В любом случае, мысль родилась.
Санька вскочил со стула, крикнул: “А!” – и начал бегать по комнате. Потом он остановился, стукнул себя по лбу, изрек:
– Это же очевидно! – и начал шарить в ящике стола. – Где же она, где же она... – приговаривал он, вытряхивая какие-то тетрадки и учебники. – Она же была здесь... – И учебник биологии отлетел на диван. – Я же только вчера ее видел... – И он вывернул наизнанку школьную сумку. – Вчера только...
– Да что ты ищешь-то! – не выдержал Генка.
– Причем тут расписание? – спросил я.
– Да ни при чем, – ответил Санька, листая тетрадки и отшвыривая их в сторону. – Сейчас, я найду...
– Что ты последнее сказал? – спросил меня Генка.
– Что в понедельник алгебру заменили литературой. А алгебра теперь в четверг...
– Не это! – крикнул Санька, принимаясь за второй ящик.
– А что?.. Ты можешь сказать, что ты ищешь, идиот?! – выпалил Генка.
– Фотографию!!! – заорал Санька в ответ.
– Какую?!!
– Дурацкую!!! Которую Ольга сделала, как мы с Леночкой говорили!
Тут до меня начало доходить. Завуч вызывала Леночку с математики...
– Ты хочешь сказать... – начал я.
– Вот она!!! – вскричал Санька. – Вот она, – повторил он, приближая снимок к лицу и впиваясь в него глазами. – Да!!! Есть!!! Я же это помнил!..
– Дай, – сказал Генка.
Саня протянул нам снимок. На нем он беседовал со свидетельницей Леночкой, стоя у подоконника, а рядом были я и Ваня. Ольга поймала этот момент, а Маша решила поиздеваться над Санькой. Девчонки развлекались; если бы они только знали, что значит теперь эта фотография...
– Куда смотреть? – спросил Гена.
– Сейчас... – ответил Санька. – Сейчас, я тебе лупу дам... найду только...
– Да прекрати ты! Объясни по-нормальному, я ничего не понимаю!
– На! Лупу возьми!
Я выхватил лупу у него из рук и приблизил к снимку. Ольга – молодец, она делает качественные фотографии... Главное – цветные.
...Леночка внимательно слушает Саньку, который объясняет ей, что он от нее хочет узнать. На пальцах ее рук – девять чудесных ярко-красных ногтей. Десятого – на указательном пальце правой руки – не видно, он заклеен пластырем. Это так просто...
– Это так просто! – воскликнул Санька. – Завуч увидела микрофон и начала думать, что делать. Магнитофон в шкафчике, ключа нет, и она решает испортить замок, чтобы выиграть время. На перемене, когда рядом никого нет, она вставляет в замок спичку и успокаивается. Теперь можно подождать до субботы, и тогда прислать взломщиков. И вдруг она соображает, что Тома еще здесь, сидит в столовой вместе с нами, и значит, ее сумка еще в классе! А в сумке – ключи; завуч точно помнит, как Тома клала туда ключи, которые отдал ей Алик. Тогда она пытается вытащить спичку, но ничего не получается. Ведь у нее короткие ногти!..
– И без лака, – вставляю я.
– Лак здесь ни при чем! – орет Санька. – Короткие ногти не позволяют как следует подцепить спичку! И что она решает тогда? Найти человека с длинными ногтями! И которому к тому же можно сказать: не вздумай болтать! – и он не будет болтать. И это оказывается Лена Проценко. А вот почему именно она – того не ведаю... В общем, завуч вызывает ее с математики и заставляет вытаскивать эту самую спичку. Но и у Лены ничего не выходит, мало того, она ломает ноготь у самого основания! Приходится даже заклеивать его пластырем. Это же так просто!
– Не слишком ли долго она ходила с заклеенным пальцем? – усомнился я.
– Ты посмотри, как она выглядит! Какая мини-юбочка, какие туфельки, какие ногти! И среди них – такой обломок. Лучше ходить с пластырем, чем показывать его народу!
Санька провел рукой по лбу и опустился на диван.
– Так это значит, что она обманывала нас... – догадался Генка. – Значит, она специально шла там, в парке! И Юрик, идиот этот, получается, здесь ни при чем!
– Ну, разумеется! – воскликнул Санька. – Разумеется, она все врала про этого Юрика! И Паршин врал! Вы представляете, что это значит?! Все это время мы искали совсем не там, где было надо!
– Но, Юрик-то, Юрик! – сокрушался Генка. – Не мог сразу сказать, придурок, что он здесь ни при чем, по-нормальному!
– Слушай, но почему, почему именно эта Леночка? – спросил я. – Откуда она ее знает?
– Понятия не имею. Вот и надо выяснить. Надо припереть ее к стенке и...
– Может, лучше припереть Паршина? Ты, как психолог, скажи мне: кто скорее сломается? Она или Паршин?
Санька задумался.
– Я бы тряс ее, – сказал он наконец.
– А я – Паршина. По-моему, он – рохля.
– Леночку, – настаивал Санька. – Паршин может и не знать. А Леночка все знает, если ее сама завуч вызывала.
– Леночка может и не расколоться... Постой. Но если она работала на завуча, то, значит, и все похищение было организовано завучем! Значит, кассеты не существует!
– Да ничего подобного! Эта девочка, если она хоть немного умеет думать, могла догадаться, что в классе какая-то вещь, очень необходимая завучу... или просто рассказать кому-то, зачем завуч ее вызывала, а этот кто-то мог сделать выводы... Мы ведь не знаем, как она связана с завучем! Мы не знаем, кто именно похитил кассету. Эти люди могли быть себе на уме. Могли быть старые счеты – да что угодно! Вот и надо узнать все про эту Леночку. Кто может что-то знать о ней?
– Сестра у нее в нашей школе училась! – вспомнил я. – Тоже Проценко, не помню, как звали. На класс старше нас! Помните, тоже намазанная всегда ходила!
– Помню! – крикнул Санька. Последние десять минут мы говорили на полтора тона выше обычного. – Кому звонить?
– Кате! – сказал Генка. – Она из этого класса кого-то знает!
– Аллочке! – предложил я. Аллочка училась с нами до девятого класса, а теперь тусовалась, как Махонин, в разных компаниях. – Она может знать!
– Катьке!!
– Аллочке!!
Мы так орали, что не слышали друг друга.
– Аллочке! – поддержал меня Санька.
Генка не стал спорить; вместо этого он бросился к телефону, схватил трубку и тут остановился.
– Какой у Катьки номер? – спросил он.
– Не скажу, – ответил я злорадно.
– Ну и пожалуйста, – сказал Генка.
Я забрал у него трубку, Санька протянул мне телефонную книжку, и я набрал номер Аллочки.
– Проценко? – переспросила она. – Знаю, конечно, Наташа ее зовут. Она подруга Лаврика.
– А кто такой Лаврик?
– Как, ты не знаешь, кто такой Лаврик?
– Понятия не имею.
– Ну ты даешь! Ну, это же Лаврентьев! Ты что, не знаешь, кто такой Лаврентьев?
– Ну, говорю же, нет! Но изнемогаю от нетерпения узнать. Просто сгораю от любопытства! Просвети, Аллочка, будь так любезна.
– Тогда открой свой дневник.
Была у Аллочки такая странная склонность – к театрализации...
– Что? – переспросил я, и это было первое за десять минут слово, сказанное мной с обычным уровнем громкости.
– Открой свой дневник на второй или третьей странице.
– Алла, – сказал я после паузы, – у меня нет дневника.
– Как это – нет дневника? Ты не дома?
– Я не дома, но дело не в этом. У меня вообще его нет.
– Что? Вообще нет дневника?! Вот это да! Слушай, а я считала тебя отличником...
– А по-твоему, без дневника нельзя быть отличником?
– Можно, конечно... Но, слушай, ты меня убиваешь! Совсем нет дневника?! Как тебя еще из школы не выгнали... Ну, а кто там еще с тобой?
– Эй, у кого есть дневник? – спросил я в комнату.
Санька посмотрел на меня, как на... ну, не знаю, наверно, и на полного идиота он посмотрел бы как-нибудь по-другому. С сочувствием, например.
– Чего она хочет? – спросил он сквозь зубы.
– Кто такой Лаврентьев? – перебил я. Оба пожали плечами. – Она хочет, чтобы кто-нибудь из нас открыл свой дневник на второй или третьей странице, – ответил я, прикрывая трубку рукой. – У тебя есть дневник?
– Даже не знаю, как тебе ответить, чтобы не обидеть, – высказался Санька.
– Скажи “нет”, я пойму.
– Нет.
– Аллочка, у Саньки тоже нет дневника, – сказал я трубку. – Пожалуйста, поведай нам, кто такой Лаврентьев.
И тут послышался голос Генки.
– У меня есть дневник, – почти прошептал он.
Мы повернулись к нему, причем Санька посмотрел на него так, словно он секунду назад сознался не только в переписывании контрольной по алгебре, но и в том, что написал в тетради для контрольных работ что-нибудь вроде “клянусь всегда располагать ось абсцисс горизонтально, а ось ординат – вертикально”.
– Чего тыришься? – обиделся Генка. – Мне завуч еще в октябре сказала: или завтра у тебя будет дневник, или вылетаешь из школы в двадцать четыре часа. А куда – не сказала. Я решил остаться...
– Так доставай дневник! – крикнул я и добавил Аллочке в трубку: – Оказывается, у Генки есть дневник! Он его уже открыл. Чего смотреть?
– Открой страницу, где предметы и учителя, – сказала Аллочка.
Я выхватил у Генки дневник и раскрыл на этой странице. Но она была пуста.
– Зачем же тебе дневник, если ты его все равно не заполняешь? – попенял я Генке. Но тут не выдержал Санька. Он вырвал трубку у меня из рук и в достаточно жестких выражениях потребовал от Аллочки немедленно прекратить валять дурочку. В продолжение следующих трех минут он с кривым лицом молчал и только кивал головой, а потом бросил трубку на диван, вскочил на табуретку и со словами “сумасшедшая какая-то” принялся рыться на верхней полке, сбрасывая вниз старые школьные тетради.
– Лучше бы мы позвонили Катьке, – заметил Генка очень тихо, но тем не менее следующая стопка тетрадей полетела не на пол, а как раз в него.
– А что Санька ищет? – спросил я у Аллочки, подняв трубку.
– Подозреваю, что он ищет какой-нибудь старый дневник, – ответила та самым непринужденным тоном.
– А что мы должны там прочитать? – спросил я как можно вежливее.
– Вы должны прочитать ту страницу, где предметы и учителя. И вы все поймете.
Тут я заметил в очередной стопке тетрадей нечто, очень напоминающее дневник. Это и был Санькин дневник за шестой класс, только без обложки, которая, должно быть, оторвалась от частого употребления дневника. Я раскрыл страницу с учителями и предметами, заполненную каллиграфическим Санькиным почерком образца трехлетней давности, и изучал ее ровно три секунды. На первой строчке, как и положено, в графе “предмет” значилось “директор”, а в графе “ф.и.о. преподавателей” – “Рахматова Ирина Львовна”.
А на второй строчке все кончилось. На второй строчке тем же аккуратным почерком, который иногда, в особых случаях, все-таки удавался Саньке, было выведено: “Завуч – Лаврентьева Лидия Васильевна”.
– Завуч – Лаврентьева Лидия Васильевна, – произнес я машинально.
– Ну конечно! – воскликнула Аллочка. – И надо было так мучаться, как будто вы этого и так не знали! А Лаврик – сын завуча. Ты разве его не знаешь?..
Все рухнуло в одну секунду. Не больше секунды понадобилось мне, чтобы провести цепочку: завуч – сын завуча – подруга сына – сестра подруги; чтобы догадаться, что сын завуча организовал похищение кассеты, раз в нем участвовала сестра его подруги Лена Проценко; чтобы понять, что сын завуча не станет предлагать нам кассету за деньги, а избавился от нее в первый же день; чтобы отчетливо осознать, что это – конец.
– Ты что молчишь? – послышался в трубке голос Аллочки. – Эй! Алло! – Она даже постучала пальцем по трубке...
– Ничего... – пробормотал я.
– А почему ты спрашиваешь? Ты хочешь о нем что-нибудь узнать?
– Хочу, – ответил я машинально.
– Слушай, приходи сейчас к Ровенскому, я у него буду. Ты Ровенского знаешь?
– Конечно...
– Ну, вот и приходи. Поболтаем.
Я положил трубку. Надо было что-то сказать Сане и Генке. Я собрался с мыслями и пересказал весь разговор. Это не заняло много времени.
Чем выше взлетишь, тем больнее падать. Это банально, но падать было все равно очень больно. Мы парили в небесах, уверовав в могущество собственного интеллекта, который справился с такой неприступной задачей, и вот – ничего не осталось от того подъема, что царил в Санькиной комнате еще пять минут назад.
Кажется, у меня не найдется сил описать уныние, охватившее нас после звонка Аллочке. Атмосфера безысходности повисла в комнате. Санька отшвырнул не нужную больше фотографию в угол. Генка ерошил волосы, думая, должно быть, о том, где продолжать свое образование. Про себя мне вообще не хочется говорить.
Кстати, может ли атмосфера повиснуть в комнате? Написал, а теперь вот думаю.
– Пошли, – сказал Санька.
– Пошли, – подтвердил я.
И три неудачника побрели к Ровенскому, не говоря ни слова и не глядя друг на друга. Только шарканье шести ног раздавалось в темноте пустынной улицы. Мы могли бы и не шаркать ногами, но это означало бы хоть какую-то надежду.
В комнате у Ровенского Аллочка расположилась у меня на коленях (других свободных мест просто не было) и принялась разговаривать за жизнь. Она любила это делать. Когда мы вместе сидели с ней на уроках литературы (Виктория Сергеевна подсадила ее ко мне как отстающую), она только этим и занималась.
– Ты хочешь поступать в институт? – спросила она.
– Да...
– А зачем?
– Ну, как зачем...
– Ну да, зачем тебе высшее образование?
– Ну, понимаешь... – Я задумался.
– Вот видишь, не можешь объяснить! А кто тебе сказал, что оно нужно? Вот я – окончу училище, буду работать. Работа – это деньги. А деньги – это ведь не самоцель, это просто свобода и независимость. Это когда ты с работы приходишь – и все, делай, что хочешь. Хочешь – телевизор смотри, хочешь – гулять иди. Хочешь – ничего не делай. Я, может, и училище не буду кончать – меня приятель зовет продавщицей, в киоск. У него киоск свой будет. Буду получать больше, чем родители.
– Но это ведь не всегда так будет...
– Ну, допустим. Ну, а ты? Ты вот собираешься в институт. Вдруг не поступишь? Ну, мало ли, не повезет. Один пример не решишь какой-нибудь – и все. Дальше что? Армия. Вернешься через два года – и что, снова в институт? Или ты в армии готовился? А лет тебе будет – двадцать. И что делать?
– Ну, как ты – в киоск.
– Ну, знаешь, такое место еще найти надо. Чтобы без специальности – и бабки получать. Ну, повезет – найдешь. А сейчас зачем два года терять?
Она сидела у меня на коленях и учила меня жизни. Генка в это время отобрал у кого-то гитару и показывал всем, как это делается. Он быстро отходил от эпизодических неудач. Санька же, видно, собирался переживать с месяц. Какая-то девица предложила ему пива; он пробурчал, что не пьет, и отвернулся. Какие манеры! Это уже не дешевая интеллигентность, это, должно быть, подлинный аристократизм...
– Закурим? – предложила Аллочка.
– Не курю, – ответил я.
– Почему?
– Не знаю. Не хочется, и все.
– Чушь. Просто тебе с детства вдолбили, что курить – плохо, пить – плохо...
– Но ведь действительно – плохо.
– Все относительно. Много – плохо. Надо знать меру во всем. Сигарета успокаивает. Бывает, устанешь, или понервничаешь, сорвешься. Закуришь – и полегче на душе. И вино...
– А что вино?
– А вино вкусное.
– Я знаю.
– Тебе рассказывали?
– Смешно. Слушай, ну для чего ты мне это говоришь? Ты поддерживаешь какой-то непонятный образ... Ты ведь умный человек, я знаю.
– Да. Это не образ. Меня этому с детства учили, с первого класса... У тебя кто родители?
– Ну, инженеры.
– Инженеры... А у меня – алкоголики. Я – из неблагополучной семьи, я это всегда знала. Мне и путь заранее расписан: после восьми классов – в ПТУ, после ПТУ – на фабрику куда-нибудь... Главное, и у вас у всех то же самое! Вам ничуть не лучше. Та же предопределенность.
– Откуда столько пессимизма?
– А с чего мне радоваться? Да, просто настроение такое... Спеть надо что-нибудь. Ген! – крикнула она. – Давай “Все идет по плану”!
Генка подстроил гитару. Девица предложила Саньке закурить; тот процедил, что не курит и ничего другого просит тоже не предлагать.
– Расскажи мне о Лаврентьеве, – попросил я, когда песня кончилась.
– А что тебе о нем рассказать?
– Ну, я вообще его не знаю. Сколько ему лет?
– Восемнадцать, по-моему.
– Он ведь не в нашей школе учился?
– Нет. Я не знаю, в какой. Где-то не здесь.
– А ты с ним близко знакома?
– Ну, бываю иногда у его приятеля, у Котельника. Меня мой парень с ними познакомил.
– Котельник – это прозвище?
– Это фамилия. Он еще в черных очках всегда ходит.
– В черных очках?
– Ну да, от солнца.
– Кажется, мы с ним как-то виделись, – проговорил я, задумавшись. – Он приходил взламывать дверь нашего класса.
– Я, вообще, не советую тебе с ним встречаться. Это такой человек... Лучше обойти его стороной, честное слово.
– Правда? А почему? Кто он такой?
– Ну, кто... Парень.
– Ну, где учится?
– Нигде он не учится. Он уже все и так знает.
– А занимается чем?
– Так... Баксы ломает.
– Это как?
– Ну как! Слушай, ты как вчера родился! Не знаешь, как баксы ломают?
– Первый раз слышу.
– Ну даешь! Ну, желает, предположим, какой-нибудь лох баксы купить на рубли свои деревянные. Ему человек предлагает купить у него, ну, подешевле и без очереди. Тот ему – деньги, этот ему – рубли, оба пересчитывают. Потом кидала говорит: дай-ка я еще раз баксы пересчитаю, кажется, ошибся, недодал. Лох ему возвращает пачку, тот еще раз пересчитывает, а потом пачку заламывает и отдает...
– Как это – заламывает?
– Ну как! Отгибает половину пачки незаметно, и она у него остается. Чистый доход. А в последнее время, кажется, и травой начал приторговывать...
– Как – травой? Укропом, что ли? – предположил я. Надо было сыграть свою роль до конца.
– Ну вот, и сам придуриваешься, – усмехнулась Аллочка. – А говоришь, что я поддерживаю образ...
Мне больше ни о чем не хотелось спрашивать. Я просто устал. Этот удивительно длинный и разноцветный день подходил к концу, и, кажется, подходила к концу эта история. Ее, конечно, можно было бы завершить эффектной разборкой со всеми этими Лаврентьевыми и Котельниками, но что это изменит?
– Изменит, – сказал Санька по дороге домой. – Не оставлять же этого так! Мы им всем набьем морду!
– Как интеллигентно, – заметил я.
– Неожиданно! – добавил Генка. – Оригинально!
– Остроумно!
– И главное, эффективно...
– Завтра же трясем Паршина и Леночку, – продолжал Санька, не слушая нас, – они закладывают остальных, и мы всех бьем.
– Слушай, давай и Резеду побьем заодно, а? – предложил я. – А то мы тогда, в четверг, постеснялись чего-то...
А уже совсем вечером мне позвонила Маша и сообщила, что Наташа попала в больницу с воспалением легких. Часовое стояние на ветру без пальто не прошло даром для уже простуженного организма. Мне оставалось только без конца корить себя, что не уговорил ее уйти. Подлая мысль о том, что я, в общем, не очень-то и виноват и ничего уже не мог сделать, была нещадно прогоняема, но возвращалась снова и снова. Засыпая, я без конца ворочался с боку на бок, а потом долго и бессмысленно глядел в потолок.
[3.12.1991. *** Президент СССР М. Горбачев направил обращение к парламентариям страны, в котором настойчиво призвал к Союзу все 12 суверенных государств. *** Внешэкономбанк возобновил продажу валюты гражданам. Курс покупки доллара – 90 руб., продажи – 99 руб. *** В Москве +1°С.]
К сожалению, мне не посчастливилось участвовать в операции по раскалыванию Паршина: биологичка задержала меня на перемене. А эпизод такой сочный, такой содержательный, и достаточно важный, к тому же. И тогда я подумал: пусть, например, Генка про это расскажет. Почему бы нет? Он согласился. За сим и вручаю ему перо.
РАССКАЗЫВАЕТ ГЕНКА.
О, как я этого ждал, как надеялся! Я ходил взад-вперед, заглядывал ему через плечо, ждал, ждал, пока он доберется до этого места... Я знал, что он не позволит себе писать такой эпизод с чужих слов, не решится, значит, додумывать реплики и мизансцену... И я не ошибся!
– Гена! – сказал он, вставая.
– Согласен! – ответил я, не раздумывая.
Теперь к делу.
Наступила перемена. И начали мы тогда Паршина трясти. Выглядело это так: шел Паршин по четвертому этажу, а навстречу ему Санька. Санька и говорит:
– Слушай, Паршин, а ты ведь нас обманул. Нехорошо обманывать.
Паршин, ясное дело, струхнул, потому что просто так никто этого говорить не будет. Начал он оборачиваться, обернулся повнимательнее, а сзади мы с Сергеем стоим. Тут ему, надо думать, совсем не по себе стало. А Санька обороты не сбавляет:
– Знаешь, – говорит, – друг Паршин, что с тобой будет, если ты нам сейчас не скажешь, где кассета?
Паршин головой мотнул туда-сюда: “Нет, мол, не знаю”.
– А я сейчас тебе объясню, – сказал добрый Санька. – Объяснить?
У Паршина язык-то во рту примерз, и он только головой крутил во все стороны.
– Вон, видишь, эти двое, сзади стоят? – говорит Санька. – Вот они тебя держать будут – Генка за левую руку, а Сергей – за правую. А я, – говорит Санька мерзким таким голосом, – а я, друг Паршин, знаешь, что буду делать? А я, – говорит, – буду тебя бить. Вопросы?
Вопросы, может, и были, но язык примерз намертво. Паршин чего-то прохрипел, а мы сначала и не поняли даже.
– А, – догадался Санька, – ты думаешь, за тебя учителя заступятся? Глупо, Паршин. Просто глупо. Нам же теперь все равно! Нам терять нечего, понимаешь? Так что никто тебя не спасет. Кроме чистосердечного, Паршин, подчеркиваю, чистосердечного раскаяния и признания. Ну, и как все было на самом деле?
Паршин опять обернулся – он, может, думал, мы ушли уже? Не-а, стоим там же, как стояли.
– Не знаю, – выдавил Паршин.
– А если подумать?
И тут у Паршина язык заворочался. Наверно, внутри ему что-то подсказало, что так-то оно лучше будет, чем молчать.
– Не знаю, честное слово, – затрещал он, – меня заставили, честное слово, я не виноват, честное слово!
– Честное пионерское или честное комсомольское? – спросил Санька. Это он имел в виду, что Паршин его обманывает.
– Да правда, не знаю, я шел через парк, увидел, как на вашего этого напали, и дальше пошел, я вообще ни при чем был! А потом меня трое встретили и говорят: “Ты чего видел сегодня в парке?” Я говорю: “Ничего”. Они говорят: “Неправильно. Ты видел, как на него напали четверо. И один из них – из 1190-й школы. Вот этот, – и фотографию показали, баскетбольную. – Запомнил?” – говорят. Я говорю: “Да”. Они говорят: “Ну смотри”. Вот и все, я больше ничего не знаю, честное слово!
– И кто же это такие? – спрашивает Санька.
– Не знаю, но один, по-моему, был Резеда.
– Резеда? – переспросил Санька. Он даже немного растерялся от неожиданности. Паршин это почувствовал и решил, что уже можно идти. Ошибся. – А ты, Паршин, знаешь, что за дачу ложных показаний бывает? – спросил Санька зловещим таким шепотом. – Ты Кодекс читал? Ты будешь молиться, чтобы с тобой поступили по Кодексу! Но этого не будет. А будет, Паршин, вот что: ты будешь бояться. Всегда и везде. Ты будешь ходить по улице и оглядываться. Ты будешь ждать, пока кто-нибудь войдет в твой подъезд, чтобы войти вместе с ним. Ты не сможешь один оставаться в квартире. А в школе, Паршин! В школе будет совсем плохо. Каждый день после школы ты будешь идти домой, оглядываться и вспоминать, как плохо было в школе. Я понятно объясняю, а?
Паршин кивнул: да, мол, понятно. А чего тут непонятного? Я бы тоже понял.
– Так был там Резеда?
– Был, – прохрипел Паршин. И давай опять оглядываться. По-моему, он врал все-таки. Ну подумайте: Саня его чем пугал? Бояться будешь, в подъезд не войдешь... А те просто сказали: прибьем! Ну, лучше ведь бояться, но живым, чем наоборот! Это я так считаю.
– Значит, Резеда? – еще раз спросил Санька. – Хорошо подумал?
Паршин кивнул, обманщик подлый.
– А Леночка? Ее тоже научили?
– Н-не знаю...
– Нехорошо обманывать!
– Честное слово...
– Ну, а мы вот пойдем сейчас и у нее спросим. А она тебя заложит. Сматывайся, Паршин, пока не поздно.
Паршин развернулся и бежать. Далеко, правда, не убежал – об мою ногу споткнулся, а пол у нас в школе грязный, потому что все равно кое-кто сменку не носит. Тут Мария Ивановна такое дело увидела и давай кричать:
– Васильков! Иди сюда! Быстро!
– Подождите, – говорю, – Мария Ивановна. Надо ведь помочь человеку встать! – Берем мы с Сергеем его за руки и поднимаем, а Санька говорит:
– И не вздумай, Паршин, ябедничать. А то что это: трус, лгун и еще ябеда! Ну это совсем уже.
Ну вот, кажется все. Санька потом долго Марии Ивановне объяснял, как нехорошо врать, подличать и вообще, а кончил тем, что никто Паршина не трогал, а он сам упал. А Мария ему ответила, что вряд ли она ему по геометрии больше трех поставит. А Санька сказал, что крокодил – зеленый. А Мария назвала его идиотом и ушла. Сама-то небось умная.
КОНЕЦ РАССКАЗА ГЕНКИ.
Ну и крепкие же ребята эти самые Лаврентьев с Котельником, если даже такая их шестерка, как Паршин, не боится валить их дела теперь уже не на какого-то доходягу-Юрика, а на вполне небезобидного Резеду, который, буде узнает, голову оторвет не раздумывая. Да, на крутую бригаду мы попали. Или, все-таки...
Одна только маленькая деталь из разговора с Паршиным, подробно пересказанного мне Санькой, заставляет меня сомневаться. Помните, Санька сказал Паршину: “Вот мы сейчас пойдем и у Леночки спросим, она тебя и заложит. Сматывайся, пока не поздно”. И Паршин тут же побежал. Было это на второй перемене. А Леночка учится во вторую смену. Значит, пойти и спросить “сейчас” они не могли. Выходит, Паршин не знал об этом? А если не знал, когда учится Леночка, то, значит, не знаком с этой компанией? Тогда он и вправду случайно оказался свидетелем похищения кассеты. И тогда его сегодняшние слова о кассете могут быть правдой.
– Тысяча возражений, – сказал Санька. – Никакой логики. Все гораздо проще. Он просто ждал конца разговора. Я сказал: “Сматывайся”, – он и побежал. Ну, а если он и не знал Леночку? Если он вообще никого не знал? Значит, его действительно припугнули. Причем не просто припугнули, а с подробностями Они могли предусмотреть отходные варианты. Сначала пусть про Юрика расскажет, потом, если понадобится, про Резеду... Вообще, с нами играет кто-то очень серьезный. Со времени Грэга я не помню такого соперника.
Оставалось ждать разговора с Леночкой. Саня не стал ничего выдумывать, а просто сказал ей:
– Мы все знаем. И про Лаврентьева, и про твою сестру Наташу, и про то, что никакого Юрика там не было. Не знаем только, где кассета. Вот про это ты нам и расскажешь.
Леночка повела плечами, поправила волосы, скрестила руки на груди и после всех этих бесполезных действий произнесла довольно-таки умные слова:
– Ну, если вы знаете про Лаврентьева, то что спрашивать о кассете?
Действительно. Чего о ней спрашивать, если ее сын завуча украл? Бестолковые вы, ребята...
Санька взглянул на меня, думая, что я буду продолжать беседу. Будто я знаю, о чем мне теперь с ней говорить! Я собрался с мыслями, призвал на помощь всю свою логику и остроумие, в результате чего посмотрел на Саньку. Тот прокашлялся и произнес:
– А Лаврентьев... он что, сам был там, в парке?
– Конечно, – ответила Леночка. – А где же он мог быть еще?
– И он там был со своими друзьями?
– Ну да.
– И сколько их было?
– Много. Пять или шесть, не помню.
– А Котельник?
– И Котельник был.
– А Резеда?
– А кто это?
– Ты не знаешь Резеду? Ты же говорила, что всех в районе знаешь.
– А Резеду не знаю.
– Так... А кто забрал кассету?
– Лаврик и забрал. Кто же еще?
Она смотрела на Саньку без вызова, спокойно и просто, ожидая следующего вопроса. А тот явно не знал, что спрашивать. Нет, эта девчонка положительно сбила нас с толку.
– А блондин? – спросил я. – Блондина среди них не было? С голубыми глазами?
– Нет, – ответила она, чуть подумав. – Блондина не было.
– А Паршин? Он тоже из их компании?
– Нет. Он случайно шел мимо.
– Послушай, – сказал я после небольшой паузы, – а почему ты нам все это рассказала?
Леночка усмехнулась совсем как большая.
– Потому что вы меня об этом спросили.
Она повернулась и пошла в класс. Маленькая девочка, которая сегодня совсем не казалась такой глупенькой, как при первой встрече. Значит, она играла тогда? Ведь дураком можно прикинуться, умным – сложнее. Или она просто знала, что делать?
Я сидел на истории, зная, что меня не вызовут: ребята читали доклады, а я уже отвыступался в прошлый раз. Я целиком ушел в себя и прокручивал сегодняшнюю информацию взад-вперед. Если историчка сейчас зачем-нибудь ко мне обратится, то ей придется подойти и потрясти меня за плечо. Скорее всего, она сначала сбегает за завучем и Томой, и они будут заниматься этим втроем...
Нет, все-таки мне это не нравится. Слишком уж откровенно эта Леночка все рассказала. Слишком спокойно всех заложила. Так не поступают не только со своими друзьями, но и с друзьями сестры. Не испугалась же она нас! Должна понимать, что девочек мы не бьем, нет. Тогда в чем дело? Странно это все, очень странно. Так странно, что заставляет задуматься: а не обманула ли она нас снова? Не научил ли ее наш неведомый умный и хитрый противник, как поступать, если мы заговорим о Лаврентьеве? Пусть мы считаем, решил он, что кассеты нет. Это ведь конец истории. Ну, если наберемся смелости, то разбираться ведь пойдем с Лаврентьевым, а не с ним, этим “умным и хитрым”. А он будет сидеть и посмеиваться. И подсматривать в щелочку, скорее всего.
Но позвольте, зачем ему это надо? Если кассета у него, и он что-то хочет взамен, то к чему прятаться?! Надо было давно уже связаться с нами и начать переговоры. Или он считает, что со временем кассета вырастет в цене? Почему, почему он до сих пор никак не дал знать о себе?!
Последний вопрос был самым главным. Он безжалостно обрубал все надежды под самый корень. Он хладнокровно и последовательно душил все порывы к действию. Он толкал к отчаянию неумолимо. От него веяло безысходностью.
Мы барахтались. Мы придумывали объяснения. Психолог Санька твердил, что они играют на наших нервах, что они ждут того момента, когда мы отчаемся окончательно и бесповоротно, когда готовы будем любое отдать за эту кассету... а этот момент, стало быть, еще не наступил? Математики Петровы рисовали какие-то графики, зависимости цены от времени... Выходило, что цена кассеты от времени не зависит вплоть до конца декабря, а точнее, до дня итогового педсовета, а потом резко падает. А цена того, на что будет обменена кассета, имеет некий локальный максимум, и именно в момент этого максимума должно поступить предложение об обмене...
Но на что?! Что это может быть, кроме денег? Что у нас есть такого, что имеет какую-то ценность для кого-то еще, сопоставимую с ценностью кассеты, да еще и локальный максимум ценности по оси времени?!..
Из уст Паршина прозвучало имя Резеды. Но какое теперь имеет значение, был там Резеда или не был? Ну, пускай он знаком с Лаврентьевым. Ну, пускай тот просто нанял его для выполнения деликатного поручения. Резеда оставил кассету себе? Тогда почему он до сих пор молчит?!
В последнее время я старался не удивляться по пустякам. Это все Тома: она как-то раз втолковывала нам, что удивление – очень сильное чувство, которое не стоит растрачивать на мелочи. Я не сразу понял ее, но потом вдруг вспомнил, как однажды, несколько лет назад, Виктория Сергеевна, отчитывая нас за что-то вполне определенное, немного увлеклась, перешла затем на общие проблемы современной молодежи и восклицала: “Вы невосприимчивы, вы словно бы всё уже видели! Вы перестали удивляться!” Ее запальчивость скрыла тогда глубинный смысл этих слов, и открыться ему было суждено лишь много позже. В девятом классе физик процитировал нам Эйнштейна, сказавшего: “Здравый смысл – это предрассудки, сложившиеся в возрасте до восемнадцати лет”. И здравому смыслу наш учитель противопоставлял именно способность удивляться! Тогда я впервые взглянул по-новому на ту давнишнюю проповедь Виктории Сергеевны. “Чтобы объяснить уравнения Максвелла, надо было всего лишь отказаться от классической механики Ньютона, – говорил физик. – От того, что больше двух веков было абсолютно незыблемым, аксиоматичным! Для этого надо было всего лишь не обладать здравым смыслом. Всего лишь смотреть на мир не так, как все, и уметь удивляться!” И вот теперь Тома, сама того не ведая, возродила в нашей памяти те слова Виктории Сергеевны и физика, пропев оду удивлению и способности удивляться. “Только не разменивайте удивление по рублю, – убеждала она. – Не удивляйтесь ценам на колбасу в коммерческих магазинах! Удивляйтесь другому!” И она читала Пушкина: “По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья – Вот счастье! вот права...” Дивясь – значит, удивляясь!
И я поймал себя на том, что удивляюсь, вот именно сейчас, когда все это вспоминаю, и когда все эти воспоминания так легко складываются, сплетаются одно с другим... Я попробовал представить себя человеком, не знающим здравого смысла. Это было непросто, ведь я им не был! Хотя еще не дорос до восемнадцати... Ну тогда хотя бы человеком, который должен чему-то удивиться. Всего-то один раз! Но – именно сейчас. И по поводу. По тому поводу, о котором думаю безостановочно...
А дальше была вспышка молнии. Я сидел за столом, подбородком опираясь на руки, глядя в одну точку перед собой – вот тут оно и сверкнуло. И в этой вспышке было лицо Резеды, стоящего на пару ступеней ниже меня, эти холодные злые глаза, и еще эти слова, про фотографии: “Сам принесешь... Как миленький...”
Вот оно?!
Пик ценности наших материалов о подставках и подделках протоколов придется на день совещания в РОНО, 23 декабря. После него копии протоколов и фотографии будут не нужны. Почему же они дешевы еще и сейчас? Ну, это же очевидно: обменяв материалы на кассету сейчас, мы тут же займемся поиском нового компромата. Пусть он не будет столь ярким, но он все-таки будет! Но вот если обмен состоится за день до совещания, мы уже ничего не успеем сделать. Все сходится?
Резеда участвовал в похищении. А вернее – был нанят для похищения и самолично его организовал. И кассету, в таком случае, забрал он. А забрав, не стал уничтожать запись, а на всякий случай сохранил. И намеревается обменять на наши бумаги и фотографии. И выжидает только дня перед совещанием в РОНО...
Надо было признаться самому себе в фантастической величине выстроенного карточного домика. Для его полного летально-фатального обрушения требовалось вытащить любую – и всего одну! – карточку нижнего яруса. А при попытке подсчитать количество таких карточек я сбивался уже дважды. Паршин не соврал. Леночка соврала. Лаврентьев доверяет Резеде деликатнейшее дело. Лаврентьев и Резеда знакомы, хотя мы лет пять деремся с Резедой и до вчерашнего дня слыхом не слыхивали о Лаврентьеве с Котельником. Резеда оставляет кассету себе. Не отдает Лаврентьеву, что диктовалось самим смыслом операции, не стирает у него на глазах, а оставляет себе! Резеда озабочен подделками протоколов. И первенством района по футболу. Резеда произносит свою фразу не запальчиво, а с холодным расчетом.
По-честному, следовало достать все эти карточки разом. Я понимал это и глядел на этот замок, не дыша. Надежда боролась с отчаянием.
