Вконец запутавшись, я решил немного отвлечься. Повод был – мы ехали искать Аню. В метро я рассматривал Генкины фотографии и вспоминал Крым. За окном проплывал занесенный снегом Измайловский парк. Все располагало к меланхолии и ностальгии. Какая сладкая грусть охватывает тебя, когда хмурым, холодным декабрьским днем вспоминаешь лето, солнце, море... Я держал в руках Генкины снимки и думал о своем.
Крым... Таврида. Какие прекрасные названия: Феодосия, Карадаг, Коктебель!.. Какие имена! Айвазовский, Волошин, Цветаева, Грин... Какая удивительная природа! Море. Теплое Черное море... Карадаг – Черная гора. Золотые ворота. “Эти пределы священны уж тем, что однажды под вечер Пушкин на них поглядел с корабля по дороге в Гурзуф”... Милые дельфины на биостанции. Дельтапланы. Феодосия. Генуэзские стены. Юная Цветаева в шелковом платье, с букетом фиалок. “И вечер удлиняет тени, и безнадежность ищет слов...” И маленький номер, и балконная дверь настежь ночь напролет. Бадминтон, настольный теннис, жареная кукуруза, курочка-гриль, теплый портвейн. И море, море! Волны. Галька. Скалы. Медузы. Солнце. Девчонки в купальниках, мокрые, загорелые, озорные. Волны накатываются на пирс. Катер. Тепло. Замечательно! И вдруг – шок, и страх, и переполненный холл с телевизором. Море, солнце, волны, скалы, радиоприемники, часовая очередь к газетному киоску... И ощущение прикосновения к большому времени... Надежда, счастье, неописуемая эйфория, разверзшиеся небеса. Солнце, море, волны, катер с бело-лазорево-алым флагом. Бадминтон, девчонки, портвейн, море, солнце. Абсолютное счастье. И почему же все это так быстро кончается? Но – кончается. Странное чувство, когда расстаешься с полюбившимся местом и осознаёшь, что, возможно, больше не увидишь его никогда. “Прощание славянки” на вокзале. Поезд. Два дня – и без конца: степи, леса, города и опять леса. Столбы... И – Москва. И все сначала, весь круг.
Сентябрь. Школа. Друзья, учителя. Заглядываешь в телефонную книгу – за лето номера стираются в памяти. Цветы. И с каждым годом – все больше тех, кто младше. Уже через неделю – будни. Учебники, уроки. День за днем, день за днем. Футбол. Осень. Листья желтеют и падают, оценок в журнале все больше. Каникулы. Салют, флаги – или в прошлом? Природа готова к зиме, а снега все нет. Голые деревья... Мелкий холодный дождь, теряющийся от собственной слабости... И вот – снег укрывает уставшую землю. Его так ждали – неужели так же будем ждать, когда он умрет? Декабрь. Холодно. Грипп. Конец полугодия – досдать, подогнать. Новый год. Елочка – зеленая. “Ирония судьбы”. Куранты. Еще минуту назад был старый год, и вот уже другой. Что-то будет? На столе пенятся бокалы. Это праздник. Но это уже было. Не спать всю ночь. Десять лет назад засыпал в час, и по часу в год прибавляется. Теперь – в семь или в восемь. А когда-нибудь потом – в обратном порядке. Просыпаешься, а время не спит никогда, и уже вечер. И программа “Время” выходит вовремя. Январь. Лыжи, снег на лапах у елей. Школа. Стекла расписаны. Учишься писать в тетради дату с новой цифрой в конце. Получится к лету. Февраль. А вечером – чуть-чуть светлее. Третья четверть – самая длинная. Учиться, учиться... Март. Зима в самом соку. И только слабый, еле уловимый теплый ветерок. И зима обречена. Апрель – на дворе капель. Непролазная грязь, и в школу идешь длинной дорогой. Вербы. Пасха. Первомай. О, когда же лето! А оно скоро, оно начнется уже тогда, когда у тебя еще не все позади с этим заведением в некрасивом белом здании... И вот наконец – последний рывок: ты так долго готовился, а ведь можно было выучить только то, что отвечал – знать бы заранее. Потом – гроза, летний теплый ливень, но он не страшен. Экзамены прошли. Июнь. Ночи коротки, словно день зимой. Жара. Дача. Любимая, как ты тут без нас! Пруд, милый, ты не Черное море, но, может быть, это и к лучшему. Июль. Звезды. Небо. Синее-синее. Оно не давит, оно окружает со всех сторон, захватывает и не отпускает уже никогда. Выйди из дома в теплую июльскую ночь, взгляни на небо, и ты поверишь, что вселенная бесконечна. А деревья темны, их силуэты сливаются. Где-то далеко лают собаки... И вот уже август. Ягоды, фрукты. И мысли о школе. О лето, почему ты так коротко! Ты уходишь неумолимо. Летят перелетные птицы... Круг замкнулся. Но стрелка не остановилась. Она идет, не задерживаясь, не замедляя ход...
А Коктебель – остается. Как остаются другие, всегда короткие и яркие, как вспышки молнии, моменты жизни. Не потому, что они вне времени, нет, просто для них – свои, особенные стрелки...
...Поезд влетает в тоннель, и все исчезает. И я не могу понять, что это было. Но я снова в Москве, на часах – декабрь, и мы едем искать Аню. Идем дальше.
Мы подошли к Аниной школе, когда седьмой урок еще не кончился. Дверь из тамбура в холл была закрыта. Старушка-вахтерша приоткрыла ее и уставилась на нас подозрительно и сердито.
– Вам чего? – произнесла она наконец.
– Нам бы войти. – Я взял инициативу на себя.
– А вам чего надо-то?
– Нам надо найти Аню.
– Вы не из нашей школы? Давайте-ка, идите, нет у нас здесь никакой Ани.
– Что, ни одной?
– Нет. Давайте-ка.
– А Наташи нет?
– Нет.
– И Оли?
– И Оли.
– У вас здесь мужская гимназия?
– Иди, мальчик, а то я позову директора...
– Она у вас строгая?
– Она у нас он! – И старушка захлопнула дверь.
Пришлось подождать у входа. Прозвенел звонок, и вскоре школьники начали появляться на улице. Я поймал себя на том, что не так уж часто наблюдаю, как молодежь расходится домой после уроков.
Вот старшеклассник ведет под руку старшеклассницу.
Вот выходит стайка девочек, не обращая никакого внимания на преследующих их одноклассников, и тут же получает за это шквал снежков по шапкам.
Вот молоденькая учительница торопится по льду на каблучках, взмахивает руками, готовится упасть, но галантный кавалер Генка тут как тут. Он подхватывает ее под руки, и она смущенно благодарит его, а он отвечает, что ему не было трудно, а наоборот, даже приятно.
Вот один шпень убегает от другого, но тот догоняет его и со всего размаху бьет портфелем по голове. Портфель открывается, сыплются ручки и тетради. Первый смеется и хочет снова убежать, но у него кружится голова, он шатается и падает в снег. Хозяин портфеля подходит осведомиться о здоровье и мгновенно получает снежок за пазуху.
– Ты узнаешь ее? – спросил я. – Сейчас зима, и одежды совсем другие.
Генка и сам начал волноваться. Я подошел к трем девчонкам-старшеклассницам и спросил, не из десятого ли они класса. Ответ был утвердительный.
– А Аня у вас в классе есть? – продолжал я.
– Есть, даже две. Какая вам нужна?
– Как ее фамилия? – спросил я у Генки. Тот пожал плечами. – А, есть же фотографии! Давай их сюда. – И я показал их девчонкам.
– И такая есть, – ответили они. – Только она сейчас болеет...
– А вы не дадите нам ее телефон?
– Дадим... Только она сейчас в больнице.
– А что с ней такое?
– Кажется, воспаление легких.
“Интересно, сколько знакомых девочек могут одновременно болеть воспалением легких? – подумал я, записывая телефон. – Впрочем, две по сегодняшней обстановке в городе – это еще не так много”.
*****
Вечером я позвонил Аллочке. Меня интересовал вопрос о знакомстве Резеды и Лаврентьева.
– Да что ты, это совсем разные компании, – сказала она. – Они не знакомы, это совершенно точно.
– Понимаешь, у нас есть данные... Вернее, не данные, а предположение...
– Ну, Алик, поверь мне. Я давно уже их знаю. Они не знакомы и никогда не были. Я уверена.
– Но ты ведь и тех и других знаешь! А говоришь – разные компании.
– Ну, я – это другое дело. Я ведь и с Ровенским, и с Хайром общаюсь. Мне просто везде интересно.
Я был склонен верить Аллочке. Обманывать – это не в ее правилах. Генка, бренчавший на гитаре, и Санька, напяливавший зачем-то мою футболку на медведя, согласились со мной. А раз Резеда не знаком с Лаврентьевым, то Паршин соврал. А Леночка сказала правду. Лаврентьев собственноручно похитил кассету и собственноручно же ее уничтожил. Пора было успокоиться.
Но успокоиться мне мешала фотография двух молодых людей, пришедших к нашей медсестре. После чего Наташу, вызванную на прививку, встретил Резеда. Фотография эта лежала на столе, и меня неотвязно преследовала мысль, что одного из этих парней я где-то видел. Но где – не мог вспомнить, а Генка и Санька только пожимали плечами.
– Объясните мне, что за Аню вы ищете, – потребовал Санька, оставив, наконец, медведя в покое. – Два дня пропадаете неизвестно где...
– Мы летом познакомились, в Крыму, – отвечал Генка.
– Так и ты в Крыму был летом? И Алик вот тоже... Вот буржуины недобитые! Только бы по югам разъезжать...
– Сам как будто на юге не был!
– Я-то? Я – был! Только не на курорте, а в трудовом лагере! Пока вы там с девочками в бадминтон играли, я черешню собирал. Делом занимался! Ясно тебе?
– За что же тебя в лагерь? – ухмыльнулся Генка.
– Балда! Это ж... это ж возможность заработать!.. И отдохнуть! И вообще, жизнь узнать! Я за месяц в трудовом лагере узнал больше, чем за всю предыдущую жизнь!
– Ну, удивил, – протянул Генка. – Я за одну ночь в ментовском обезьяннике узнал больше, чем за всю предыдущую жизнь...
– Проехали, – сказал Санька. – Теперь-то тебе зачем эта Аня понадобилась?
– А надо ей фотографии отдать. Вот и все.
– Понятно. А Алика ты зачем с собой возишь?
Генка отложил гитару и, не глядя на меня, ответил:
– А я хочу, чтобы он в нее влюбился.
– Та-ак, – протянул я. – Что-то ты мне раньше этого не говорил.
– А я и сейчас не тебе говорю, – ответствовал Генка невозмутимо. – Я – Саньке.
И он замолчал, уставившись в потолок. Санька смотрел на меня, а я думал, что бы сказать такого умного, и вместе с тем не слишком серьезно.
– А ничего не выйдет, – произнес наконец Санька. – Не получится, вот увидишь.
– Это почему же? – оживился Генка.
– А потому что Алику нашему, чтобы влюбиться, нужно время. Нужно долго общаться в одном коллективе, присматриваться, и только потом, может быть...
– Интересно, – сказал я. – Вот только с чего ты это взял?
– А из опыта. Опыта общения с тобой. Вспомни детский сад. Там была... как ее звали-то?
– Лиза…
– Точно, Лиза. Хорошая девочка, лучшая в группе, может быть.
– Но я в нее только в подготовительной группе влюбился...
– Вот! Вот я и говорю: ты долго присматривался. Вкус у тебя хороший, я не спорю, ты лучшую выбираешь. Но не сразу. Ну вот, дальше школа. В школе – Наташа. Но ведь не раньше четвертого класса, верно? Что ты молчишь? Или вот на даче у тебя – там Лариса, что ли? Я ее видел: все остальные рядом с ней – как цветные стеклышки рядом с алмазом. Но это ведь только в десять лет, так? А знакомы вы с трех, если не ошибаюсь.
– Да откуда ты это знаешь-то?! – не выдержал я.
– А ты сам мне рассказывал. Ну, и мама твоя делилась как-то...
– А в лыжной секции! – подхватил вдруг Генка. – Помнишь, Светка такая? Ты на второй год так в нее втрескался – лыжни под собой не видел!
– Ну с чего ты это взял?! – возмутился я.
– Как с чего, как с чего? Лучшая девчонка в секции, – он повернулся к Саньке, – так он ей, как она грохнется, сразу встать помогает, а остальных палками отгоняет, попробуй подойди!
– Ну уж этого не было! – обиделся я. – Нечего напрасно выдумывать. Ты вот мне лучше объясни, – обратился я к Саньке, – как быть с твоей сестрой? Я ведь с ней десять лет знаком, и ничего. – Пора было переходить в наступление.
– Что значит – ничего? – не понял Санька.
– Ну, как... То, что ты имел в виду.
– А, ты хочешь сказать, что не любишь мою сестру? – вопросил Санька, сдвинув брови. – Так тебя следует понимать?
– Ну, в том смысле, как ты... имел в виду...
– В каком таком смысле?
– Ну, в том смысле, что я не люблю ее, как, например... Ну, хорошо, хорошо, я люблю твою сестру, как и тебя, и вот Генку. Но как тогда быть с Мироновой? А?
– А что Миронова?
– Ну как? С ней-то мы совсем недавно знакомы.
– Ну? Дальше?
– Вот, знакомы недавно...
– Ну, продолжай, продолжай. Что ты нам хочешь рассказать о Мироновой? – Зловредный психолог снова поймал меня, причем на том же самом.
– Ничего. – Я не видел смысла продолжать этот в высшей степени глупый и бессмысленный разговор и потому снова принялся за изучение фотографии.
– Так что, Гена, вряд ли у тебя что-нибудь получится, – подвел итог Санька, почему-то почувствовавший себя победителем. – Ты бы сам лучше за ней приударил, за Аней-то.
– Ну. может быть, – застеснялся Генка. – Ну, а с Аликом-то что делать?
– А что? Пусть живет как живет. Вкус у него хороший. Вот только... Слышишь, Алик? Если вдруг окажешься в компании, где только одна девушка будет, ты в нее влюбишься, обязательно. Слышишь? Так что будь осторожен. Это я тебе как психолог говорю.
– Что же в этом плохого? – не удержался я.
– Как что? Представь, что в отделе, где ты будешь работать, всего одна девушка – секретарша начальника. Ты в нее втюришься, а начальник тебя с работы – р-раз! И правильно.
– Хорошо, хорошо, – ответил я быстро. Меня гораздо больше интересовала фотография. Где же я видел этого парня? То ли он одет был по-другому... в шапке, что ли...
И внезапно догадка осенила меня.
Я схватил черную ручку и нарисовал большой черный круг на глазу у этого юноши. Старательно закрасив его, я принялся за второй глаз.
– С тобой все в порядке? – удивился Санька, увидев, чем я занят.
– Да, – ответил я коротко. Теперь две дужки, переносица... Потрясающе! Я протянул фотографию Саньке. – Узнаешь?
– Так это... Это же тот, который дверь приходил взламывать, в черных очках!
– Ну конечно! – воскликнул я. – Это Котельник!
Санька в изумлении рассматривал фотографию.
– Но как, как ты догадался?
– Сам не знаю! Но теперь смотрите, что получается: Котельник, друг Лаврентьева, приходил взламывать дверь. Через несколько дней он приходит в школу к медсестре, а еще через пару дней медсестра вызывает Наташу и Машу. Маши нет, у Наташи температура, а на лестнице ее встречает Резеда. Получается, что Лаврентьев все-таки может быть связан с Резедой! И тогда Паршин мог говорить правду! А если Резеда организовал похищение, то кассета может быть у него! Вот что это значит!
Я снова набрал номер Аллочки, но ее уже не было. Тогда я позвонил Ровенскому.
– Приходите, – сказал он. – Она у меня.
Аллочка долго рассматривала фотографию.
– Конечно, это Котельник, – сказала она наконец. – Он что, без очков был?
– Пришлось дорисовать, – ответил я.
– Это с ним редко случается. А второй – это Паша. Знаешь, кто его подруга?
– Догадываюсь. Школьная медсестра.
– Точно! Она, Нинка. Откуда ты знаешь?
– Дедукция, – ответил я скромно. – И это все – компания Лаврентьева?
– Ну конечно. И Нина иногда у них бывает. Правда, не очень часто. Этот Паша – он вообще-то сам по себе. Нелюдимый малый.
– А с Котельником дружит?
– Немного… как со всеми. Вообще-то, я удивилась, что они здесь вместе. Обычно Котельнику до Паши нет дела, как и Паше до Котельника.
Аллочка говорила именно то, что я хотел от нее услышать. Осталось задать главный вопрос.
– Слушай, Алла, а Резеда может знать медсестру?
– Да что ты, Алик! Я же говорила, это совсем разные компании. Они хотя бы по возрасту друг другу не подходят.
Вот так. Спокойным и уверенным голосом она лишала нас последней надежды.
– Подумай, вспомни! – канючил я. – Вдруг ты их вместе видела!
– Так, я смотрю, ты по-прежнему Котельником интересуешься. Ладно, расскажу тебе одну историю. Рассказать? Ну, слушай. Котельник металлистов очень не любит. Ну, гопота конкретная. Ну вот, случай был: идем мы как-то с ним и с Лавриком по улице вечером, а впереди металлист идет. Весь такой прикинутый, в косухе, в бандане, в казаках, цепями обвешанный. Идем мы за ним, и Котельник говорит громко, чтобы тот слышал: “Достали металлисты эти, покою от них нет... Спать не дают... Слышь, Лаврик, давай хоть одного металлюгу замочим...” Ну вот, раз он так говорит, два, а на третий металлист не выдержал, развернулся, пистолет выхватил и кричит: “Всем стоять, не двигаться, три шага назад, а то стреляю!”
– Ну, и чего дальше?
– А то. Преимущество не у того, кто с оружием, а у того, кто не боится. В общем, Котельник и говорит: “Во, классно, замочим, еще и пушку отберем”. И правда, пушку отобрал, хотя мочить и не стал, отпустил. Так что теперь у него и пистолет есть... А ты говоришь – Резеда! Мальчик твой Резеда.
– И все-таки, я не верю, что это совпадение, – говорил Санька по дороге домой. – Не мог Резеда ждать целый урок в чужой школе неизвестно чего. Это слишком.
– Совпадения бывают самые разные, – ответил я уклончиво.
На самом деле я тоже не очень-то верил, что это совпадение. Но еще больше я верил Аллочке. Два факта лежали на противоположных чашах весов, и какая из них перевешивала – мне не хватало глазомера, чтобы определить. Хотя я размышлял об этом до самого вечера.
Допустим, что Лаврентьев по какой-то причине нанял Резеду. Ну, Резеда и нас лучше знает, и зуб имеет, и по кустам ему бегать сподручней, и людей у него много. Могла Аллочка не знать об этом? Да пожалуй, могла. Скорее всего, не знала. Хорошо, Резеда кассету похитил, но уничтожать не стал, оставил про запас, а Лаврентьеву, конечно, не сказал ничего. Могло такое быть? Могло. Теперь, взамен Лаврентьев обещает помочь вытащить Наташу. Два его друга договариваются с медсестрой. Резеда ожидает Наташу в школе. Его самолюбие удовлетворено на все сто. Если бы не досадная случайность... Логично? Пока – да. Но пока все это – не больше, чем просто фантазия. Потому что доказательств – ровным счетом никаких.
Гораздо логичнее другая версия – более простая и правдоподобная. Лаврентьев с компанией похищает и уничтожает кассету, а Паршин, запуганный ими и прижатый к стенке нами, называет первого пришедшего в голову человека – Резеду. Честного, доброго, классного парня Резеду, который и слыхом не слыхивал ни о какой кассете.
Однако, похоронить кассету мы всегда успеем. Не лучше ли сохранить надежду? Не лучше ли... стоп... похоронить – сохранить... Сохранить-похоронить! Ура! Наконец-то! Я бросаюсь к школьной сумке, извлекаю тетрадь по литературе и пишу на чистой странице огромными буквами “Сохранить-похоронить”! Корень один, слова разные, мало того, прямо-таки антонимы! Без сомнений, завтра я получу пять по литературе. Здорово, классно, и для полного счастья не хватает только найти кассету...
Ну и так: не лучше ли сохранить надежду и попробовать доказать эту теорему: “Резеда связан с Лаврентьевым”? Есть только одна зацепка, ведущая к доказательству: друзья Лаврентьева приходят к медсестре, после чего та вызывает Наташу на прививку, и в это время Наташу встречает Резеда. Следовательно, нужно доказать, что Резеда встретил Наташу неслучайно. То есть, что медсестра специально вызвала Наташу. То есть, что она не собиралась делать прививку и не сделала бы ее, даже если бы Наташа была здорова. Но как, как это доказать?..
Если этот Паша – друг медсестры, то он мог прийти к ней в школу по любому поводу, да и вовсе без повода. Другое дело, что он пришел вместе с Котельником, с которым обычно без дела вместе не шатается. А Котельник, без сомнения, связан с похищением кассеты. Если же предположить, что собственно похищение совершал Резеда, а Котельник его только наставлял, то Резеда вполне мог попросить взамен операцию с Наташей…
Как-то все очень ненадежно. Если не сказать больше – надумано. Мало ли почему Паша мог прийти к своей пассии вместе с Котельником…Так и хочется пойти к медсестре и сказать: “Нина! Ну сознайтесь же! Вы бы знали, как это облегчит нам жизнь!” Жаль, но ничего не получится. Если она ни при чем, то она и скажет, что ни при чем. А если при чем, то все равно не сознается. Как быть?
И тут третья за вечер прекрасная мысль посетила мою голову.
Ведь Нина вызывала двух девчонок – Наташу и Машу! Просто Маши не было на уроке! Значит, надо всего лишь направить к медсестре Машу (здоровую Машу!) со словами “вы меня вызывали”, и Нине, если она замешана, некуда будет деться! Она намеряет Маше несуществующую температуру, и это будет доказательством того, что кассета у Резеды!
Впрочем, на пути к исполнению этого остроумного плана лежало одно маленькое препятствие. Маша панически боялась уколов. Каждый раз, когда класс вызывали на прививку, она хваталась за Саньку и не отпускала его до выхода из медицинского кабинета. И если бы сейчас у них с Санькой все было в порядке, он, конечно, отвел бы ее к медсестре. Но в нынешней ситуации я с трудом представлял себе, как уговорить Машу.
Впрочем, завтра среда – значит, мы идем на УПК и не сможем отвести Машу к медсестре. И у меня лишний день на выработку стратегии, продумывание тактики и отшлифовку деталей.
[4.12.1991. *** Тяжелейший продовольственный кризис может разразиться в Москве в ближайшие десять-пятнадцать дней. Распад хозяйственных связей привел к полному прекращению поставок продуктов из регионов. 70% продуктов питания столица получает по импорту. Правительство Москвы считает продовольственное положение катастрофическим. *** Президент Борис Ельцин заявил о признании Россией независимости Украины. *** Авианосец “Николай Кузнецов” направляется на Северный флот, где находится место его постоянного базирования. Водоизмещение крейсера – 55 тысяч тонн, длина – более 300 метров. Корабль вооружен пятьюдесятью боевыми машинами: истребителями Су-27К и МиГ-29К, а также противолодочными вертолетами Ка-27. *** В Москве +1°С, сыро.]
После УПК мы с Генкой отправились навестить Наташу. Маша, которая была у нее вчера, объяснила, что Наташа попала в больницу, где работает сестра Димы Настя. Они с Димой были у Наташи в гостях, и Настя, как медик, пусть и начинающий, пришла к выводу, что нужна госпитализация. Настя и договорилась, чтобы Наташу положили в ее больницу. Впрочем, Маша сказала, что больница ведомственная, и Наташу устроил кто-то из семьи.
Настя была первой, кого мы встретили в больнице.
– Наташа сейчас спит, – сообщила она. – Вы неудачное время выбрали. Приходите в другой раз.
– Как она? – спросил я.
– Да пока не очень. Что ж вы, не уберегли девчонку! Целый час на таком ветру...
– Да, – вздохнул я. – И главное – ради чего...
– Ну, вы уж ее не забывайте, – попросила Настя. – Здесь грустно все-таки, больница есть больница. Ген, ты куда смотришь? А, – поняла она, проследив за его взглядом, – Генка ни одной девчонки не пропускает! Ну, девчонки у нас тут хорошие. Одну зовут Вика, а вторую...
– Ты узнаёшь ее, Алик? – спросил Генка, не отрывая взгляда от девушки, беззаботно болтавшей с подругой.
-...А вторую – Аня, – закончила Настя.
– Узнаю, – сказал я. – Это невероятно.
– Аня! – позвал Гена, направляясь к девушкам. – Аня! Оторвись на минуту!
Аня долго присматривалась и наконец, узнав, подбежала к Генке.
– Они что, знакомы? – удивилась Настя.
– Знакомы, – ответил я. – Просто мир тесен. Москва – очень маленький город, вот и все.
Настя пожала плечами.
В продолжение следующих десяти минут Аня и Гена наперебой вспоминали, как классно они отдохнули в Крыму, а я стоял сзади и терпеливо ждал, пока приятель догадается представить меня даме. Вторая девчонка, которую Настя назвала Викой, улыбнулась мне очень просто и приветливо, а потом протянула руку и сказала:
– Добрый день! Меня зовут Вика. Они, должно быть, так соскучились, что забыли обо всем на свете, – добавила она, кивая в сторону Генки и Ани.
Это была просто замечательная девушка! Я тут же забыл о Мироновой.
– Это точно. А меня зовут Алик, – отвечал я, улыбаясь и пожимая руку.
– Молодцы, что пришли навестить ее. А то Анюта уже заскучала – к ней никто не приходит...
– Вообще-то, мы не к ней пришли, – ответил я. – У нас одноклассница здесь, в этом же отделении. А Аню мы случайно увидели, честное слово.
– Да что ты! Но это удивительно, – сказала Вика. – Бывают же такие совпадения! Прямо как в “Войне и мире”. Ты “Войну и мир” читал? Там после Бородинской битвы Андрей Болконский и Анатоль Курагин оказались на соседних операционных столах. Вот и Анюта с вашей одноклассницей – в одном отделении! Вот удивительно!
– Да... А тебя кто-нибудь навещает?
– Конечно! Мой парень сегодня уже приходил. Это так здорово, когда про тебя не забывают!
– Конечно, здорово, – пробормотал я, вспоминая о Мироновой.
– А что ваша одноклассница?
– Она спит, и мы не можем с ней увидеться...
– Ну, вы еще приходите, обязательно! Вот увидите, как она обрадуется. – Вика закашлялась. – Извини, я еще не очень хорошо себя чувствую. Я только третий день здесь. Пожалуй, мне лучше лечь.
Генка наконец познакомил меня с Аней. Мы немного поболтали о чем-то несущественном и распрощались. Весь вечер я думал, во-первых, об этом удивительном совпадении, и во-вторых, о том, как уговорить Машу сходить к медсестре.
[5.12.1991. *** Мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак заявил в интервью газете “Фигаро”, что военный переворот в Советском Союзе теперь стал реально возможным, и на этот раз он увенчается успехом, потому что его поддержит народ. *** Вице-президент России А. Руцкой фактически переходит в оппозицию к правительству. *** 50 лет назад, 5 декабря 1941 года, началась битва за Москву. *** 60 лет назад был взорван Храм Христа Спасителя в Москве. *** Сегодня в Москве –1°С, слабый снег.]
На большой перемене школа гудела, как... правильно, как растревоженный улей. Седьмой класс играл в салки-стенки. Он носился по четвертому этажу, потеряв всякую совесть. Хорошо бы им сейчас устроить лабораторную работу по молекулярно-кинетической теории вещества. Они сразу усвоили бы, что такое хаотическое движение молекул. Школа в большую перемену – это, скорее всего, газ. Причем неоднородный. Маленькие молекулы бегают туда-сюда без всякого видимого направления и смысла, сталкиваются с большими молекулами, отскакивают и снова бегут. Большие молекулы тоже движутся, но значительно медленнее и неохотнее. Появляются две или три очень большие молекулы, они притягивают к себе сразу по нескольку маленьких и начинают учить их, как правильно вести себя на перемене. Остальные маленькие смеются и продолжают бегать.
Я, молекула чуть больше средних размеров, добрался до подоконника, придав по дороге значительное ускорение нескольким маленьким, которые совершенно не хотели меня замечать и, думаю, несколько об этом пожалели. За окном кружились снежинки. Я прислонился лбом к холодному стеклу и выдохнул, кусочек стекла тут же запотел. Мне предстояло уговаривать Машу. Вчера я все обдумал, а сегодня опять засомневался в своих силах.
Я обернулся. Какой-то семиклассник, весь вывалянный в пыли школьного паркета, с торчащей из-под свитера рубашкой, летел на меня со скоростью пушечного ядра, явно не видя, куда направляется. Должно быть, это такая новая игра – салки-стенки-жмурки. Что ж, хорошо, если новое поколение привносит что-то свое. Главное, чтобы все целы остались... Наверно, у меня хватило бы реакции увернуться, но я успел подумать, что соскабливать его с подоконника все равно придется тому, кто ближе стоит. Пришлось поймать его за плечи, легонько подтолкнуть, и он полетел к противоположной стене.
Откладывать было некуда, да и незачем. Я в последний раз собрался с мыслями и направился к Маше. Она мирно беседовала с Катей у соседнего подоконника. Несчастная, она еще не догадывалась о том, что ей предстоит.
– Можно на пару слов? – Я совсем не был уверен, что парой слов обойдется. Скорее, я был уверен в обратном. Но нельзя ведь было сказать: “Извини, Катюша, попрощайся с Машей до следующей перемены”.
Я отвел Машу к соседнему окну.
– Если ты о нем, то я разговаривать не буду, – заявила она.
“Даже имени назвать не хочет, – подумал я. – Плохо дело”. Плохо было и то, что первая фраза моей тщательно продуманной и отрепетированной речи звучала примерно так: “Помнишь, ты в прошлый четверг провожала Саньку до дома...”
– Нет, я не об этом, – сказал я, стараясь придать голосу побольше уверенности. – Ты... ты как себя чувствуешь?
– Нормально, а что? – ответила Маша, подняв брови.
– Температуры нет?
– Нет, вроде. А что?
– Это очень хорошо... А то сейчас все болеют... Помнишь, в прошлый четверг, ты... уходила с геометрии?.. – Я поймал Машину руку, потому что она сделала решительный шаг в сторону, и повторил: – Я не об этом. – И без паузы продолжил: – На геометрии приходила медсестра. И она вызывала на прививку Наташу и тебя.
– Ну и что? – спросила Маша упавшим голосом.
– И она просила передать тебе, чтобы ты подошла к ней, когда появишься в школе. – Я соврал. Ничего такого медсестра не говорила и говорить, судя по всему, не могла. Но я соврал для дела. Это немного успокаивало.
– Я не пойду, – сообщила Маша. Глупо было ожидать, что она скажет что-нибудь вроде: “Алик, какой ты молодец, что передал мне! Я сейчас же иду. Я обожаю ходить к врачам, особенно на прививки”. Она и не сказала ничего подобного.
– А что так? – осведомился я.
– Я не пойду, – повторила она. – Если ты меня за этим позвал, то можешь быть свободен.
Но я совсем не собирался освобождаться.
– Подожди, что значит – “не пойду”? Раз врач вызывает, надо идти. Я понимаю, можно не пойти к зубному, если он вызывает на осмотр, а у тебя зубы не болят и не болели никогда. И то надо ходить – на всякий случай. Но прививка, тем более, от дифтерита, это не шутки. Если не сделаешь прививку от дифтерита, то можешь заболеть дифтеритом. А это, знаешь ли, не грипп и не ангина. Врачи будут бороться за твою жизнь. Возможно, понадобится лечение за рубежом. А где взять доллары?
– Дифтерит побежден Советской властью, – сказала Маша. Ну все: раз возражает не по факту, а по аргументам, то дело можно считать сделанным.
– Ты еще шутишь! А кем побеждена Советская власть? Ее больше нет, зато есть дифтерит. Ты что, газет не читаешь?
– А что?
– А то, что вспышки заболеваемости! И не где-нибудь, а в Москве! Неужели это тебя совсем не волнует?
Маша молчала.
– Ты, может быть, не знаешь, что такое дифтерит? Так я тебе расскажу. Он вызывается дифтеритной палочкой, которая, если попадет в организм, развивается на слизистой оболочке, например, горла. Появляется пленка, и дышать становится все труднее и труднее… А заодно эта палочка вырабатывает токсины, поступающие в кровь. Ну, как тебе? Дальше рассказывать?
Маша молчала.
– Но это не все. Дело в том, что у нас есть предположение... – Я понизил голос до шепота. – Наташе так ничего и не сделали. У нее оказалась температура. А когда она вышла из медицинского кабинета, ее ждали Резеда и компания. И вот мы думаем, что медсестра и не собиралась делать вам прививку, а специально вас вызвала, потому что ее об этом попросили. Мы видели, как с ней разговаривали парни, которые замешаны в похищении кассеты. Значит, может быть замешан и Резеда! Понимаешь, эти парни и Резеда – они из совсем разных компаний. Все думают, что они даже не знакомы. Но, по некоторым данным, Резеда тоже участвовал в похищении. И если они знакомы, то Резеда действительно мог помогать украсть кассету, и тогда она может находиться у него. А ему выгодно, чтобы она была цела. Понимаешь, это долго объяснять, но ему надо обменять ее на одни очень важные бумаги...
– Ну хорошо, а я-то тут при чем?
– А при том, что у Наташи в этот день действительно была температура. Она уже тогда была больна. И нам надо просто проверить. Если медсестра не станет тебе ничего делать, то можно считать доказанным участие Резеды в этом деле. А это уже совсем другой поворот, понимаешь? Совсем другая стратегия и тактика...
Маша молчала.
– Подумай, – продолжал я с воодушевлением, – возможно, в твоих руках сейчас судьба кассеты! А значит, судьба нашего класса, судьба Томы! Решайся скорее. Если она не станет ничего тебе делать, то мы наверняка найдем кассету!
– А если станет?
– Ну, тогда тоже найдем, – отвечал я легкомысленно. – Только не у Резеды.
– Нет, я не пойду, – сказала Маша. – Если вы думаете, что кассета у Резеды, то с ним и разговаривайте. А я тут ни при чем.
Я чуть было не растерялся. А ведь казалось, что она уже у меня в руках. Но упускать инициативу было нельзя.
– Ну хорошо, – сказал я. – Тебе наплевать на всех нас. Я был о тебе гораздо лучшего мнения. Я разочарован. Ты самая последняя трусиха.
Я повернулся и пошел прочь. “Если через три секунды она не догонит меня, – подумал я, – то можно смело идти к ребятам и объявить им, что я осёл и что мне нельзя поручить ни одного серьезного дела”. Одна, две, три... Ничего похожего. Пять секунд. Обернуться? Нет, это точно все испортит. Семь секунд. Эх, парень, ты, верно, считал, что знаешь женскую психологию? Таких психологов за ноги подвешивают! Санькины лавры не дали покоя? Тебе надо идти во второй класс и читать журнал “Мурзилка”!.. Десять секунд. Толчок в плечо, да такой, что непросто удержать равновесие.
– Ты что-то хочешь сказать? – поинтересовался я.
– Как ты назвал меня? – спросила Маша.
– Как?! Ты еще спрашиваешь! Я назвал тебя нерешительной, малодушной, трусливой девчонкой! Теперь наш класс расформируют, Игорька и Генку выгонят из школы, а Тому уволят! И все потому, что ты боишься какого-то несчастного укола! Который, еще неизвестно, будут тебе делать или нет! Интересно, что скажут о тебе ребята. Нет, я не стану им ничего рассказывать. Они просто спросят меня: “Ну как?”. А я отвечу: “Никак”. И они все поймут.
Я снова повернулся и направился не знаю куда, но весьма энергично. Она опять схватила меня за плечо.
– Как ты смеешь называть меня трусихой!
– Как я смею?! – Я изобразил самую желчную, самую саркастическую улыбку, на которую только был способен. – Я смею, потому что я знаю, что есть люди, способные на поступок, а есть те, которые всегда говорят: “Я здесь ни при чем”! Наташа, с температурой, вышла на улицу без пальто и целый час простояла на ветру, когда появилась не то что надежда, а маленький кусочек надежды узнать что-нибудь о кассете! Это называется поступок. Теперь она, наверно, не захочет сидеть с тобой за одной партой. А впрочем, вы, скорее всего, попадете в разные классы. И она не будет об этом сильно жалеть. А Тома? Она не отвернулась от нас, даже когда на нее обрушились все учителя школы! Как ты теперь посмотришь ей в глаза? – Столько бы мне фантазии на свиданиях и на сочинениях... – А друзья? Те, кто считали тебя своим другом? Как быть с ними? Ну, впрочем, это твое дело.
Я снова повернулся, но и на этот раз она не дала мне далеко уйти.
– Все, что ты сейчас сказал мне, все это – нечестно, все это низко, подло и недостойно. Я не понимаю, как ты мог наговорить мне все это... Алик, – произнесла она дрогнувшим голосом, – ты пойдешь со мной?
Я совершенно не знал Машу. Я был почти уверен, что сейчас она повернется и, не говоря ни слова, пойдет к медсестре одна, а потом месяц не будет со мной разговаривать. Впрочем, возможно, она и сама себя не знала.
Мы вдвоем спускались по лестнице, и я крепко держал Машу за руку – чтобы не передумала. Я не знал, каких усилий стоило ей это решение, но чувствовал, что колени ее подгибаются, а рука дрожит.
– Ты, правда, не думаешь обо мне всего того, что наговорил мне? – спрашивала она.
– Конечно, нет, – отвечал я.
– Тогда почему? Ты просто хотел встряхнуть меня?
– Я знал, что ты поймешь.
– И ты, правда, думаешь, что она ничего не будет мне делать?
– Я почти уверен в этом. Моя интуиция подсказывает, что все будет нормально. Ты веришь в интуицию?
– Я верю в свою интуицию, – горько сказала Маша. – А она мне ничего такого не говорит...
Перед дверью медицинского кабинета мы остановились.
– Поворачивать поздно, – сказал я. – Пойдем.
– Под лопатку? – тихо спросила Маша.
– Может, под лопатку, может, еще куда, – ответил я. И, опомнившись, добавил: – Да не бойся, никто тебе ничего не сделает!
Я постучал, и мы вошли. Вернее, я вошел и втащил за собой умирающую от страха Машу. Медсестра Нина сидела за столом и ничего не писала (хотя именно этим обычно занимаются врачи, когда к ним входят), а читала “Московский Комсомолец”. Она вопросительно посмотрела на нас.
Я крепче сжал Машину руку.
– Здравствуйте, – начала отважная Маша. – Вы в прошлый четверг вызывали меня на прививку, а меня в школе не было.
– А как ваша фамилия?
– Калинич, десятый “В”.
Нина открыла журнал и полистала его.
– А вы, молодой человек?
– А его я с собой взяла, – с готовностью ответила Маша, – чтобы одной не страшно было.
Нина снова сверилась с журналом.
– Да, я вас вызывала. Возьмите, пожалуйста, градусник и померяйте температуру.
Маша посмотрела на меня так, словно я десять лет обманывал ее, и страшная тайна открылась только сейчас. Кажется, я забыл подробно объяснить ей, что раз Наташе мерили температуру, то и ей, наверно, померяют, а потом только отпустят.
Мы сели на кушетку.
– У меня первый раз такое, – сказала Нина, – чтобы человек на прививку сам пришел. Обычно приходится бегать, вызывать по второму разу. А вы молодец! Придется для вас иглу получше выбрать – потоньше и поострее.
Маша так вцепилась в мою руку, что, казалось, сейчас достанет ногтями до костей. Я инстинктивно стиснул ее ладонь, и она чуть не вскрикнула.
Последующие три минуты тянулись как три часа. Я присматривался к Нине. Была ли она способна на то, в чем мы ее подозревали? На первый взгляд – совсем не похоже. На второй – совершенно не похоже. А на третий... Нет, подумать только: чего нам в голову пришло! Вот эта милая, стройная, симпатичная девушка с чудесной челкой и длиннющими ресницами, студентка-вечерница, школьная медсестра, спокойная, вежливая , со школьниками на “вы”... А с другой стороны – Резеда... Ну что за бред! Ну что за воспаленное воображение!..
Впрочем, кто ее знает? Последние дни научили меня во всем сомневаться. Может быть, ей ничего и не объясняли. Или наплели чего-нибудь: ребята поспорили, что вытащат девчонок посреди урока из чужой школы. Романтика!
А Нина в это время присматривалась к нам. То ли она что-то почувствовала, то ли белое лицо Маши вызвало ее беспокойство... скорее, второе.
– А обмороков с вами не бывает? – спросила она.
Маша хлопнула глазами и быстро ответила:
– Я уже в обмороке.
– Ну, раз шутите, значит все в порядке, – засмеялась Нина. – А мне показалось, что вам плохо. Ну, давайте градусник. – Она рассматривала его бесконечно долго, и наконец сказала: – 36 и 9. Хоть температура и небольшая, но лучше подождать. Вам повезло...
Кассета цела! Она у Резеды, нет никаких сомнений! Все напряжение последних минут вдруг разом исчезло. Я вздохнул чуть ли не в полный голос.
Маша наконец отпустила мою руку.
– Может, и повезло, – сказала она повеселевшим голосом, вставая и застегивая кофточку, – только, по-моему, хуже все время думать об этом, о том, что это еще впереди... Лучше уж сразу.
И Маша хотела сказать “до свидания”. Но Нина опередила ее.
– Ну, так и быть. Раздевайтесь. И поворачивайтесь спиной.
Я приготовился ловить Машу, которая вот теперь-то как раз и должна была упасть в обморок. Я недооценил ее. Надо было скорее убирать руку, потому что она не стала падать, но снова схватила меня за руку, да так, что все предыдущие пожатия показались мне лишь нежными прикосновениями.
Но еще хуже было то, что судьба кассеты по-прежнему оставалась покрытой завесой мрака.
– Под лопатку, – прошептала Маша одними губами.
“Ну, дорогая моя, никто тебя за язык не тянул. Импровизация – хорошая вещь, но только в том случае, если время и место располагают к импровизации, а ее последствия не заставляют пожалеть о ней в ту же минуту”. Я попытался вместить всю эту фразу в одно лишь поднятие бровей.
– И еще не факт, что под лопатку, – добавил я вслух, но тихо.
Судьбе, однако, было угодно запастись в тот день ведром иронии, а также двумя ведрами – с кипятком и ледяной водой, и поочередно поливать нас из двух последних.
– Раздевайтесь, – повторила Нина. – Я должна вас послушать.
“Кассета у Резеды”, – подумал я.
Маша начала снова расстегивать кофточку. Я пытался подсказать ей, что удобнее это делать, отпустив все-таки мою руку, но она умудрилась справиться без моих советов.
Нина слушала ее, кажется, еще дольше, чем длилось измерение температуры. За это время я раз несколько менял свою точку зрения по поводу кассеты.
– Я все-таки не врач, а только медсестра, – честно сказала Нина, послушав, наконец, Машу. – Полной уверенности нет, но лучше все-таки подождать. Хилый у вас класс какой-то, – заключила она. (“У Резеды”, – подумал я.) – Закаляться надо. Давайте я сразу посмотрю, кто мне еще из ваших нужен. (“Или не у Резеды”, – подумал я.) А как, кстати, ваша фамилия? – спросила она, взглянув на меня.
Машины руки все еще дрожали, и все-таки у нее хватило сил посмотреть на меня, изобразив на лице некое подобие заинтересованности: сейчас, мол, мы тебе устроим небольшую проверочку на храбрость. Еще неизвестно, кто кого будет за руку держать... “Ну классно, – подумал я. – Кассета не у Резеды, она вообще неизвестно где, а вернее – неизвестно, что за музыка теперь на ней записана… а Нина все-таки пустит в дело свою лучшую иглу. Как бы повежливее выпроводить отсюда Машу…” Подумалось даже назваться Геной Васильковым, но я тут же представил себе весь ужас ситуации, если Нина скажет на это: “Отлично, вот вы-то, Васильков, мне и нужны”. И пока я соображал, как выпутаться, мой язык сам собой выговорил:
– Да я вообще не из этой школы, я просто с Машей пришел за компанию...
Маша поперхнулась, откашлялась и по слогам произнесла:
– Метелкин, десятый “В”.
Нина поочередно взглянула на нас обоих, потом в свой журнал и наконец сообщила мне:
– Да, у вас все в порядке.
“Кассета у Резеды!” – готов был закричать я, и теперь в этом не было никаких сомнений.
Наконец мы раскланялись и вышли из кабинета, и тут Маша назвала меня таким словом, которого я раньше никогда от нее не слышал.
– А ты, оказывается, очень грубая девчонка, – сказал я.
Маша начала трясти покрасневшей рукой. От таких судорожных сжиманий рука заболела бы и у более сильного человека.
– И очень трусливая, – продолжал я. – Ты тряслась так, что у Нины чуть склянки из шкафов не попадали. Может, у тебя и вправду температура поднялась от страха? Это означало бы провал операции.
Маша забыла, как говорить слова, но вот как распрямить ладонь и как рассчитать ускорение руки таким образом, чтобы наивысшая скорость пришлась на соприкосновение ее с чьей-либо щекой, она помнила даже в самые трудные моменты жизни.
– ...И очень нервная, – закончил я, не успев увернуться.
Дар речи все-таки вернулся к ней, но ничего хорошего это не обещало. Единственной ее целью было доказать, что с помощью языка можно выразить свое отношение ко мне ничуть не хуже, чем с помощью ладони.
– Теперь ты знаешь, что я самая смелая девчонка в классе. Теперь ты знаешь, что на самом деле я вообще ничего не боюсь. И ты знаешь, что я способна на поступок. – Ее голос был совершенно четким. – Но теперь и я знаю, кто будет виноват, если кассета так и не найдется. Ты ведь уже не сможешь обвинить в этом меня?
И она, не говоря больше ни слова и не оборачиваясь, начала не спеша подниматься по лестнице.
Я почесал в затылке. Кажется, все закончилось отлично. Не считая ее последних слов. И того, что я ничего не смог на них ответить.
Одно утешало меня. Я понял, почему она поднималась так медленно.
Ее колени все еще подгибались.
