее... Но – нет. Все проходит как-то уж очень спокойно. Кто-то что-то сказал, кто-то с чем-то не согласился, и все. Думаю, что если бы путч произошел не 19 августа, а, скажем, 19 сентября, тогда – да, тогда и бурлила бы школа, и больше трех собирались бы на переменах, и даже думали бы, как спасти демократию. А теперь... Ну, скончался Советский Союз. А у нас своих забот, что ли, мало?
Санька, конечно, чувствовал себя именинником: его прогноз полностью оправдался. Он даже радовался, хотя это выглядело странновато.
– Россия, что ли, умерла? – горячился Санька, когда мы заметили ему, что в его радости что-то не так. – Нет, вы мне скажите! Скончалась империя, скончалось единственное в мире государство, у которого в названии ни территориального, ни национального, а только идеологическое! И не надо мне говорить, что моей Родины больше нет! Моя Родина – это страна Александра Невского, Суворова, Пушкина! И с ней ничего не случилось!
– По какому признаку он их отобрал? – шепнул мне Генка.
– Они его тезки, – догадался я, потому что они, вообще-то, были и моими тезками тоже.
– А “мать городов русских” теперь за границей? – не удержался Ваня Петров.
Прозвенел звонок...
Итак, если кто забыл, мы снова в школе. Первый урок, английский язык. Я сижу на предпоследней парте, рядом Веня Петров. Он настойчивым шепотом, переходящим временами в голос, убеждает меня, что такого не может быть.
– Просто не может быть! – говорит он. – Два человека могут встретиться вот так случайно – хоть в больнице, хоть где угодно, но три – это исключено!
Я пожимаю плечами.
– Не то что исключено, но это в любом случае заставляет задуматься!
– Мне кажется, что где два, там и три. Велика ли разница?
– Велика, очень велика! Я в последнее время увлекся теорией вероятностей, – продолжает он, протягивая мне листок, испещренный многоэтажными формулами. – Вчера, когда нам Санька позвонил и рассказал... я вот тут прикинул... Понимаешь, теория вероятностей не способна давать заключения (ну, в человеческих вопросах), она может... может только посоветовать. Я посчитал – цифры получаются не укладывающиеся в голове!
Англичанка пытается делать замечания, но ее никто не слушает. Когда-то она была подругой Виктории Сергеевны и мы хорошо к ней относились. Но после педсовета она перестала нас интересовать. Кто-то отвечает у доски, остальные занимаются своими делами... И тут в дверях появляется учитель труда. На плече у него стремянка, улыбка тонет в пышных усах:
– Извините, мы тут должны у вас динамик повесить. И провод подвести. Это недолго. Где тут розетка?
Вслед за ним входят три школьника в синих халатах и беретах (непременно в беретах!), распахивают дверь, расставляют стремянку, включают дрель в розетку...
– Что за динамик? – ужасается англичанка. – У меня урок!
– Распоряжение директора, – вяло отвечает трудовик. – Во всех кабинетах должны быть динамики. Прямая связь из канцелярии. Как кого к директору вызывают – объявление по всей школе. Просто и быстро.
– Но ведь урок... – слабо возражает англичанка.
– Да вы не волнуйтесь, мы быстро управимся. – Трудовик – человек незлой, он просто не понимает, что это ненормально...
– Что, прямо в классе? – столбенеет англичанка.
– Да нет, мы пока в коридоре посверлим. Там надо провод протянуть. Это просто розетка в классе.
– Так вы тогда дверь закройте...
– Не получится, – авторитетно заявляет главный среди школьников. – Провод от дрели мешать будет.
– Так прикройте хотя бы... – бормочет англичанка и, махнув рукой, добавляет: – Урок сорван. – Впрочем, мне кажется, что он сорван гораздо раньше. На выездном педсовете.
– Смотри, – говорит мне Веня, – какая у нас в принципе ситуация. Наташа – это раз, Аня – это два, и Вика – это три. Вернее, не Вика, а ее друг, но это значит – и Вика тоже, ведь в больнице она, а не он. То есть, мы можем сказать: Наташа, Аня и подруга того парня. И все они оказались в одной больнице в одно и то же время. Как посчитать вероятность? В теории вероятностей такая задача называется задачей о выборке. Вот как она описывается. Есть много шариков в корзине, допустим, p. Из них q – синих. Мы достаем из корзины наугад m шариков и хотим узнать, какова вероятность, что синих будет ровно n. Формула такая:
Понятно? – участливо спрашивает Веня. – Могу немного объяснить. Cxy – это количество комбинаций, которые получаются при выборе x разноцветных шариков из y разноцветных шариков. Например, у тебя в гостях 7 человек. Они фотографируются по трое. Сколько можно сделать неповторяющихся фотографий? Подставляем в эту формулу: x=3, y=7.
– А вот эти восклицательные знаки – это факториалы? – уточнил я. Мы их еще не проходили.
– Совершенно верно. 7! = 1*2*3*4*5*6*7. Значит, фотографий получится 35, целая пленка. Из формулы, кстати, следует, что если фотографироваться по четверо, то результат будет тот же...
– Конечно, – догадался я, – пока трое фотографируются, оставшиеся четверо отдыхают. И их сочетание тоже никогда не повторяется.
– Совершенно верно. А теперь представь, что из этих семерых человек – четыре девчонки. Какова вероятность, что на фотографии из трех человек будет две девчонки? Получается
Теперь смотри, что у нас получается с нашими девчонками. Я решил, что всего у нас шариков – 4 миллиона; это все женщины Москвы старше 15 лет. Приблизительно, конечно. Это ведь взрослая больница? Ну вот. Мы достаем 60 шариков. Я уточнял (специально вчера Диме звонил, а он спросил у Насти) – в отделении 40 коек, но с учетом, что кого-то выписывают, а кого-то нового кладут, я взял 60. С другой стороны, у нас из четырех миллионов – три синих шарика: Наташа, Аня и подруга того парня, то есть Вика. И вот мы вытаскиваем 60 шариков и считаем, какова вероятность, что среди них – все три синих шарика:
Примерно, конечно. Но важен-то порядок. Или даже порядок порядка. Ну вот, ты понимаешь, что такое один шанс на триста триллионов?!
– Нет, – честно сказал я. – Цифра впечатляет. Но ведь мы не можем говорить, что так не бывает?
– Не можем. Мы только можем задуматься.
– Хорошо, – говорю я, – мы задумаемся, будем думать, думать, мозги закипят, ничего не придумаем, а это всего лишь – невероятный случай.
– Да, все так. Но ведь не задуматься нельзя!
– Нельзя.
– Вот и выбирай...
– Метелкин, к доске! – сказала англичанка. Санька с соседней парты шепнул, что она сказала это уже в третий раз.
– Так что ты все-таки хочешь сказать? – спросил я у Вени на перемене. – Что кто-то из них в этой больнице неслучайно оказался?
Веня ответил, помолчав:
– Я ничего не хочу сказать. Я только знаю, что я рассчитывал вероятность для трех независимых событий: Наташа попала в эту больницу, Аня попала в эту больницу, Вика попала в эту больницу. Понимаешь, эти события независимы!
– Ну?
– В то же время, я знаю, что если между этими событиями существует какая-то связь... то вероятность уменьшается на несколько порядков. Вот и все.
– Но какая тут может быть связь?!
– Понятия не имею. Алик, ты пойми, я ведь рассуждаю как математик. Есть задача, я ее решаю. Даже предположить не могу, какие тут могут быть дополнительные условия.
Веня заинтересовал меня всерьез. С братьями вообще было очень любопытно общаться именно на тему науки. Науки (особенно те, что называют техническими) занимали их с начальной школы. При этом Веня больше тяготел к математике, а Ваня к физике (говорят, младший брат Вася увлекся в последнее время генетикой). Помню, я стал однажды свидетелем обсуждения братьями одной физической проблемы... Речь шла о некотором виде энергии, еще совсем не исследованном, для которого они сначала и названия не могли подобрать. Веня говорил “метафизическая”, но Ваня поправил его, сказав, что “мета” – это “сверх”, а они стоят на строго физических позициях. Решили говорить “эмоциональная энергия”. Приводился достаточно конкретный пример: закончился футбольный матч Бразилия–Голландия, выиграли бразильцы, по всей стране праздник, тогда как в Голландии – печаль и уныние. Очевидно, что суммарная радость (то есть получение эмоциональной энергии) такой большой Бразилии больше, чем суммарное горе (то есть потеря эмоциональной энергии) такой маленькой Голландии. Вот и вопрос: получается, что закон сохранения энергии здесь неприменим? А если применим, то куда девается (или откуда берется) эта самая разность между энергиями?
– Этот закон слишком красив, чтобы от него отказываться, – говорил Ваня. – Это основа всего. И формула для него проста и гениальна: E = mc2 – что может быть убедительнее?
– А как же скорость света? – спрашивал Веня. – Ты ведь не думаешь, что эмоциональная энергия распространяется со скоростью света?
– Нет, конечно, она распространяется быстрее. Но ничто не мешает поставить вместо с другую константу. Как и под массой понимать любой другой, эмоциональный, коэффициент. Нет, дело здесь не в этом...
– Мне кажется, что при таких условиях сумма полученной эмоциональной энергии всегда будет больше, чем сумма потерянной. Потому что энергию получат нейтральные зрители, видевшие матч и насладившиеся прекрасным зрелищем. Где же здесь сохранение?
– Так вот, я думаю, что в процессе игры происходит некоторое рождение энергии...
– Э, брат, ты физик или кто?
– Подожди, дослушай. Я назвал это “рождением”, мне так больше нравится, но точнее сказать – “преобразование”. Мне кажется, что в самом процессе игры, вместе с потом, с огромными скоростями, с опустошающимися митохондриями происходит преобразование чисто физической энергии в эмоциональную. Причем эмоциональная эта энергия, если игра действительно хороша, будет очень большой, и только болельщики проигравшей стороны, удрученные поражением, все-таки потеряют энергию, а не приобретут (потому что, как это ни грустно, результат имеет для людей большее значение, чем сама игра)...
Помню, от того, чтобы рассмеяться, меня удержала одна единственная мысль: “Вдруг я рассмеюсь, а они на самом деле правы?..” И со временем я все больше убеждаюсь, что смеяться действительно не стоило. Не то что бы я стал изучать эмоциональную энергию, нет, просто я начал понимать, что наши познания о мире столь скудны и поверхностны, что если и смеяться, то только над самими собой...
Недавно я напомнил Ване тот разговор, и он сказал, что с тех пор многое пересмотрел, что там были и противоречия (получалось, например, что суммарная величина энергии зависит от числа стран, на которые транслируется данный матч), и теперь он склонен связывать величину эмоциональной энергии с количеством информации... К слову сказать, по физике Петровы имели твердое “четыре”. Ну, действительно, “три” Боков не мог им поставить – они слишком хорошо знали физику. Но и “пять” он не мог поставить по той же причине.
Итак, Веня основательно загрузил меня теорией вероятностей. Я продумал о “шариках” всю перемену, и, наконец, кое что решил.
– Послушай, а почему ты только три шарика покрасил в синий цвет? – спросил я у Вени уже на химии. – Ведь вместо Наташи там могла оказаться другая наша одноклассница. Да и на месте Ани могла быть любая знакомая Генки, да и моя знакомая. Что скажешь?
Веня нахмурился.
– Это очевидно, – согласился он. – Странно, что я об этом не подумал. Ну, давайте, считайте вместе с Генкой, сколько у вас подруг.
Генку пришлось отвлечь от разгадывания кроссворда и даже попросить пересесть незаметно (пока химичка приносила препараты) поближе к нам. Для начала он заявил, что если и пошел бы навещать кого-то из девчонок, то только Наташу или Машу (“Ты же знаешь мое к слабому полу отношение”, – пояснил он). Кого пошел бы навещать я, не имело значения, потому что именно Генка должен был прийти и увидеть фото, ведь именно он видел этого блондина раньше. Все-таки еще один шарик получил окраску. Старших (взрослых) женщин тоже не стали считать, ведь если бы Генка пошел навещать свою, скажем, тетю и встретил в больнице Аню, то ее (Генкину тетю) вряд ли бы переселили после этого к Ане, чтобы кому-то из них не было скучно. И опять ничего бы не было.
Потом мы стали считать своих знакомых девочек (старше пятнадцати, и при этом таких, которые не знакомы с Наташей, ведь задача ставится именно так: Наташу переводят в палату к этим девчонкам, потому что мы – именно мы, а не она – с одной из них знакомы). И насчитали двадцать на двоих, причем Генка, несмотря на предыдущее заявление, внес гораздо больший вклад, чем я.
Теперь мы раскрасили шарики в три разных цвета: один зеленый (Вика), два красных (Наташа и Маша) и двадцать синих (одна из них – Аня). Вероятность получилась такая:
Веня считал на машинке, ошибался, нажимал на сброс и снова начинал считать, записывал что-то на бумажке и наконец возвестил:
– Получается примерно один на 8*1012. Восемь триллионов. Может, это и меньше трехсот...
В это самое время на пороге появился трудовик со стремянкой.
– Извините, – сказал он химичке, – нам тут у вас динамик надо повесить. – Вслед за ним показались три школьника в беретах (правда, уже другие, но очень похожие на предыдущих).
– После уроков приходите, – отреагировала химичка, не поворачивая головы.
– У нас распоряжение директора... – сообщил трудовик, улыбаясь в усы.
– А у нас, – ответила химичка, не улыбаясь, – урок, если вы не поняли.
– Ну, что же, мне Ирину Львовну звать?
– Зовите, – согласилась химичка. – Если она на пятый этаж захочет идти, мы с ней побеседуем.
Если бы не было выездного педсовета, я бы сейчас внутренне аплодировал учительнице. Но теперь мне было все равно.
На перемене к обсуждению вопроса подключили Саньку.
– Если вы “Войну и мир” уже читали, то там Андрей Болконский и Анатоль Курагин оказались на соседних операционных столах, – заметил он. – Какова вероятность?
– Это совсем не то, – возразил я. – Это роман! Смотрел “Восемь с половиной”? Художнику так было нужно!
– Жизнь почище любого романа...
– Саня, это в романах так говорят. А потом, их было двое! А наших девчонок – трое!
– Ну, где две, там и три...
– Нет! В том-то и дело! Разница очень большая!
Санька пожал плечами.
На математике позаниматься теорией вероятностей не удалось: Мария Ивановна не любит, когда на ее уроках отвлекаются. На литературе – само собой нет. Пятым уроком была история, и когда мы вошли в класс, школьники в халатах и беретах уже сверлили дырки для динамика. Историчка Семеновна суетилась вокруг них: она всегда выполняла распоряжения директора, правда, сверлильщики ее не слышали за дрелью. Мы расположились подальше от доски. За перемену у меня появился еще один вопрос к Вене.
– А почему ты берешь четыре миллиона? Ведь больниц в Москве много, и они, наверно, как-то делят районы?
– Может быть, – согласился Веня. – Но ведь и Аня, и Вика, и Наташа живут в разных концах Москвы. Как они оказались в одной больнице?
– А я знаю, – сказал Генка, оборачиваясь к нам. – Это ведомственная больница – Академии наук. Доктора наук и круче имеют право класть туда и членов семей. Это что-нибудь проясняет?
– Ну хорошо, – сказал Веня. – У Наташи дед – профессор, это мы все знаем. Но ведь про Аню и Вику мы этого сказать не можем!
Историчка пыталась что-то рассказывать, но ее не было слышно за дрелью. Тогда она стала вызывать к доске. Мы пригнулись, чтобы нас было похуже видно. А у меня, к тому же, родилась идея.
– Слушай, – сказал я Генке, – ты в каком доме живешь?
– Не понял.
– Дом твой и Наташин – он какой?
– Не понял.
– Он ведь, кажется, от Академии наук?
– А, точно! Слушай, я и забыл про это. Бабушка ведь эту квартиру получала. Там не все, конечно, квартиры от Академии, но многие... Вот и Наташина, точно!
– Так. А с Аней ты где познакомился?
– В Крыму.
– Ясно, что в Крыму. Уверен, что дом отдыха был от Академии наук.
Генка хлопнул себя по лбу.
– Это же очевидно! – закричал он вполголоса. – Как же я сразу...
– Хочешь, объясню, как Настя в той больнице оказалась? – продолжал я вдохновенно. – Это, конечно, только предположение, она и в любую другую больницу могла устроиться на работу... Мы Настю откуда знаем?
– Ну, она сестра Димы.
– А Диму откуда?
– Ну, у них с Сергеем дачи соседние.
– Так, а Сергей в каком доме живет?!
– В нашем! Значит, и дачи эти от Академии наук! – догадался Генка. – Слушай, могучая организация, а?! Почти Министерство обороны. Ну, Вень, давай, вероятность пересчитывай.
Я тоже радовался столь неожиданному открытию, но Веня быстро нас осадил:
– Не понимаю, чему вы радуетесь. Мы нашли связь. Если бы эта связь помогла определить причастность или непричастность блондина к ограблению, то тогда стоило бы радоваться. А такая банальная связь – это нам никак не поможет.
Мы разом приуныли.
– А сколько человек может пользоваться этой больницей? – спросил Веня. – Кто-нибудь знает?
Мы пожали плечами.
– Прикинем грубо, – сказал тогда Веня. – Сколько в Москве всего больниц? Ну, пусть сто, округленно. Четыре миллиона женщин на сто больниц – сорок тысяч на одну больницу. Но эта больница непростая, хорошая, желающих больше. Я бы круг расширил, и сильно. Допустим, в три раза. Пусть даже 150 тысяч. Подозреваю, что на самом деле еще больше. Ну пусть. Теперь вам вопрос: сколько из этих ваших двадцати девочек могли бы в этой больнице оказаться?
– В доме отдыха еще одна девчонка была, – сообщил Генка. – Так, потом у Димы на даче профессорские дочки, помнишь, Алик? Их трое. Плюс Аня – итого пять.
– А я других не знаю, – сказал я. – Пусть будет пять. Пять зеленых шариков.
– Так, – продолжал Веня, – Маша теперь не входит в число красных шариков – она к Академии наук не относится. А Вика?..
– А про нее мы не знаем ничего.
– Значит, надо умножить на вероятность, что она входит в число привилегированных. То есть, на 150.000/4.000.000. Значит,
Ну вот, почти 90 миллиардов. Кажется, опять ничего не прояснилось, не так ли?
Действительно, 90 миллиардов – это все равно что-то непредставимое. Пора начинать искать объяснения в другом месте.
– А что, если эта Вика – шпионка? – предположил Генка.
– В смысле?
– Ну, в смысле, что она следит за Наташей. То есть она и не больна совсем, а просто в больнице находится, чтобы следить... Ее, может, и не лечат вовсе.
– Но Настя бы знала об этом! Она бы нам сказала, обязательно!
– Да, верно. Настя – наш человек. Хорошо, а может быть, ее, то есть Вику, завербовали!
– Как?!
– Ну, не знаю как. Подсунули ей эту фотографию с блондином...
– ... А потом и самого блондина, да?
– Ну, не знаю. Мало ли.
– Братцы, объясните мне, зачем следить за Наташей? – вмешался Веня. – Вы, по-моему, несете какую-то чушь.
– А ты не торопись, – ответил Генка. – Помнишь, как они хотели Наташу из школы вытащить? Даже нашу школьную медсестру завербовали! Вообще у нас под носом! А какую-то девчонку в больнице – да им это просто раз плюнуть!
Генка начал фантазировать и в конце сам чуть не расхохотался.
– Генка, ты несешь чушь, – повторил Веня. – Это просто совпадение. Хотя и невероятное. И мне это хороший урок: теория вероятностей – это одно, а жизнь – совсем другое.
И все-таки Веня не успокоился. Теперь он начал думать, что ошибка в самой постановке задачи. Но найти эту ошибку сам не мог. И решил посоветоваться со своим преподавателем математики на курсах. Заодно и мне предложил пойти с ним. Наши с Генкой курсы тем временем рассыпались на глазах: физик болел, и его никто не заменял, математик уехал в командировку, и его тоже никто не заменял, одним словом, мы записались в какую-то забегаловку. А Веня занимался на курсах при мехмате МГУ, и там все было серьезно.
– А это можно? – уточнил я.
– А почему нет? Сядешь в углу, задачки порешаешь, посмотришь на уровень...
Так я впервые оказался в главном здании МГУ. Вид с тринадцатого этажа открывался потрясающий, хотя Веня и заметил, что с тридцать третьего, куда он однажды забрел поглазеть на город, вид еще лучше. Занятия вела симпатичная студентка по имени Татьяна; 25-го января у нее был двойной праздник. Говорила она тихо, но уверенно, двигалась чуть угловато и все время поправляла очки. Группа была небольшая: человек 10 – 12. Задачи решались такие, которые нам с Генкой на наших заштатных курсах и не снились: какие-то прогрессии, факториалы, суммы по i от 0 до N... Татьяна ходила между рядами, подсказывала, направляла в нужную сторону. Какой-то ботаник на первой парте ее озадачил, сообщив, что пытается решить “по индукции”.
– По индукции – это хорошо, – сказала Татьяна, немного подумав, и поправила очки.
Даже Веня заметно плавал, а что уж говорить обо мне. С таким же успехом я мог попытаться доказать теорему Ферма. Татьяна, подойдя ко мне, объясняла терпеливо, а я кивал, чтобы не казаться совсем глупым.
После занятий Веня обратился к Татьяне с нашим вопросом. Она выслушала внимательно, до конца, а потом сказала:
– Вообще, вероятность события очень сильно зависит от того, насколько подробно это событие описано. Чем подробнее, тем меньше вероятность. Вот, например, вероятность, что кто-то из нас троих завтра получит двойку, равна, допустим, 0,2. А вероятность, что кто-то из нас получит двойку по биологии, меньше, потому что есть ведь и другие дисциплины, по которым можно получить двойку. К тому же, у меня биологии вообще нет. Теперь посчитайте, какова вероятность, что кто-то из вас завтра получит двойку по биологии на десятой минуте урока? Видите, она еще меньше, как минимум в тридцать раз.
– Почему в тридцать? – не понял Веня.
– Ну, мне кажется, в первые пятнадцать минут урока оценок не ставят...
– Во-первых, у нас теперь урок длится сорок минут, а не сорок пять. А во-вторых, по биологии у нас двойки с первой минуты начинаются, – усмехнулся Веня.
– Ну, тем более! Значит, вероятность меньше в сорок раз! Да и не в биологии дело, важен принцип. В вашем случае вы могли встретить вашу девчонку не в больнице, а в театре, в парке, на катке – где угодно! Если вы это учтете, то вероятность не будет такой устрашающей.
– Но мы встретили ее именно в больнице, – заметил я. – Вот нам и кажется, что вероятность такого события уж очень мала. Один шанс на девяносто миллиардов!
– Ну, я все-таки думаю, что в жизни постоянно происходят события, у которых вероятности непредставимо малы. Но если вас это так волнует... Представьте себе, что вот ты... Алик, да? ты, Алик, случайно встречаешь где-нибудь в центре девушку Вени. Какова вероятность? Ну, допустим, в Александровском саду. Время – без пяти семь, ты идешь через сад, а навстречу тебе за это время проходят, например, 500 человек. И одна из них – девушка Вени. А оказаться там могли, например, все жители Москвы, да и туристы. Ну, десять миллионов. Ну, посчитайте примерно.
Веня быстро раскрыл тетрадь и написал:
– Ну вот, – продолжала Татьяна, – совсем не страшное число, хотя и маленькое. А теперь ты, Веня, посчитай, какова вероятность, что без пяти семь в Александровском саду встретятся Алик и твоя девушка. Случайно, конечно, встретятся.
Веня почесал в затылке: он начал что-то понимать. Вот что у него получилось:
– И вдруг оказывается один шанс не на двадцать тысяч, а на четыреста миллионов, – резюмировала Татьяна. – Как же так? А все дело в формулировке задачи. Алик имел в виду, что он-то сам уже в Александровском саду, с вероятностью единица. А Вене пришлось учитывать вероятность, что Алик в этом саду окажется. Ну вот, попробуйте посмотреть на это глазами вашей девчонки... как ее зовут?
– Наташа.
– Да, глазами Наташи. Она уже попала в больницу. К ней приходят друзья и встречают свою знакомую. После этого ее переводят в другую палату...
– Я понял, – сказал Веня. – Надо взять один зеленый шарик – Вику, пять синих (один из них – Аня) и вытащить 60 (или 59, неважно) из ста пятидесяти тысяч. Плюс умножить на вероятность, что Вика в эти сто пятьдесят тысяч входит. Получится
Веня и Татьяна принялись считать, причем считали они каждый по-своему. А результат получился одинаковый. Примерно один на 34.000.000.
– В тот раз было один на 90 миллиардов, – вздохнул Веня. – Теперь – один на 34 миллиона. Все-таки я был прав: теория вероятностей – это одно, а жизнь – совсем другое...
Татьяна еще сказала что-то о постановке задачи, но Веня махнул рукой, поблагодарил ее, и мы раскланялись.
Назад мы ехали на автобусе, следовавшем, судя по табличке, по маршруту “Киевский вал – Нагорный бар”, и я долго дивился топонимике, пока не сообразил, что в маленьких словах есть еще дефисы, только очень маленькие и потому почти не заметные, и теперь пришла пора удивляться столь неформальному сокращению слов. Но табличка была не самым ярким впечатлением дня. И даже не вид на город с Университета.
Вопрос, поднятый Веней, тревожил меня весь вечер, и даже ночью, уже лежа в кровати, я не мог заснуть и все думал. О том, что бывают же в жизни такие вещи, которые не могут произойти, но все-таки происходят. А подспудно я все-таки искал объяснение этому невероятному совпадению. Не могу теперь сказать, был ли это еще понедельник, или уже вторник, а впрочем
[10.12.1991. *** Либерализация цен после договоренности с Украиной и Беларусью перенесена на 2 января, сообщил вице-премьер Егор Гайдар. *** Вчера вечером по телевидению выступил М. Горбачев. Он поставил под сомнение законность образования СНГ и призвал к созыву чрезвычайного Съезда народных депутатов СССР. *** В Москве -3°С, влажность 98%.]
это и неважно. Я глядел в потолок и напрягал все уголки мозга. Итак, Наташа и Вика, подруга загадочного блондина, оказались в одной и той же больнице. Вика, судя по всему, имеет какого-то родственника, устроившего ее в больницу Академии наук. Этот же родственник мог иметь квартиру в доме АН, или дачу от АН, или достать путевку в дом отдыха АН... Но ни в нашем московском доме, ни на даче, ни в доме отдыха ее не видели ни Наташа, ни Генка, ни Сергей. Правда, Сергей и в больнице ее не видел. Может, показать ее Сергею?.. Я говорил себе, что никакой связи нет и давно пора спать, но снова и снова возвращался к неразрешимой задаче.
И вдруг...
Вдруг я подумал, что рассматривая пространственные оси, мы совсем забыли о временной координате. Все это время мы искали неслучайность в том, что Наташа и Вика оказались в одной больнице. Но ведь они пересеклись не только в пространстве, но и во времени! А нам и в голову не могло прийти искать неслучайность в том, что они оказались в больнице одновременно! Тут же я вспомнил первое знакомство с Викой. Она сказала, что она здесь только третий день. А Наташа... а Наташу мы пришли навестить на третий день после того, как она попала в больницу! Наташа с гриппом простояла полчаса на ветру без куртки, ожидая... кого?
Эта мысль прожгла меня насквозь. Я почти подпрыгнул на кровати. Потом вскочил и заходил по комнате взад и вперед. Взялся за трубку телефона, но сообразил, что звонить уже поздно. Потом сел на стул и начал, сам не знаю зачем, считать вероятность.
Между красным и синим шариком существует связь! В самом прямом смысле этого слова! Они связаны, связаны неразрывной нитью, и если мы вытаскиваем из корзины один шарик, то за ним, с вероятностью единица, вытаскивается и второй, потому что больше ему просто некуда деваться!
Я не умею так быстро считать факториалы, как это делал Веня, я долго возился, к тому же не мог решить, с какой вероятностью Вика теперь относится к числу привилегированных, ведь она, очевидно, имеет отношение к дому Наташи и Генки, хотя и не живет там... ну, конечно, конечно! Мысль цеплялась за мысль, через секунду я вспомнил наши поиски в подъезде, напротив окон Сергея... Я вспомнил интеллигентную старушку, которая рассказывала нам о своих соседях... Как она назвала ту девушку, что иногда приезжает в пустую квартиру на семнадцатом этаже? Не то Валя, не то... Вика!
Я продолжал считать вероятность. В конце концов у меня получилось примерно один к десяти тысячам. При желании это число можно уменьшить или увеличить в несколько раз. Но Веня был прав: важен порядок величины! А порядок тот же, что и у вероятности встретить подругу одноклассника в Александровском саду...
Голова моя сама собой опустилась на стол, глаза закрылись и все исчезло мгновенно...
