[29.11.1991. *** Внешэкономбанк СССР объявил о временном прекращении валютного финансирования бюджетных организаций и тех граждан, которые не имеют текущих счетов в этом банке. В деловых кругах Запада усиливается недоверие к способности СССР платить текущие внешние долги. *** Со 2 декабря в Москве начинается массовая бесплатная передача жилья в собственность гражданам. Теперь москвичу достаточно заплатить 250 рублей, обратиться с заявлением в свое жилищное управление, и он получит свидетельство о регистрации. *** Канцлер ФРГ Г. Коль и премьер-министр Италии Дж. Андреотти предложили странам Европейского сообщества признать независимость Хорватии и Словении. *** В Москве +3°С, влажно.]
А между тем, мы продолжали действовать так, как подсказывала простая логика. Простая логика подсказывала послушаться разумного совета Димы и целиком восстановить школьные события прошлой пятницы, попробовав найти того, кто сломал замок, и того, кто потом пытался его открыть. Идея потянуть за вторую ниточку клубка натолкнулась на неожиданное препятствие: никто ничего не помнил. Здоровые молодые школьники успели всего за одну неделю позабыть все, что только можно, и теперь недоуменно глазели на меня и мычали: “Не помню”. Человек, говоривший: “Помню”, – немедленно вырастал в моих глазах почти до моих собственных размеров, а восклицавшего: “Конечно, помню!” – хотелось расцеловать, но таких почти не находилось. Большинство же таращилось на меня во все глаза, силясь понять в свою очередь мое изумление и раздражение: “А с чего бы нам помнить, – говорили эти глаза, – кто из учителей ходил по четвертому этажу на перемене между восьмым и девятым уроками и заглядывал ли он в щелочку замка 47-го кабинета?!”. Проблема была в том, что мы и сами ничего не помнили: например, никто из опрошенных мною одноклассников не смог внятно и определенно перечислить всех учителей, входивших в столовую в то время, как мы сами там сидели и дискутировали с Томой об интеллигентности. Показания разнились настолько, что лишь один вывод напрашивался сам собой: у Томы внимательные, вдумчивые, самостоятельно мыслящие ученики и собеседники, то есть мы, и эти ученики совершенно не смотрят по сторонам и не отвлекаются, обсуждая животрепещущие вопросы вроде критериев интеллигентности.
Надо заметить, однако, что один ученик все-таки сумел извлечь пользу из пребывания в столовой в те минуты, и теперь я очень надеялся на этого ученика. Правда, его показания относительно присутствовавших в столовой учителей отличались той же пунктуальностью и определенностью, что и показания остальных участников диспута “Интеллигенция и интеллигентность: прошлое и настоящее”, но зато этот ученик мог сообщить другие не менее важные сведения. Звали ученика Алик Метелкин.
Не могу сказать, чтобы наша пятничная дискуссия меня совсем не интересовала, нет, даже наоборот, но просто в это время... в это самое время, когда мы сидели в столовой, там присутствовал другой чрезвычайно интересный для меня человек. Этот человек была Женя Миронова из восьмого “Б”, а занималась она тем, что была дежурной и подметала пол, грациозно нагибаясь у каждого стола. От этого захватывающего зрелища невозможно было глаз оторвать, и я просто удивляюсь, что остальные-то наши этого всего не заметили и не запомнили (ну, пусть им Миронова не нравится, но их ведь двое было, и вторая не то что не хуже, – хуже, конечно, – но очень даже ничего...). Это продолжалось полчаса, по завершении которых пол в столовой просто блестел, а ученик Метелкин совершенно потерял нить дискуссии об интеллигентности.
Кто спросил, что важного в этих показаниях? Кто спросил, что это может нам дать? Ну ладно, я тоже сначала не знал, что это может нам дать, и порадовался только за себя в том смысле, что я за семь дней не все успеваю забыть, а некоторые подробности все-таки восстанавливаю, в отличие от остальных юных склеротиков. Но потом я заставил себя рассуждать логично, чего, кстати, не осмелился бы делать в присутствии Саньки, потому что в классе этого никто кроме него не умел, но Санька сегодня решил не дышать краской и в школу не пришел, что должно было быть объяснено все тем же его исключительным умением мыслить здраво. Итак, я вспомнил слышанное от него определение дедуктивного вывода (“вывод от общего к частному”) и решил, что не боги обжигают горшки. Первый же вывод был сколь прост, столь и гениален: “если Миронова в понедельник была дежурной в столовой, и при этом Миронова учится в восьмом “Б”, то в понедельник дежурным классом был восьмой “Б”!” Надо признать, что с точки зрения формальной логики от этого вывода несколько попахивало индуктивностью, но только в том случае, если не учитывать аксиоматическое правило: “Ни один нормальный школьник не может быть дежурным, если его класс не является дежурным”. Порадовавшись, что у меня получается, я не стал расслабляться и вскоре разродился вторым выводом: “если в понедельник дежурным классом был восьмой “Б”, то на четвертом этаже подметал кто-то из восьмого “Б”!”. Это была уже дедукция в чистом виде! Дальше все шло как по маслу. “Если Миронова мыла пол в столовой на восьмом уроке (именно на восьмом!), то это не потому, что ей до восьмого урока нечем было заняться и она только и ждала, когда я туда приду на нее поглазеть (увы!), а потому что у восьмого “Б” в понедельник было семь уроков! И следовательно, на четвертом этаже восьмой “Б” убирался тоже на восьмом уроке! И мог видеть, как кто-то возился рядом с нашей дверью!”
Я пожалел, что никто не мог наблюдать, как изящно, легко и быстро моя голова порождает безукоризненные и элегантные дедукции, и побежал искать Федькина.
Но Федькин ничего не помнил!
– Ты староста? – спрашивал я, и он кивал. – Ты распределял дежурных по этажам? – спрашивал я, и он снова кивал. – Так кто дежурил на четвертом этаже? – спрашивал я, и Федькин пожимал плечами и разводил руками. – Ну а список у тебя есть? На бумажке это должно быть записано?!
– Был список, – отвечал Федькин все с тем же непреходящим удивлением. – Но я его выбросил.
Перспектива опросить весь восьмой “Б” не могла меня радовать, и я надеялся перепоручить это дело хотя бы Саньке, когда он поправится (то есть когда в школе закончится ремонт). Между тем, с такими же результатами вели следствие Генка и братья Петровы, опрашивавшие остальные классы. Генка даже предположил, что это заговор.
– Всё они помнят! – сказал он шепотом, оглядываясь по сторонам. – Но им заплатили, и они молчат.
– Найти бы того, кто им заплатил, – вздохнул я. – Мы бы тоже с него денег сняли и могли бы тогда кассету не искать. Брали бы у Томы уроки на дому. Всем классом.
Что же мы имели? Итак, в прошлую пятницу, двадцать второго ноября, на седьмом уроке в 47-м кабинете состоялся выездной педсовет. Десятый “В” покинул кабинет в самом начале восьмого урока, послонялся немного по этажу и пошел в столовую. Еще двадцать пять минут продолжалось закрытое совещание администрации. Все это время шестой класс “А”, у которого должен был быть урок в 47-м кабинете, играл на четвертом этаже в салки-стенки или, возможно, в колдунчики. Когда совещание закончилось, от урока осталось немногим более десяти минут. Но учительница литературы Роза Мефодьевна не унывала и провела-таки этот восьмой урок в шестом “А”. Мы и дальше будем придерживаться сквозной нумерации уроков, заметив только, что у второй смены этот урок назывался четвертым. Что логично, если учесть, что вторая смена начинала учиться с пятого урока – он у них назывался первым, шестой – вторым, седьмой – третьим, а восьмой – четвертым. (Кстати, иногда вторая смена начинала с четвертого урока, но тогда этот урок именовался у них нулевым. Подивимся попутно изобретательности школьной администрации и ее неформальному отношению к математике, да и пойдем дальше). Шестой “А” покинул кабинет через пять минут после звонка с урока, то есть в середине перемены между восьмым и девятым уроками. Роза Мефодьевна закрыла кабинет, оставила ключ в учительской и ушла домой. Девятый урок должен был быть у шестого “Б”. Их на восьмом уроке задержала географичка, которая опоздала на него из-за педсовета, и теперь они сами не хотели уходить, потому что раскрашивали контурные карты на оценку и должны были все успеть. Итак, шестой “Б” пришел к 47-му кабинету в начале девятого урока. Дверь была закрыта. Вскоре появилась их учительница Инна Вячеславовна, взяла в учительской ключ, и тут выяснилось, что замок испорчен. Несложная дедуктивная операция, и мы приходим к выводу, что спичка была вставлена в замок после того, как Роза Мефодьевна закрыла кабинет (середина перемены), и перед тем, как Инна Вячеславовна попыталась его открыть (пять минут после звонка на урок), то есть в интервале времени, не превышающем десяти минут. Будет обидно узнать, что спичку вставил кто-то из учеников шестого “Б”, не питающий, например, страсти к русской литературе вообще или к ее олицетворению Инне Вячеславовне в частности.
Ничего не оставалось, как повторно допрашивать шестой “Б”, но теперь уже подробно. Выбрав самую бойкую по виду девчонку, я заговорил с ней о событиях прошлой пятницы.
– У нас перед этим была география, – рассказала девчонка. – Она началась позже, потому что Елена Дмитриевна задержалась на педсовете. И она потом нас почти всю перемену не отпускала. А когда отпустила, уже следующий урок начался. Мы подошли к 47-му, он был закрыт. Пришла Инна Вячеславовна – это наша по литературе – а у нее ключа не было. Она сходила за ним в учительскую, попыталась открыть – у нее не получилось. Потом Колька Крюков попытался – он-то и заметил, что спичка вставлена. Тогда Инна Вячеславовна позвала завуча. Завуч тоже пыталась открыть, а потом наши ребята пробовали спичку вытащить. Но ничего не вышло. И мы пошли другой кабинет искать.
– А скажи, когда пытались спичку достать, никто из ваших девчонок не мог вот такой ноготь сломать? – И я показал ей обломок, который бережно хранил в спичечном коробке.
– Да у нас ни у кого и нет таких... Есть у одной, но она болеет сейчас, и тогда уже болела. У нас полкласса болеет. А спичку мальчишки доставали, девчонки и не пробовали даже.
– А Инна Вячеславовна, у нее какие ногти?
– Она разными лаками красит, у нее ногти красивые. Но она тогда в стороне стояла, это я точно помню.
– А завуч?
– И завуч тоже. Ну, она сначала ключом туда потыкала и все.
– Значит, они спичку достать не пытались?
– Нет, они только мальчишек спрашивали: “Ну как?”
– Послушай, а как тебе показалось: завуч впервые от вашей Инны Вячеславовны узнала, что замок сломан? Или она раньше знала?
– Ну, не знаю... Она ведь пыталась сама открыть... Наверно, она не знала.
– А что у вас говорят: кто мог вставить спичку?
– Да у нас про это уже забыли. Ведь неделя целая прошла!
– А Колька Крюков – он здесь? Не болеет?
– Колька-то? Вроде был сегодня… Да, вон он. Вон, на лестнице, Рубашкина бьет.
Колька Крюков был крепкий вихрастый пацан, в кедах и тренировочном костюме. Такие обычно имеют лучший в школе результат по подтягиванию: собственный вес небольшой, а мышцы немного накачаны. В момент нашего знакомства он самозабвенно мутузил какого-то своего одноклассника. Пришлось отвлечь его от этого увлекательного самоутверждающего занятия.
– А чего такого? – сначала спросил он, но потом оказался парнем сообразительным и вопросы мои иногда предугадывал.
– Как же это вы спичку не смогли достать? – поддразнил его я.
– Ага, как же, попробуй ее достань! Ее, когда втыкали, пополам переломили, ни поддеть, ни протолкнуть. Я-то сначала у нашей Инны забрал ключ, “дайте, – говорю, – я попробую открыть”. Ну, вижу, как она мучается. Потом смотрю, а там спичка вставлена! Ну, мы ее и булавкой, и ногтями – а она никак! Пришлось потом дверь ломать.
– А завуч сразу пришла?
– Ну, ее позвали, она и пришла. Вон ее кабинет-то, напротив. А вы чего, хотите найти, кто спичку вставил?
– Ну да. Все-таки это наш кабинет, и замок этот мы сами врезали. А кто-то его испортил, теперь менять придется. Не знаешь, кто это баловался? Не ваши?
– Да не, – ответил Колька уверенно, – наши бы не стали. У нас литературу не прогуливают. Инна – училка хорошая, строгая, правда… Но мы ее не обижаем.
– А завуч удивилась, что замок сломан?
– Ну да, немного. “Опять, – говорит, – десятый “В” натворил!” Ну, я-то не думаю, что это вы… У вас класс-то хороший. Я видел, как вы с 1200-й школой в футбол играли, – похвалился он, чем окончательно меня к себе расположил.
– А стенгазету читал?
– Читал… Да этот Федькин – он сам играть-то не умеет, вот ему и завидно. Понаписал тоже… Сам бы попробовал за сборную играть – небось вообще бы по мячу не попадал! Так-то хорошо писать, – закончил Колька рассудительно.
– Слушай, а Инна ваша тоже удивилась, что замок сломан? Ну, она этого не ожидала?
– Нет. Она бы тогда не стала ключ вставлять. Она еще видит плохо – сует этот ключ, а он не лезет. Тогда уж я попробовал – а там спичка.
– Ну и нашли вы потом свободный кабинет? – спросил я уже просто так, без каких-нибудь идей.
– Да, 42-й. Рядом с географией.
Колька показался мне парнем толковым и честным. Припугнуть такого трудно; выходит, ни он, ни его одноклассники не знают, кто сломал замок.
– Знаешь что, Колька... – сказал я напоследок. – Ты поговори все-таки со своими одноклассниками. Вдруг кто-то что-то видел. Ну вот, шли вы, например, на перемене с географии на литературу, а вам навстречу какой-нибудь хулиган школьный... ну, мало ли. В общем, если кто-нибудь что-нибудь вспомнит, сразу тащи его к нам. Понял?
Колька кивнул и убежал, а я принялся размышлять, правильно ли я поступил. Мы старались не создавать в школе шумиху своими расспросами и поисками, чтобы не спугнуть организатора похищения кассеты. По этой же причине мы не беседовали с учителями. Версия, что мы просто ищем того, кто сломал замок в нашем кабинете, родившаяся случайно, из импровизации, понравилась мне самому, и теперь мы немного осмелели. Хотя вряд ли эта версия могла бы сбить с толку нашего противника... И все-таки я решился поговорить с Инной Вячеславовной.
Молодая женщина казалась смущенной и отвечала как-то сбивчиво и нескладно, что, впрочем, должно было быть объяснено неожиданностью ситуации, а вовсе не виновностью ее в порче замка или в чем-нибудь еще более серьезном. Правда, мне никак не удавалось рассмотреть ее ногти, потому что руки она все время держала за спиной. Пришлось призвать на помощь все свое воображение, которое и подсказало восхитительный ход: я спрятал свои часы под рукавом и спросил у нее, сколько времени. Если этот ход не кажется вам очень уж восхитительным, то вам стоит познакомиться с Санькой: всегда ведь приятно пообщаться с человеком, чьи взгляды ненамного отличаются от ваших собственных. Тем не менее Инна Вячеславовна безо всякого замешательства поднесла левую руку к подслеповатым глазам, а правой поправила часики, болтавшиеся на свободном ремешке. Ногти оказались очень длинными и покрашенными бледно-розовым лаком, причем все они были целы. Если предположить, что все ее ногти неделю назад были длиннее на величину имевшегося у нас обломка, то Инна Вячеславовна должна была быть самой заметной личностью в школе.
– Барсучка вычеркиваем, – заключил Генка, выслушав меня, и действительно зачеркнул Инну Вячеславовну в составленном им списке подозреваемых, на листе в клеточку. Впрочем, там осталось еще много учительниц: не менее пяти.
– Вычеркиваем из списка тех, кто пытался открыть дверь, – напомнил я. – Но она остается среди тех, кто мог вставить спичку.
Я ни на секунду не сомневался, что Инна Вячеславовна в любом случае ни при чем, но этот вывод не подкреплялся формальной логикой, и следовательно, не мог быть признан правильным. Я взял список у Генки, разбил другой лист на две колонки, переписал всех учительниц в каждую колонку и вычеркнул Инну Вячеславовну из второй.
На самом деле, мы не продвинулись ни на шаг. Но должно же нам было когда-то повезти. И нам повезло уже на следующей перемене. То ли, согласно какому-нибудь астрологическому календарю, Земля вошла в другой знак Зодиака, то ли, согласно классикам диалектического материализма, количество наших поисков перешло-таки в качество... Так или иначе, нам повезло, и я понял это сразу, как только увидел Кольку Крюкова, направлявшегося прямо ко мне. За собой он тащил упиравшегося как молодой бычок Рубашкина, того самого, которому давал тумаков на прошлой перемене.
– Вот, – заявил он радостно, – я вспомнил! Этот вот, Рубашкин, он, в общем, на каждой перемене носится, как дурачок, в салочки играет, малыш. Ему в детский садик надо, на горшочек... Ну вот, а потом он на уроке все время выйти просит. И тогда, на географии, он тоже говорит: “Елена Дмитриевна, можно выйти!”. А она ему: “А ты чего, карты уже раскрасил?” А он ей опять, как дурачок: “Можно выйти?” Ну, она и говорит: “Можно, если так хочется”.
– Так ты видел, кто сломал замок? – спросил я нетерпеливо, пытаясь сообразить, как он мог это видеть, если гулял по этажу на восьмом уроке, а замок был сломан на перемене между восьмым и девятым.
– Не-а, -ответил Рубашкин неожиданно низким голосом, – не видел. Зато я видел одного пацана, который около кабинета математики стоял и хныкал.
– Что делал?
– Хныкал! Ну, глаза тер и всхлипывал. Наверно, его Мария Ивановна с математики выгнала.
– Почему ты так думаешь?
– Да потому что он около ее кабинета стоял, у 44-го.
– А ты его знаешь? Из какого он класса?
– По-моему, из седьмого “Б”.
– Из седьмого? И хныкал?!
– Ну да! Меня увидел и отвернулся, малыш. Это ему в детский садик надо, на горшочек, – добавил он и незаметно двинул Кольке Крюкову локтем.
– Стоп, стоп, не драться, – потребовал я. – Показать его можешь?
– Могу. Мы его только что видели на этаже.
– Ну так пошли скорее!
Мы с Генкой последовали за ними, и через минуту Рубашкин ткнул пальцем в невзрачного паренька, одиноко стоявшего у кабинета истории с учебником в руках.
– Этот? – уточнил я, в то время как паренек поднял глаза от учебника и испуганно глазел на нас.
– Этот, этот, – подтвердил Рубашкин. – Хныкал и в носу ковырялся.
– А еще семиклассник! – добавил Крюков, и довольные приятели побежали по своим делам, похохатывая и пиная друг друга ногами.
– Ну-с, дружочек, – начал Генка, – тебя стало быть, Мария Ивановна с математики выгнала в прошлую пятницу?
– Не помню, – отвечал паренек, насупившись.
– Ну вот что, – сказал я как можно добродушнее, – тебя звать-то как?
– Алеша...
– А фамилия у тебя есть? – спросил Генка.
– Черных...
– Ну так вот, Алеша Черных, – продолжал я, – дело такое. Ты неожиданно стал очень важным свидетелем...
– Настолько важным, – перебил Генка, – что тебя могут захотеть убрать. Ну, свидетелей ведь всегда убирают... Так что придется тебе всё нам рассказать. Ведь если ты нам сейчас всё расскажешь, то какой резон им будет тебя убирать? Ну, сам подумай: если ты уже всё рассказал, то зачем тебя убирать?
Тут уже мне пришлось ткнуть Генку локтем под ребра.
– Это мы так шутим, – пояснил я. – А дело в следующем. В прошлую пятницу, на восьмом... ну, для второй смены – на четвертом уроке, или сразу после него, кто-то воткнул спичку в замок 47-го кабинета...
– Не я! – воскликнул Черных все с тем же испуганным выражением на лице.
– И понятно, что не ты, – согласился я. – Зачем бы ты стал это делать, верно? Я же говорю: ты свидетель, а не соучастник. Но кто-то это все-таки сделал, а кабинет этот – наш... в общем, очень бы нам хотелось найти этого негодяя. А раз ты на восьмом уроке стоял в коридоре, то мог видеть что-нибудь. Так что не бойся, говори, мы тебя в обиду никому не дадим!
Парень молчал, то ли вспоминая, то ли решаясь, то ли не зная с чего начать.
– Тебя за что выгнали-то? – поинтересовался Генка.
– Да мы с соседом по парте линейками дрались... Просто урок очень долго не начинался, из-за педсовета. А мы в классе сидели. А потом Мария пришла, Ивановна, и говорит: “Черных, вон из класса!” Главное, только меня выгнала, больше никого, как будто остальные хорошо себя вели...
– Ну это же не повод расстраиваться, – протянул Генка добродушно. – Меня Мария сто раз выгоняла, но я ни разу даже не заплакал, правда.
– Да и я не плакал, это эти сопляки-шестиклашки придумали! Придется их проучить хорошенько!..
– Да ладно, не стоит, прости их, – попросил я, представив на минуту, как семиклассник Черных идет домой и хнычет, побитый шестиклассником Колькой Крюковым. – Ты-то, стало быть, в седьмом...
– “Б”.
– В седьмом “Б”... Ну, и чего же ты видел интересного, пока в коридоре стоял?
– Да я не помню!.. Это же неделю назад было...
Мне действительно захотелось его “убрать”, не дожидаясь, пока он отправится на разборку с шестиклашками, и те его уж точно “уберут”. Но что-то мне подсказало, что в этом случае мы никак не получим так необходимых нам сведений. А этот Черных явно что-то видел! Ведь нам начало везти!
– Ну а вот этого, шестиклассника? – спросил Генка. – Как он из географии в туалет шел?
– А, точно, видел! – согласился Черных радостно. – И как он обратно шел, тоже!
– Ну вот, видишь! А говоришь, ничего не помнишь, – похвалил его я, попутно соображая, не мог ли как раз Рубашкин воткнуть спичку в замок, и пришел к безупречному выводу, что не мог, потому что в это время в 47-м еще не кончился урок у шестого “А”. – А кто еще на этаже в это время был?
Черных смешно наморщил лоб, но вспомнил:
– Еще две девчонки какие-то пол подметали. Ну, дежурные. Из восьмого, по-моему.
– Великолепно! В лицо их помнишь?
– Не знаю...
– Ладно, покажешь... А где они подметали?
– Ну, здесь вот, в рекреации...
– Где?..
– Ну вот здесь, в зале. И как раз звонок прозвенел с урока.
– Так. И ты пошел в класс за вещами?
– Не-а, Мария наших не выпустила.
– Как? Почему?
– А у нас две математики подряд. А она на педсовете задержалась, поэтому на перемену наших не выпускала.
– Так ты, получается, и на перемене здесь стоял? И на девятом... на пятом уроке?
– Ну да...
– Черных, да ты просто сокровище! Всех бы так выгоняли... Ну так рассказывай, что происходило на перемене! Ты видел дверь 47-го кабинета?
– Нет. Я у окна стоял.
Мне уже во второй раз захотелось “убрать” его, но я снова сдержался. К тому же, в этот самый момент внутренний голос подсказал мне, что если бы Черных наблюдал за дверью 47-го кабинета, то неизвестный, воткнувший спичку, не решился бы этого сделать, и у нас не было бы такого важного свидетеля. Я взглянул на него почти с любовью. “Ты не понял, – прервал меня внутренний голос. – Если бы он смотрел на дверь 47-го кабинета, то некто, желающий воткнуть спичку, не стал бы этого делать! И тогда девятый урок у шестого “Б” был бы в этом кабинете! А потом бы пришли вы и забрали кассету!” Теперь я взглянул на него так, будто это он сначала воткнул спичку в замок, а потом организовал нападение на Ваню и лично завязывал черный мешок у него на шее.
– Так что было на перемене? – спросил я, отдышавшись. – Малышня, небось, по этажу носилась?
– Да нет, никого почти не было. Все по классам сидели. Какой-то шестой класс все ходил, кабинет свободный искал. Из которого вот эти шестиклашки глупые. Это уже в начале пятого урока было.
– Хорошо, хорошо, все сходится... Ну, а на пятом уроке что-нибудь интересное видел? – Этот вопрос уже не касался поисков человека, воткнувшего спичку. Он касался того, кто сломал ноготь, пытаясь открыть дверь. И здесь мы узнали кое-что новое...
– Не знаю...
– Ну, ходил кто-нибудь по этажу?
– Вроде бы географичка ходила за журналом.
– Географичка? Елена Дмитриевна?
– Ну да. Она прошла в сторону учительской, а потом обратно – с журналом.
– Так, а еще что-нибудь? – не отставал я, отмечая про себя, что учительская, как и кабинет завуча, находятся в непосредственной близости от нашего 47-го.
– И, по-моему, англичанка. Она тоже за журналом ходила.
– Татьяна Максимовна?
– А я не знаю, как ее зовут.
– Как же ты своего учителя по имени-отчеству не знаешь! – влез Генка, которому тоже хотелось участвовать в допросе.
– А она не наш учитель. У нас завуч английский ведет.
– Мы пока обходимся без твоей помощи, – заметил я Генке шепотом. – Понадобишься – скажу... Так, а кто из них раньше проходил: географичка или англичанка?
– Географичка, точно. Англичанка уже потом, минут через пять.
– Так, так, так... А дальше?
– Ну, а дальше завуч пришла в наш класс, одну девчонку вызвала. Еще Мария ей сказала: “Разберитесь с ней, разберитесь, девочка совсем распустилась!” И тут завуч меня увидела и говорит: “А этот почему у вас не на уроке?” А Мария – мне: “Действительно, ты почему не на уроке?” Деловая! Я говорю: “Вы же сами меня выгнали!” А она мне: “Я тебя с алгебры выгнала, а сейчас геометрия. Быстро в класс!” Ну, я и вошел.
– Узнаю любимую Марию Ивановну! – не удержался Генка.
– А кого завуч вызывала? – продолжал я.
– Да, Ленку Проценко...
– Проценко? – переспросил я, соображая, где слышал эту фамилию. Ну как же, это ведь вторая свидетельница нападения на Ваню! – Это намазанная такая?
– Ага...
– За что же ее к завучу?
– А, она курила на улице, около спортзала, а наша по физре ее застукала. И завучу рассказала.
– На улице-то, вроде, можно курить, – удивился Генка.
– Нигде нельзя, – ответил Черных.
– Да ты что! А я вот иногда покуриваю на улице. Скоро и меня к завучу вызовут, наверно.
– И там, надеюсь, пристрелят, – закончил я. – Ржавыми патронами. И долго завуч с ней разбиралась?
– Не помню... Да нет, недолго. Еще Мария ей потом сказала: “Ну, может хоть завуч отразится на твоем поведении”...
– В смысле, вызов к завучу?
– Ну да...
– Ладно, Алексей, – заключил я. – Твои сведения очень полезны. Если захотим уточнить что-нибудь, мы тебя найдем.
После уроков мы вместо Сергея Никитича, занятого со второй сменой, вели девичью баскетбольную сборную на очередной матч. Чемпионат района проходил в 1190-й школе. Изучив таблицу розыгрыша, я обнаружил у наших девчонок лишь два результата: две победы со странным счетом 20:0.
– А это неявки соперников, – объяснила Миронова, упорно не желавшая при общении со мной смотреть на меня. Вот и сейчас она уставилась куда-то в пол.
– Так вы сегодня первую игру играете?
– Получается – да...
Мы с Сергеем и Генкой не смогли договориться, кто из нас будет исполнять обязанности главного тренера, а кто – его помощников, и поэтому установку на игру давали хором. Из-за этого, или еще из-за чего-то, но начало складывалось не в нашу пользу. Счет рос медленно, но верно, пока не вырос до 12:0. Тут мы сообразили, что пора брать тайм-аут. Главный судья еле сдержал смех, увидев, как все три главных тренера одинаково держат руки буквой “Т”.
– Спокойно, девчонки, спокойно, – говорил Сергей. – У вас все получается, надо просто успокоиться, и все пойдет как надо...
– ...И чтоб огонек в глазах был, – поддержал его я, – чтобы глазки горели, захотеть надо, захотеть выиграть! Пора завестись, пора!..
– И бросайте, – продолжал Сергей, – бросайте почаще, в баскетболе кто не бросает, тот не выигрывает...
– ...Дорожите мячом, – вторил ему Генка, – пока мяч у вас, они ничего не могут сделать...
После таких грамотных наставлений ход матча не мог не измениться, и действительно, вскоре Миронова завершила остроумную комбинацию подруг точным броском из-под щита. Но соперницы быстро взяли себя в руки и в дальнейшем не давали нашим ни шанса. Матч закончился со счетом 27:2. Неявка обошлась бы нам дешевле.
Но Миронова с подругами и не думали реветь. Возвращаясь домой, они весело что-то обсуждали, время от времени взрываясь дружным смехом, что доставляло мне немало неудобств, так как я шел впереди и, разумеется, принимал весь этот хохот на свой счет, хотя на самом деле в таких ситуациях на долю правофлангового приходится процентов тридцать смеха, не более. Сергей с Генкой замыкали процессию и тоже что-то оживленно обсуждали. Я старательно хромал, напоминая всем о своей героической травме, но все равно чувствовал себя крайне неловко и собирался заговорить с девчонками, но никак не мог придумать, о чем. О баскетболе – все уже сказано, о погоде – нелепо, о любви – можно бы, но их тут целых семь человек... О чем же еще?.. И вдруг я понял, о чем я буду с ними говорить.
– Слушайте, восьмой “Б”, – начал я не слишком удачно, но надо же было как-то начать. – Кто из вас в прошлую пятницу был дежурным на четвертом этаже?
Немая сцена держалась ровно до того момента, как я объяснил, что мы ищем человека, испортившего замок в нашем 47-м кабинете.
– Мы с Маринкой дежурили, – вспомнила симпатичная рыжеволосая девчонка по имени Оксана, совсем не умевшая играть в баскетбол (кажется, правило “зоны” она узнала только сегодня). – Ну, вернее, мы там просто подметали. Но мы не портили ваш замок!
– Да я и не сомневаюсь. Но вы случайно могли видеть, кто это сделал!
– Но мы не видели...
– В таком случае вы просто могли что-нибудь видеть... В общем, будет здорово, если ты нам... мне расскажешь все, что сможешь вспомнить.
Оксана задумалась, и некоторое время мы шли молча.
– Вы ведь на восьмом уроке убирались? – подсказал я.
– Да, у нас по пятницам семь уроков.
– Мы выяснили, что на восьмом уроке один класс по четвертому этажу бегал...
– А, точно, теперь вспомнила! Да, они почти весь урок носились, не давали нам подмести. У них почему-то урок никак не мог начаться... Но на самом деле мы подметали только с одной стороны... как раз у 46-го и 47-го.
– Почему?
– Потому что там кабинет завуча рядом. Нам Сергей Никитич, наш классный, так говорил. Главное, чтобы у ее кабинета было чисто.
Мне захотелось рассмеяться, но это могло бы зародить у девчонок сомнение в серьезности происходящего, и я сдержался.
– И быстро вы закончили?
– Ну, минут за пятнадцать. Начали, как только этот шестой класс сумасшедший ушел. А закончили, когда уже звонок прозвенел с урока. Как раз завуч вышла из своего кабинета и говорит: “Молодцы, девчонки, можете Сергею Никитичу передать, чтобы он вас похвалил”.
– И передали?
– А как же!
– А больше она ничего не сказала?
– Вроде, нет... А, сказала: “Ладно, каждую соринку из угла не выметайте. Заканчивайте, и так хорошо”. И мы ушли.
Теперь мне захотелось с кем-нибудь торжествующе переглянуться, но Саньки не было, а Генка с Сергеем шли сзади. Итак, шестой “А” уже ушел, шестой “Б” еще не пришел, дверь заперта, и завуч прогоняет девчонок с этажа! Интересно, где она взяла спички? Разве она курит?..
Я вспомнил о ногте, который всегда носил с собой.
– Слушай, а у вас вот такой ноготь не мог сломаться? – спросил я, извлекая драгоценную улику. – У тебя или у Маринки, пока вы подметали?
– Да нет, мы таких длинных не носим, – покачала головой Оксана, рассматривая обломок. – Они же в баскетбол играть мешают!
– А Маринка тоже играет? – уточнил я, тайком разглядывая руки Оксаны – с короткими аккуратными ноготками.
– Нет. Она на курсах машинописи занимается.
– И что?
– Ну как?! Длинные ногти мешают печатать!
Я кивнул и на минуту задумался. За сегодняшний день хорошие идеи так часто приходили мне в голову, что я перестал удивляться и радоваться каждой последующей. И все-таки от этой у меня на секунду перехватило дыхание. Выдохнув, я спросил как можно проще:
– А могло быть такое, что этот ноготь лежал там, где вы подметали?
Оксана пожала плечами и мотнула головой.
– Во всяком случае, в том конце четвертого этажа мы всё просто вылизали!
Отлично, просто отлично! Значит, они подмели все ногти, сломанные за день. Это на 99 процентов означает, что ноготь сломался уже на девятом уроке! Следовательно, он сломался не у какого-то случайного понервничавшего человека, он сломался у человека, который хотел отпереть дверь 47-го!.. Ну, если, конечно, не предполагать, что именно на девятом уроке кто-то стоял под дверью 47-го кабинета и нервничал, но совершенно по другому поводу, и вовсе не собирался отпирать дверь... нет, нет, это невозможно! Этот человек что-то знает! И как бы мне хотелось найти этого человека!
Но найти его не удавалось. Прямо хоть объявление вешай: “Найден ноготь, длинный, красный. Верну. Вознаграждение гарантирую”.
Девчонки кокетливо прощались и расходились по домам. Вскоре отделились и Генка с Сергеем. Наконец мы остались вдвоем с Мироновой. Судьба предоставляла мне уникальный шанс!
– Женя, – начал я. – Я помню, что в прошлую пятницу ты подметала в столовой.
Женя взглянула на меня искоса и кивнула.
– Женя, – сказал я, – нам очень важно знать, кто из учителей в это время был в столовой. Кто в нее приходил, кто уходил. Расскажи, если помнишь.
Она шла и вспоминала, глядя себе под ноги. Мне никак не удавалось добиться от нее взгляда, который продолжался бы дольше трех секунд. Может быть, следовало действовать как-нибудь по-другому?
– Я только помню, что там сидели вы с Тамарой Андреевной, – сообщила наконец она. – И спорили об интеллигентности.
“Женя, ты чудо”, – подумал я, но вслух не сказал.
– И еще помню, как пришла завуч. Это когда мы почти уже закончили. Она еще так на вас посмотрела...
– Как?
– Не знаю... Хищно...
“Женя, ты умница”, – подумал я, но вслух опять не сказал.
– И она почти сразу ушла. А больше я никого не помню.
– А вы с подругой ушли позже, чем Марина и Оксана?
– Конечно. Столовая ведь такая большая.
Значит, завуч сначала прогнала дежурных с четвертого этажа, воткнула спичку в замок и, успокоившись, спустилась в столовую пообедать. А в это время кто-то ковырялся ногтем в нашем замке. Но вот кто?
Я проводил Миронову до подъезда. Прощаясь, она посмотрела на меня две с половиной секунды. Она тоже не помнила ничего существенного. Шанс остался неиспользованным. Впрочем, весь вечер меня не покидало ощущение, что судьба предоставляла мне какой-то совершенно другой шанс.
*****
Ближе к вечеру мы с Сергеем и Генкой отправились прочесывать подъезд, из которого за нами наблюдали в понедельник. Первое разочарование было самым большим: мы не обнаружили у подъезда стайки бабулек, на которую так рассчитывали. Всем известно, что бабульки, собирающиеся во дворе, аккумулируют информацию лучше кого бы то ни было. К несчастью, у подъезда не было лавочки, и несколько старушек сидели на детской площадке, с которой подъезд не очень-то просматривался из-за электроподстанции. Все-таки мы с ними побеседовали, но никто из них не смог вспомнить подозрительных молодых людей, приходивших сюда в понедельник с биноклями. Одна бабушка, правда, радостно сообщила, что видела в тот день толпу школьников, человек десять, которые вошли во двор, громко ругаясь матом и гоняя по асфальту консервную банку, и когда мы с надеждой спросили хором, в какой подъезд они вошли, она указала на подъезд Сергея.
– И матом ругались?! – удивился Генка, но потом, что-то вспомнив, добавил: – Нет, это не те.
Ничего другого из них выудить не удалось. Не помогли нам и девчушки, игравшие здесь же, на детской площадке. Выяснилось, что в прошлый понедельник они играли в резиночку совсем у другого подъезда.. И уж конечно, никто из них не мог сообщить ничего интересного о незнакомых людях с биноклями.
Тогда мы доехали на лифте до шестнадцатого этажа и поднялись на один пролет по лестнице. Генка достал припасенный бинокль и навел его на комнату Сергея, в которой тот специально оставил свет и незакрытые занавески, как и в тот раз.
– А низковато, – сообщил вдруг Генка. – Если еще на этаж подняться, будет лучше видно.
– Нет другого этажа, – возразил Сергей. – Здесь же всего семнадцать!
– Но отсюда плохо видно, – согласился я. – Если бы я захотел наблюдать отсюда за твоей квартирой, то вряд ли увидел бы всё в деталях... Гораздо лучше было бы делать это из квартиры на семнадцатом этаже.
– Да. Только в чужие квартиры обычно не пускают незнакомых людей с биноклями.
Мы внимательно осмотрели площадку между 16-м и 17-м этажами, но зацепиться было не за что. Похоже, иногда здесь даже мыли пол. Я специально спустился на пару этажей ниже – пол выглядел недавно вымытым и там. Даже если предположить, что наш противник не поленился вытереть следы своих ботинок и подобрать окурки, то никак нельзя поверить, что он проделал эту процедуру на всех этажах. Да и зачем ему это делать? Мы ведь не эксперты-криминалисты, чтобы отыскать их по следам ботинок.
– Предлагаю обойти квартиры, – сказал Сергей. – Кто-нибудь должен был что-то слышать.
Мы согласились и терпеливо обошли восемь квартир – по четыре на 16-м и 17-м этажах. В трех квартирах никого не было, в двух нам не захотели открывать и разговаривали через дверь, в двух открывали, но ни те ни другие не могли сообщить ничего интересного. И лишь одна пенсионерка на 17-м этаже вспомнила, что в понедельник около четырех или пяти часов вечера она слышала какие-то голоса на лестнице, причем довольно долго. Но выглядывать за дверь она тогда не стала, поэтому ничего определенного сказать не может. Тогда мы спросили ее о трех отсутствующих соседях.
– Подо мной живут муж с женой, и у них взрослый сын, – сообщила она. – Они работают, приходят не раньше семи. И в понедельник, наверно, работали, так что ничего видеть не могли. Напротив соседи – тоже муж и жена, пожилые, дочерей выдали, живут вдвоем, тоже работают. Наверняка и их еще не было дома. Ну а в соседней квартире никто не живет. Жила одна пенсионерка, но теперь ее сын к себе забрал: старая стала, одной тяжело. Внучка ее иногда сюда приезжает, за книгами, но редко. Здоровается, правда, всегда. Раньше-то постоянно на каникулах у бабушки жила. Ну, а я уж ее имени не помню. Не то Вика, не то Валя…
Результат этого дня заключался в двух пунктах, которые я для себя отметил: а) в нашем расследовании я вполне сносно обхожусь без Саньки; б) ситуация такова, что мне очень хочется посоветоваться с Санькой.
На самом деле я чувствовал себя разбитым. Голова раскалывалась от обилия полученной информации и от ее, информации, не слишком положительной окраски. Коленка продолжала отвратительно ныть где-то посередине между легкими и желудком. А сердце было вдребезги разбито Женей Мироновой. Мне нужна была помощь.
Санька, как уже говорилось, не пошел в тот день в школу дышать краской; вместо этого он направился к школе Хайра и Ровенского, надеясь встретить Юрика. Он его и встретил после уроков, узнав по фотографии и по росту. Юрик шел домой один, и будь на месте Сани Генка, он непременно начал бы разговор какой-нибудь фразой вроде: “Привет, Юрочка, а где твой папочка?” Но Cанька предпочел политике кнута политику пряника: доброжелательности, тактичности, вежливости и т.п. (это он мне потом так рассказывал). Впрочем, начал он с того, что спросил у Юрика, не он ли забыл вот этот черный мешок (из биографии которого мы знали пока только то, что он в течение двух минут служил маской на голове у Вани). Самоуверенный Санька считал, что ему, как психологу, удастся уловить даже искорку волнения на лице противника. Однако, ничего ему не удалось уловить, либо потому что никакой искорки и не было, либо потому что Саня – плохой психолог. Именно по этому поводу у нас разгорелся спор, когда он мне все это рассказывал, причем я держался второй версии, полагая, что раз уж Юрик смог так разыграть нас с Генкой, то что говорить о Сане... Не добившись ничего с мешком, Саня стал объяснять Юрику ситуацию, рассказывать, как нужна нам эта кассета, как нам теперь без нее плохо, как нас подвели люди, ее укравшие; он умудрился даже извиниться за наше с Генкой некрасивое поведение. И при этом он все время смотрел в глаза собеседнику, надеясь зацепить все ту же искру хоть чего-нибудь. Но на тупом лице Юрика (собственные Санькины слова) не отражалось ничего, кроме желания поскорее от Сани отделаться и смыться домой. Поняв, что Юрик на пряник не клюет (или наоборот, сожрал пряник, а отдачи никакой), Саня начал показывать кончик кнута: так, например, он рассказал, какой дружный у нас класс, как все друг за друга стоят, кто каким видом спорта занимается и т.д. Но и эти рассказы не тронули Юрика ни за что. Он продолжал утверждать, что ничего о кассете не знает, что полпятого в понедельник сидел дома, делал уроки и даже мухи в тот день не обидел. И Санька вынужден был отступиться, сообщив напоследок, что не прощается и что они еще увидятся. Он рассказывал мне все это без особого удовольствия.
– Вот я и думаю, – размышлял он, подводя итог, – либо он действительно тут ни при чем, либо он очень умная и хитрая лиса, этот Юрик. Но если он ни при чем, то свидетели обознались... оба.
– А если он лиса, – продолжил я, – то ты никакой психолог.
Саня обиделся, хотя другого варианта не предложил. В знак примирения я стал рассказывать ему о наших сегодняшних поисках, тактично интересуясь его мнением на сей счет.
– И как тебе эта Оксана, из восьмого “В”? – спросил Санька.
– Ну, ничего, конечно... Но Миронова – лучше, однозначно.
– Да я не про это! Я говорю: как тебе показалось, не могла она вставить спичку? Ну, она с тобой откровенно разговаривала? Глаза у нее не бегали?
– Честно говоря, я не обратил на это внимания, – признался я.
– Так я и думал, – вздохнул Санька. – Уже заболеть нельзя на пару дней, – добавил он, седлая любимого конька. – А с Розой Мефодьевной ты говорил?
– Нет, ее сегодня не было. Да я и не собирался: о чем с ней говорить? Она закрыла дверь, оставила ключ в учительской и ушла. Это видели полкласса. Да и зачем ей портить замок? Ведь надо искать причину, предлог. А у нее не было никаких причин хотеть, чтобы дверь не открывалась.
– Жаль, что меня не было, – снова вздохнул Санька. Он уже взгромоздился на своего конька и теперь без моей помощи слезть, видимо, не сумеет. – Роза Мефодьевна – последний человек, который пользовался исправным замком. А причина... Десятый “В” отказался от нее в пользу какой-то девчонки. Самолюбие уязвлено, обида затаена и до поры умело скрывается. Но тут подвертывается случай, и она хочет его использовать. Логично?
– Я бы сказал, психологично. Выходит, она узнала о кассете. А как? Ее ведь не было на педсовете. Я могу предположить, что кто-нибудь мог увидеть, как я переворачивал кассету. Но для этого он должен был быть в классе! А ее там не было.
– Она могла увидеть микрофон.
– Ага. Значит, сначала она от кого-то узнала, что завуч на закрытом совещании наговорила лишнего (а от кого?!), потом вместо того, чтобы вести урок, стала изучать проводки у шкафчика и натолкнулась на микрофон, и тут же догадалась, что злой десятый “В” записал выступление завуча на пленку, и тут в ее голове созрел дьявольский план... продолжать?
– Все возможно, – заметил Санька, несколько, впрочем, уязвленный. – А что эта молодая литераторша?
– Инна Вячеславовна? Она пришла, когда спичка была уже в замке. Уверяю тебя, она ни при чем. Буду признателен, если ты объяснишь мне, какие у нее могли быть мотивы.
– Сколько угодно, – с готовностью ответил Санька, почувствовавший, что начинает терять позицию. – Ну, например, старшеклассники к кому на уроки заглядывают, якобы по ошибке? Правильно, к Томе. Тома у нас – самая молодая и самая красивая. А эта Инна – тоже самая молодая, а вот красивая – не самая. И к ней на уроки никто просто так не заглядывает, если только и вправду по ошибке. Ну, чем не мотив?
– Мотив, мотив, – согласился я. – Мотив, чтобы узнать, опять же, непонятно от кого, о выступлении завуча, потом терпеливо ждать в засаде окончания урока, потом выскочить из засады и воткнуть в замок спичку, потом гениально сыграть невиновность, пытаясь открыть ключом этот замок... а потом еще нанять каких-то бандитов и в результате заполучить-таки кассету! И все это для того, что насолить Томе, потому что она просто красивее ее. Да, женская ревность – страшное дело...
Должно быть, мои доводы показались Саньке не просто убедительными, а прямо-таки уничтожающими. Он посмотрел на меня и произнес:
– От чувства собственной правоты люди иногда становятся такими козлами...
Я не стал давать сдачи. Санька продолжил с какой-то безнадежностью в голосе:
– Выходит, это завуч воткнула спичку?
– Выходит так, – согласился я.
– Ну ведь не хочется в это верить! Ты все время заставляешь меня поверить в то, во что верить не хочется! В то, что запись уничтожена!
Я кивнул. Санька вертел в руках кассету с последним альбомом Queen; видно было, как ему хочется ее поставить, но в соседней комнате занималась его сестра Саша, и он удерживался, чтобы не мешать ей. А больше Саньке неоткуда было взять положительных эмоций.
– Повторю еще раз, – сказал я, – сломанный ноготь – вот наша надежда. Если кто-то воткнул спичку, то достать ее пытался кто-то другой! А кто нанял бандитов, которые напали на Ваню – первый или второй – мы не знаем. Если первый, то есть завуч, то песенка наша спета. Но если второй?!
Санька отложил кассету и взял со стола листок – тот самый, на котором Генка в два столбика выписал всех подозреваемых. В первом столбике невычеркнутой осталась только завуч, а во втором продолжало находиться несколько человек. Санька взял красную ручку и жирно обвел географичку и англичанку.
– Они ведь обе ходили за журналом в учительскую? – уточнил Санька.
– Во всяком случае, так говорит Черных. Но ногти у обеих целы!
Санька вздохнул и отложил ручку с листком.
– С точки зрения психологии, мотивы могли быть у обеих, – заметил он. – Ну, я ведь обеим заявил, что я в них разочаровался. Ты не обратил внимания, как географичка при этом поджала губы?! А англичанка? Я на нее не очень-то смотрел, но мне показалось, что она сейчас заплачет. Ведь была подругой Виктории Сергеевны! Психологически – очень тонкий момент...
– Слушай, похоже, вам на курсах больше не читают логику, зато вовсю читают психологию, не так ли? Я же говорю: ногти целы у обеих!
Санька чересчур театрально всплеснул руками.
– Дался тебе этот ноготь! – не выдержал он. – Вот не нашел бы ты его тогда – насколько все было бы проще!
Последняя фраза находилась уже за гранью логичного и нелогичного. Я взглянул на Саньку: он все понимал. Просто он тоже не знал, что теперь делать.
Итак, два конца этой истории: “кто знал о кассете” (или “кто вставил спичку”) и “кто украл кассету” – вели к какому-то узлу, в центре которого находилась сама кассета (или пепел от нее). И узел этот никак не развязывался, хотя мы и тянули за оба конца, как могли. Наверное, потому что это был действительно узел, а не бантик.
Вскоре пришел Генка: у него какая-то задача по геометрии никак не получалась.
– Ерунда, – заявил Санька. – Смотри...
И он принялся рисовать ручкой в черновой тетради, но ручка не хотела писать. Генка с готовностью раскрыл одно из отделений своей сумки и вытряхнул на стол не меньше десяти самых разных шариковых ручек. Санька аж присвистнул.
– Есть у меня такая особенность, – признался Генка. – Я ручки заигрываю. Кстати, посмотрите: ваших тут нет?
– Вот эти три – мои, – недолго думая, сообщил Саня, отобрав самые лучшие, на его взгляд, ручки.
– Не надо, – обиделся Генка. – Вот эта – моя. Эта – не помню чья, а вот зеленая, с кнопочкой, это Томы. Историческая ручка: она мне этой ручкой пять за сочинение поставила!
– Было бы чем гордиться, – усмехнулся Санька. – Сочинение-то – домашнее.
– Ну и что?!
– Как что? Родители писали-то.
– Ну конечно, – протянул Генка с непередаваемым сарказмом.
– Скажешь – нет?
– Скажу – нет.
– И кто же его писал?
– Ну, какая разница... Ну, девчонка одна, с курсов. Чего такого? У нее черновики остались от ее собственного сочинения. Представляете, мужики, есть люди, которые сочинения сначала на черновик пишут!
– Не представляю, – пробормотал Санька, рассматривая фирменную сине-желтую ручку, всю исписанную какими-то нерусскими буквами.
– И эта не твоя, – продолжал Генка, – не присматривайся...
– Не моя, – согласился Санька задумчиво. – Откуда она у тебя?
– А, эту я у Антоши заиграл. Он ведь сам знатный спец по заигрыванию ручек. Вдвойне почетно!
Санька потянулся к телефону и набрал номер. Я следил за его пальцами: несомненно, это был номер Антоши.
– ...А откуда у тебя эта ручка? – спрашивал Санька, и, получив ответ, удовлетворенно закивал. А на лице его появилась загадочная полуулыбка. Он достал чистый белый лист, положил на стол и протянул Генке Антошину ручку.
– Пиши, – потребовал он.
– Чего? – не понял Генка.
– Ты пиши, а я продиктую. Пиши: “это не моя ручка”. Написал? Теперь распишись. – Саня забрал листок у заинтригованного Генки и протянул мне. – Теперь ты пиши. “Эта ручка заиграна Генкой у Антоши”. И тоже распишись.
Едва дождавшись, когда я закончу выводить свою небанальную подпись, он выхватил листок и умчался с ним на кухню, прихватив ручку. За те три минуты, что он отсутствовал, я успел объяснить Генке задачу по геометрии и выдвинуть не меньше пяти предположений о странном Санькином поведении – одно нелепее другого. Вернулся Санька, светясь. Он положил листок на стол и принялся изучать наши вытянувшиеся физиономии.
Вот всех этих слов, которые мы на листе только что написали – их там не было. Вообще. Вместо этого там безобразным Санькиным почерком было выведено всего лишь два слова: “Мы козлы”. И подписи: Васильков, Метелкин.
– Как это? – выговорил наконец Генка.
Вместо ответа Саня отвинтил колпачок с задней части ручки. Под ним оказался еще один стержень, или, точнее, носик от стержня, только какой-то странный – белого цвета. Саня провел этим концом ручки, слегка нажимая, по слову “мы”, и оно исчезло.
– Прошу обратить внимание, – сказал он. – Стирает только то, что написано этой ручкой. То есть обычную шариковую ручку так стереть нельзя. А у этой, видимо, какой-то особый состав чернил. А теперь объясняю, откуда эта ручка у Антоши. Разумеется, он заиграл ее на районных соревнованиях.
Генка вскочил и зашагал по комнате.
– Теперь нам надо представить на совещании в РОНО копию протокола и саму ручку! – воскликнул я. – И никто уже не сможет сказать, что мы сами соорудили “копию”, вначале собрав подписи, а потом подложив копирку! Саня, ты гений! Как ты догадался?!
– Очень просто, – ответил Санька, премного польщенный. – Сашка с одним однокурсником дружит. Ну, типичный мажор. У него такая ручка. Откуда-то из Европы привез. Денег, наверно, стоит... Такую ручку заиграть – это вам не мелочь по карманам тырить. А я сейчас смотрю на нее и думаю: где ж я раньше мог такую видеть?..
– Гений, – согласился Генка. – Но за козлов все-таки ответишь.
[30.11.1991. *** Снова закрыта популярная ленинградская программа теленовостей “600 секунд”, которую ежедневно смотрели 70 миллионов зрителей в европейской части Советского Союза и Прибалтике. Проблема в неурегулированности правовых отношений программы с “Лентелерадио”. *** Госбанк СССР отменил “туристский” курс рубля. Банки имеют право самостоятельно устанавливать курс покупки и продажи валюты. *** С 28 ноября по 2 декабря в Москве отмечается 500-летие Грановитой палаты, включенной ЮНЕСКО в Список ценностей всемирного наследия. *** В Москве +2°С, сухо.]
После традиционного субботнего футбола меня встретил Махонин.
– Это, конечно, все лажа, – начал он, – ну, все-таки, нашли вы этого Юрика?
– Нашли, – ответил я, вздыхая против собственной воли. – Только он нам не помог.
– Чего это?
– А, сказал, что ничего не знает, и все.
– Ну, я так и думал. Если бы он и знал, зачем бы он стал говорить?
– Пойдем в раздевалку, а то холодно, – предложил я.
– Да нет, я быстро. Я тут с Хайром поговорил, с Андрюхой, они меня на одного дружка Юрикова вывели...
– На Толика?
– Да. Знаешь его?
– Нет пока. Но узнать бы не отказался.
– Ну вот, я тебе его телефон принес. Он с ними раньше в одной школе учился, а теперь в путяге кантуется. – И он протянул мне листок.
Я поблагодарил Махонина; тот ответил, что все это – лажа, и пошел по своим делам, которых у него не было. Хороший он все-таки парень, этот Махонин! Что ему, казалось бы, с его-то взглядами на жизнь, до нашей кассеты? А вот, надо же... Может быть, весь его пофигизм – только маска?
– Это не маска, – сказал Санька. – Он действительно так живет. Но просто он нормальный парень. Вот и все.
Санька все еще не очень хорошо себя чувствовал. И после футбола он заявил, что пойдет домой и ляжет спать. Поэтому позвонить Толику он доверил мне. А я не мог решить, как мне построить этот разговор. И когда, наконец, к вечеру, собрался уже набирать номер, мне позвонила Санькина сестра. Она была взволнована.
– Алик, приходи, – просила она, – Саня из комнаты не выходит, Queen слушает и ни с кем не разговаривает. Он с Машей поссорился!
Я бросился к Саньке. За десять лет, что мы знакомы, я узнал его слишком хорошо, и поэтому сразу понял: размолвкой на пару дней здесь не обойдется. Оказалось, что Маша зашла к нему, уж не знаю, зачем, и они поругались из-за Меркьюри.
Санька был зол, говорил отрывисто и как-то сквозь зубы. Он совсем не обрадовался моему приходу.
– Никаких проблем, – сказал он. – Лучше бы ты позвонил этому Толику.
– Успею, – возразил я мягко. – Ты лучше объясни, что случилось...
– Ничего не случилось. Кто тебе сказал, будто что-то случилось? Она заявила, что я его люблю больше, чем ее. Детский сад какой-то. Если мне говорят: или я, или Queen, то я, естественно, выбираю Queen. Потому что Queen меня перед таким выбором не ставит!
– Так и сказал?
– Ну.
– А она?
Санька махнул рукой, но глаза его едва заметно сузились.
– Новый альбом приплела. Послушала, ознакомилась. Строчка там такая есть, в Ride the Wild Wind: “Let me take your hand, Let me be your guy”. “Вот, – говорит, – только за руку взял, и сразу в постель тянет. И весь, – говорит, – в этом”. Грамотная, языки учит... Сказала, что спал со всеми подряд и не мог не заболеть. Ты можешь представить? Как язык-то повернулся... Ненавижу, – произнес вдруг он, и слово это, сказанное слишком ровно, слишком холодно, прозвучало как взмах хлыста, как удар наотмашь.
– Так и сказал?
Санька покачивал головой в такт музыке. Фредди пел озорную Delilah...
– И не так еще сказал. А теперь, дорогой, если ты мне друг, то будь другом, оставь меня одного. Если не трудно.
[1.12.1991. *** На Украине состоялись выборы Президента и референдум о независимости. Около 90% проголосовавших высказалось за независимость. По предварительным данным, Президентом избран Леонид Кравчук. *** Состоялись выборы Президента Казахстана. 98,8 процентов голосов получил Нурсултан Назарбаев. *** Финальный матч Кубка Дэвиса по теннису в Лионе завершился неожиданной победой Франции над США – 3:1. Последний раз Франция владела Серебряной салатницей в 1932 году. Победу своей стране принесли Ги Форже и Анри Леконт. *** В Москве +3°С.]
Я просидел у Сани недолго, но звонить Толику мне в тот день уже не хотелось. Но на следующий день я набрал его номер. Толик долго не мог понять, чего я от него хочу. Ответами типа “просто поговорить” он не удовлетворялся. Тогда я сказал, что меня интересует Юрик.
– Какой Юрик? – спросил он.
– Акбаров, – ответил я. – Мне надо с тобой о нем поговорить. Он ведь твой друг?
– А, Юрик! Так это тебя он по лицу бил три раза?
– Что?! – изумился я.
– Это ты к нему приходил про кассету спрашивать про какую-то?
– Ну, я...
– А он тебя – по морде! Ну, чего молчишь?
– Это все немного не так было... – пробормотал я.
– Ха! Не так! А как же это было? Он мне сам рассказывал! Ты к нему пришел еще с кем-то и начал про какую-то кассету спрашивать. А он тебе раз – и по морде!
И Толик бросил трубку.
Я обозлился и набрал номер еще раз.
– Ну, чего тебе? – спросил Толик.
– Сколько вы хотите за кассету? – спросил я.
– А ты и вправду того, – сообразил Толик. – Тебе же сказали, что у нас никакой кассеты нет! Ты что, не понял? – И он снова бросил трубку.
Не знаю зачем, но я набрал номер в третий раз. Подошла какая-то женщина.
– Толика попросите, пожалуйста, – сказал я.
– А его нет, – ответила она.
– Как нет, когда я только что с ним разговаривал!
– Он ушел, – ответила женщина и положила трубку.
Я посидел немного за столом, потом стукнул по нему кулаком, оделся и вышел на улицу. Не знаю, что мной двигало, но я направился к дому номер двенадцать, корпус один. Юрик, помнится, сказал, что Толик – его сосед с шестнадцатого этажа. Я поднялся на шестнадцатый этаж и обзвонил две квартиры впустую, прежде чем в третьей мне открыл тип, в котором я тут же определил этого самого Толика. И он меня тоже определил.
– Это ты мне звонил? – спросил он.
– Я. Поговорить надо.
– О чем мне с тобой говорить? Мне Юрик рассказывал, как он тебя ногой в живот бил.
– Куда-а? Чем?
– Ногой, в живот! Он мне сам рассказывал.
– Послушай, ты! Я не знаю, что он тебе рассказывал, но я сюда не за этим пришел...
– Я не знаю, зачем ты пришел, – перебил Толик, ухмыляясь, – но только мне некогда. – И он захлопнул дверь.
Я облокотился о стену и стоял так минуты две. А потом снова нажал на звонок. Открыла женщина – наверно, это была мама Толика. Я с ней уже сегодня разговаривал по телефону.
– А Толика нет, – сказала она.
– Как нет? – пробормотал я ошарашенно.
– Он ушел.
– Как ушел, когда я вот только что с ним разговаривал?!
– А он только что ушел.
– Как только что, когда я здесь стоял все время!
– Ну, вы где-то с ним разошлись. – И она закрыла дверь.
Ну семейка! (Я нажал кнопку лифта). Ну компания! Это просто какие-то... И слова-то такого нет! И, что удивительно, во втором поколении! Что на седьмом этаже, что на шестнадцатом.
Лифт не ехал. Я подождал еще немного, спустился на пятнадцатый и нажал кнопку там. Лифт приехал на шестнадцатый. Я бросился туда – двери закрылись. Я надавил кнопку – было поздно, лифт уехал. Я стукнул ногой по дверям лифта и позвонил, сам не знаю зачем, в квартиру Толика. После долгой паузы дверь открылась.
– Это все еще ты? – спросил Толик.
– А ты думал, это кто? – ответил я в порыве вдохновения. – Я ведь от тебя не отстану.
– Я уже понял. Что тебе надо?
– Кассета.
– У меня ее нет.
– А у кого она?
– Не знаю.
– А где ты был в прошлый понедельник, полпятого?
– Не помню. Дома.
– А в парке тебя не было?
– А что мне там делать?
– А где был Юрик?
– Не знаю.
– Он твой друг?
– Да.
– А еще у него есть друзья?
– Нет.
– Почему?
– Потому что.
– Совсем не друзей?
– Нет.
– И девочки нет?
– Девочка есть.
– Девочка? У него?
– Да.
– У Юрика?!
– Да.
– Что же это за девочка?
– Ирка.
– Ты ее знаешь?
– Да.
– Дай мне ее телефон.
– Пожалуйста. – И он быстро продиктовал номер. – И все, – сказал он, закрывая дверь, – больше я тебе не открою.
– А я больше и не позвоню, – ответил я, направляясь к лифту.
Я добежал до дома, думая о том, зачем он мне дал этот телефон. И когда накручивал диск замерзшими пальцами, то пришел, наконец, к выводу, что он просто направил меня по ложному следу.
– Алло, – ответил юный женский голос.
– Попросите, пожалуйста, Иру, – сказал я.
– А это я.
– Здравствуй, Ира... Ты Юрика Акбарова знаешь?
– Нет. – “Ну, точно”, – пронеслось у меня в голове.
– Мне дали твой телефон... – пробормотал я.
– Не знаю и знать не хочу этого Юрика! – продолжала Ира. “Так”, – подумал я.
– Он тебя обидел?
– Он дурак! Он обещал меня сразу позвать, как “Терминатора” возьмет у Макса, а сам Толику кассету отдал!
– Возмутительно, – согласился я. – А почему бы тебе к Толику не пойти?
– Он дурак, этот Толик. Я его терпеть не могу.
– Я сегодня с ним разговаривал. Странный тип.
– Странный. Дурак он просто. А ты кто?
– Я-то... Понимаешь, Юрик нас подвел очень сильно. Он нужную вещь забрал и не отдает.
– Это он может! А что за вещь?
– Это аудиокассета. Ты про нее ничего не знаешь?
– Нет...
– А где Юрик был в прошлый понедельник, полпятого, тоже не знаешь?
– Вечера?
– Ну, вечера, разумеется!
– Не знаю. Дома, наверно.
– Почему ты так думаешь?
– А он всегда дома сидит. Только в школу ходит.
– У него что, и друзей нет?
– Нет, кроме Толика.
– А хобби?
– И хобби нет.
– А баскетбол?
– Нет.
– Но он же в сборной школы играл!
– Не знаю. Это просто так. Он ведь длинный. Длинный, а дурак.
– Что же он делает целыми днями?
– Видик смотрит.
– Один?
– Со мной.
– И не надоедает?
– Нет, у него фильмы классные. И у Макса он берет. Только “Терминатора” меня не позвал смотреть, дурак!
– А кто у него, кроме тебя, бывает?
– Никто. Я же говорю, у него друзей нет. Толик иногда заходит.
– Значит, про нашу кассету ты ничего не знаешь?
– Нет.
– Ну, я тебя отвлекать не буду. – Я попрощался и положил трубку.
Странный все-таки складывался портрет этого Юрика. Очень странный. Или они все изощренно и тонко лгут... Я размышлял над этим весь день до самого вечера.
Звонок раздался без четверти девять. Звонила Наташа. Я не сразу узнал ее: голос изменился из-за сильной простуды.
– Извини, мне нужна твоя помощь, – сказала она. – Если ты не занят...
– Да нет, конечно, – поспешно согласился я, а про себя подумал: “Разумеется, Диме я не соперник, но Дима все-таки далеко, а если нужна срочная помощь, то она обращается не к кому-нибудь, а ко мне. Это приятно”.
– Понимаешь, я звонила и Генке, и Сергею, но их дома нет – ни того, ни другого... – Я как стоял, так чуть и не сел мимо табуретки. – Если тебе не трудно, подойди к моему подъезду... или нет, лучше к остановке у моего дома. В половине десятого, хорошо? Это связано с кассетой... Ну, я все объясню. И позвони еще кому-нибудь, Сане, например. Ладно? Ну все, жду тебя.
“Зачем нам еще кто-нибудь?” – подумал я, с упоением слушая гудки в трубке. Но здравый смысл перевесил, и я набрал Санькин номер. Санька был тот же, что вчера. Голос у него был такой, словно я его из постели вытащил своим звонком.
– Так ты не придешь? – удивился я.
– Знаешь же, что приду.
– А что тогда недовольного изображаешь?
– А я ничего не изображаю, а на самом деле недоволен. На часы посмотри.
– Время детское.
– Вот и я говорю: спать пора детям маленьким, а не по девочкам гулять. Ладно, я одеваюсь. Еще на градусник взгляни, кстати.
Я положил трубку и посмотрел на градусник. Он показывал -20 – не больше и не меньше. Но даже не это волновало меня. За окном мелькала береза. А в обычные дни ее невозможно было увидеть из окна моей комнаты. Значит, день был необычный. Значит, ветер был необычный.
Впрочем, погода уже не могла меня испугать. Новое приключение захватило меня. Как это связано с кассетой? Что о ней узнала Наташа? Она казалась взволнованной. Действительно что-то серьезное? И главное – есть надежда, что кассета цела!
Я начал энергично собираться, напевая песню Цоя “Жизнь в стеклах”. Не знаю почему, но мне всегда хочется ее петь, когда надо идти куда-нибудь вечером.
– Темные улицы тянут меня к себе.
Я люблю этот город, как женщину Икс...
Цой пел о Питере, ну так что же? В песне нет слова “Питер”. Да если бы и было – главное, настроение в ней удивительное.
Времени было достаточно. Я оделся как можно теплее и вышел из дома, не переставая петь про себя.
– Я закрываю дверь, я иду вниз...
Я знал, что на улице холодно, но оказалось, что не так страшен черт, как его малюют. Ой, не так... просто совершенно не так. Вспомнить, как его малевали: веселая, добродушная рожица, с рожками... Через две минуты я поймал себя на мысли, что выражение “пробрать до костей” совсем не так метафорично, как мне казалось раньше. Я очень хорошо чувствовал кости своих пальцев. Ветер, естественно, дул в лицо, и мои смехотворные попытки спрятаться в воротник, очевидно, доставляли ему истинное наслаждение своей беспомощностью. Я попытался сжимать и разжимать пальцы на ходу; с таким же успехом я мог бы греться с помощью спички. Бежать? Но тогда я раньше времени буду на месте и окончательно окоченею, ожидая Наташу. Петь? Петь.
Я знаю, что здесь пройдет моя жизнь,
Жизнь в стеклах витрин.
Я растворяюсь в стеклах витрин –
Жизнь в стеклах витрин...
Еще через две минуты я уже не думал о том, что будет после, и бежал. Ветер понял, что в одиночку со мной не справиться, и призвал на помощь снег. Вдвоем они забирались мне за пазуху, не обращая ни малейшего внимания на такие мелочи, как шарф и воротник. Мороз был третьим в этой компании. Меня согревало только то, что я иду к Наташе.
Похоже, что прошлой ночью был звездопад.
Но звезды, как камни, упали в наш огород...
А англичане еще говорят: “Нет плохой погоды, есть плохая одежда”... Видимо, они считают, что их лондонский ноль с туманом – это и есть плохая погода. Их бы к нам, в Россию, зимой, и они бы пересмотрели некоторые свои афоризмы...
Вот и Наташин дом, наконец-то. За ним – остановка...
Ветер задувает полы моего плаща.
Еще один дом – и ты увидишь меня...
На остановке не было никого, кроме Наташи. Увидев меня, она заспешила навстречу. Я старался успокоить дыхание...
...Но самом деле все было совершенно не так. Да, пришло время признаться, что все было совсем по-другому. Не было жуткого ветра, не было никаких минус двадцати – ноль, минус два, не больше (ну, не меньше – не холоднее). Просто вспоминая этот день, я никак не мог понять, почему мы все так замерзли. Отсюда некоторый художественный вымысел, призванный восполнить пробелы в фактических данных... И, главное, чувствую, что эти несколько абзацев мне удались – выбрасывать жалко!.. Но теперь, добежав до остановки, я вспомнил, в чем дело. Итак, еще раз.
На остановке не было никого, кроме Наташи. Увидев меня, она заспешила навстречу. Поразительно, но она была без пальто, в одном свитере.
– Ты бежал? – спросила она. – Извини, мне так неудобно...
– Что случилось? – воскликнул я, быстро снимая свою куртку и подавая Наташе. – Где твое пальто?
– Спасибо... А как же ты?.. Я сейчас все объясню... Я стала одеваться, надела сапожки, и тут папа вышел в прихожую и спросил, куда я собираюсь... Я ведь болею, из дома не выхожу. Я испугалась, что он меня не пустит, и сказала, что я к подружке, на десятый этаж. Естественно, пальто я не стала одевать. Глупо, да?
Глупо ли выходить из дома без пальто при отрицательной температуре воздуха и чересчур положительной температуре собственного тела? В любой другой ситуации этот вопрос требовал бы ответа столь же решительного, как удар кувалдой, а задающий его – немедленной госпитализации, причем отнюдь не из-за повышенной температуры. Однако, в последнее время окружающий мир открывался нам самыми невообразимыми ракурсами, настойчиво предостерегая от категоричных суждений.
– А почему так рано? Еще ведь семь минут до половины!
– Да, я пришла раньше... Сейчас объясню... А вон и Саня идет. Ты ему звонил?
– Звонил, – пробурчал Санька, подходя. – Как будто у него других друзей нет. Ты что, так торопился, что забыл надеть куртку?
– Его куртка на мне, – ответила Наташа. – Вы уж меня извините. Я сама ужасно замерзла...
– А... А, понятно... – Санька снял свою куртку и протянул мне. – Так что случилось? – спросил он, прыгая вокруг остановки.
– Я вам сейчас все объясню. Мне позвонила какая-то девушка. И сказала, что если я хочу увидеть тех, у кого кассета, то мне надо прийти на остановку к половине десятого. На остановку, которая около моего дома. Еще она сказала, что я могу взять своих друзей, если хочу... Я позвонила Генке и Сергею – они ведь в моем доме живут, им ближе. Но их обоих дома не было. Тогда я тебе, Алик, позвонила. А в девять, или без пяти девять – новый звонок. И эта же девушка быстро сказала: “Наташа, приходи сейчас”, – и положила трубку. Я уже не успевала вам перезвонить – я оделась побыстрее и пришла сюда. И вот уже полчаса тут стою...
– Ты полчаса стоишь здесь без пальто?! – ужаснулся я. – Так иди домой! Бегом!
– Нет, подожди...
– И ты видела людей, у которых кассета? – спросил Санька, стуча ногой об ногу.
– Я многих людей видела. Я сначала старалась запоминать, но ведь за полчаса... Да я и замерзла очень...
– Домой, – поддержал меня Санька. – Пока мы не стали сплошными льдышками!
Скорость, с которой двигался Санькин язык, произнося последнюю фразу, должна была с предельной ясностью показать, что до означенного момента осталось совсем немного времени.
– Но ведь сейчас только половина десятого, – запротестовала Наташа. – Вдруг она придет! Или кто-нибудь еще...
– А что это за девушка?– спросил Санька, подпрыгивая. – Ты ее не знаешь?
– Нет, я ее голос в первый раз слышала.
– И она себя не назвала?
– Нет. Но она попросила к телефону Наташу.
– Значит, она тебя знает?
– А я ее – нет. Так ведь бывает? Хотя это странно.
– А может быть, ты ее просто не узнала?
– Ну, это вряд ли... Хотя, у нее был такой голос...
– Какой?
– Хриплый какой-то. Как будто она тоже простужена.
– Ну вот, видишь! Ты вполне могла ее не узнать.
