Между тем спор между Санькой и братьями Петровыми продолжался и на перемене, по дороге к кабинету биологии.

– А по-моему, – сказал Санька, – так можно разучиться иметь собственное мнение, если во всем сомневаться. И ответственность, по-моему, как раз в том, чтобы иметь свою точку зрения!

– Я имел в виду, что надо думать, – возразил Веня.– Я имел в виду, что не надо впадать в крайности.

– А получается у тебя, что по каждому вопросу можно иметь два мнения. Или еще больше. А такого понятия, как убеждение, для тебя не существует?

– Так возникает “не могу поступиться принципами”...

Прозвенел звонок.

– Господа, – сказал я, – вам придется прервать вашу беседу и дать отдых голове минут на сорок, до конца биологии. Она вам не понадобится – голова.

– Прочь всякую мысль! – поддержал меня прибежавший откуда-то Генка. – Умные люди все уже за вас передумали! А я, – добавил он, – хочу, чтобы она меня не пустила. Специально сейчас прошелся по одному хорошему местечку на улице... Где теплотрасса проходит.

Ботинки у Гены были действительно грязноваты. И он не ошибся. Биологичка встала у двери и начала проверять обувь. Каждый входящий должен был показать ей подошву.

– А-а! – сказала она, завидев Генкины башмаки. – Мой!

– Кто ваш? – не понял Генка.

– Мой обувь! – крикнула биологичка.

– А по-моему, “обувь” – женского рода, “она – моя”...

– К завучу! – заорала биологичка.

– Понял, понял, уже иду, – сказал Генка и, подхватив сумку, побежал вниз по лестнице.

– Васильков – это просто какой-то ненормальный ученик, – сказала биологичка, усевшись за свой стол и раскрыв журнал. – Разве нормальный человек может так разговаривать с учителем? Авдеева здесь? Александрова?.. – Она отметила отсутствующих и сообщила: – На следующем уроке – контрольная.

Не знаю почему, но такие новости никогда не доставляли классу особой радости. Да никакой радости, если откровенно.

– Но ведь только четверть началась! – послышалось со всех концов класса. – А за неделю хотя бы нельзя было предупредить?..

– Меня этого всего не интересует, – сказала биологичка. У нее было не все в порядке с согласованием дополнений. И вообще, если бы кто-нибудь вознамерился организовать конкурс по косноязычию среди всех наших учителей, биологичка опередила бы остальных на три корпуса. – Меня вообще ваш класс не интересует. Я это поняла еще три года назад. Потому что есть ученики, которые хотят работать, а есть, которые лишь бы ничего не делать. Вот в вашем классе почему-то собрались одни лодыри. И лентяи. Я директору весной говорила, что от этого класса отказываюсь заниматься. Так она со мной, можно сказать, заставила, потому что биологию больше вести некому. Но вас мне не нужно. Хотите, никакой биологии у вас не будет.

– Мы не против, – сказал Ваня (возможно, впрочем, что это был Веня).

– Хотите, тогда решайте этот вопрос с директором. А хамство это постоянное мне здесь не нужно. Теперь приступаем к опросу. И вот вы увидите сейчас, что вы хамите, грубите, а знать-то вы ничего не знаете ответить! Первый вопрос: Чарльз Дарвин, открытие теории эволюции. Желающих есть?

– Есть, – сказал Санька. Вчера он даже не пошел играть в футбол: сидел, учил эту биологию.

– Ну, выходи к доске. Хотя вряд ли ты нам чего-нибудь ответишь. Для этого нужно готовиться.

– Чарльз Дарвин, – начал Саня, – выдающийся английский ученый, создатель теории об эволюции органического мира. Окончив Кэмбридж, он совершил пятилетнее кругосветное путешествие на корабле “Бигль” в качестве натуралиста. После этого он обобщил накопленные наблюдения и известные ранее сведения по биологии, что и привело к созданию эволюционной теории. Ее он изложил в главном труде своей жизни...

– А как он назывался? – спросила биологичка.

– Он назывался “The origin of species by means of natural selection”, – Санька немного подумал и добавил: – “Or The preservation of favourable extractions in the struggle for life”. – Кажется, он не зря пропустил вчерашний футбол.

– Вот ты иностранные слова выучил, а толку никакого, – сказала биологичка. – По-русски скажи.

– По-русски будет “Происхождение видов путем естественного отбора...”

– ...Ну так и что такое естественный отбор?

– Естественный отбор – это, по Дарвину, основной движущий фактор эволюции. Способностью выжить и при этом произвести потомство обладают только самые сильные и самые приспособленные к условиям среды особи. Менее приспособленные погибают. В результате происходят изменения видов...

– А что вообще такое вид? – не унималась биологичка.

– А вид – это основная структурная единица в системе живых организмов. Особи одного вида способны скрещиваться, образовывать потомство, населяют определенную область Земли – ареал – и обладают определенными общими признаками.

– А что это за система живых организмов такая?

– Это система, созданная для систематизации и классификации всех живых организмов. Самая большая единица – царство, оно делится на типы, типы – на классы, классы – на отряды, отряды – на семейства, семейства – на роды, роды – на виды. А виды еще – на породы.

– Например?

– Ну, например, царство животных, тип хордовых, подтип позвоночных, класс млекопитающих, отряд хищных, семейство кошачьих, род больших кошек, вид львов. Лев.

Восхищенный взгляд Маши Калинич, устремленный на отвечающего Саньку, не оставлял сомнений в том, что лев на самом деле принадлежит к отряду приматов.

– Ну что ж, Никитенко, – сдалась наконец биологичка, – вижу, что ты сегодня готовился, и поэтому с чистой совестью ставлю тебе четыре.

Лучше бы она просто бросила в класс лимонку.

– А почему не пять? – спросил Санька после чисто гоголевской немой сцены, среди которой раздавался смех только двух человек: Сергея и Игоря Ветрова.

– Ветров, иди к завучу, – сказала биологичка. – Ты уже не первый раз мне срываешь урок. А не пять, Никитенко, потому что на пять надо работать, чтобы получить пять! А у тебя смотри какие оценки: три, два, два, три, три. Разве так работают? Вот когда ты будешь постоянно работать, тогда я буду тебе пять поставить. Садись на место.

“Вообще-то, это тривиально, – скажете вы. – Несправедливость учителей, мелочные придирки, предвзятость – да разве это для кого-нибудь новость? Про такое и говорить не стоит”. Согласен. Я тоже так думаю. Я Сане так прямо и сказал.

– А, и ты с ними! – догадался он. – Все вы против меня сговорились! – Санька не знал о тривиальности происшедшего и не хотел никого слушать. Хотя я успокаивал его всю перемену и весь третий урок – географию.

Надо заметить, что на географию я ходил с удовольствием: экономическая и политическая география и сама по себе не скучна, а мне еще нравилось раскрашивать контурные карты. Правда, смысл раскрашивания политической карты мира, на которой границы давно уже нанесены типографским способом, оставался несколько неясным: вполне можно было бы ограничиться нанесением названий государств и их столиц... Саня, правда, раскрашивая на контрольной политическую карту Европы, умудрился собственноручно нанести границы Литвы, Латвии и Эстонии, а на всём, что было справа от них, написал “Россия” и закрасил зеленым, а вовсе не розовым. Как раз по поводу цвета у географички и возник вопрос. Саня потом мне признался, что сначала хотел было соврать, что весь розовый ушел у него на Францию и Албанию, но затем нашел в себе гражданское мужество заявить: “А почему нет?” Географичка пожала плечами и поставила “пять”...

Правда, после биологии иногда бывает трудно не только на географии, но даже и на литературе. Я продолжал утешать Саньку.

– Да ты не расстраивайся, – говорил я.

– Я и не расстраиваюсь, – отвечал он. Наконец это надоело географичке.

– Метелкин и Никитенко, прекратите разговаривать, – сказала она. – Метелкин! Какая столица у Суринама?

– Да ведь мы Африку еще не проходили! – Конечно, я знал, что Суринам находится не в Африке. Это я просто так пошутил, чтобы продлить разговор с молоденькой географичкой Еленой... не помню, как дальше. К тому же, тот материк, где расположен Суринам, проходят значительно позже Африки.

– Разве Суринам находится в Африке?

– А разве нет?

– Нет. Садись и не болтай на уроке. А то как бы тебе не пришлось отвечать на оценку, что является основной статьей экспорта Суринама...

– Основной экспортной статьей Суринама являются будущие футболисты сборной Голландии! – отчеканил я. Географичка мне положительно нравилась.

– Глинозем, Метелкин, – вздохнула она, – глинозем. А еще бокситы и алюминий. Садись и не отвлекайся.

– Не расстраивайся, Сань, – сказал я шепотом.

После географии мы пожелали классу хорошо провести время на математике и направились к спортзалу. Сборная пятых классов уже была готова; через двадцать минут мы входили в физкультурный комплекс. У входа в зал нас ждал Борис Алексеевич. Сергей Никитич и сборная направились в раздевалку, а мы прошли в зал.

В углу зала уже стоял судейский столик. Борис Алексеевич посадил за него Антошу и наказал никуда не уходить. На столике уже лежал разлинованный протокол, под ним – еще несколько запасных чистых листов, сверху – фирменная ручка сине-желтого цвета. Копирка была в папке, папка – в Антошиной сумке. Подложить ее следовало незаметно, потому что – как это ни печально – мы должны были подозревать всех. Ведь то, что протокол хранится в РОНО, совсем не значило, что его подделывал кто-то из РОНО (если его вообще кто-то подделывал). Да и вообще, трудно поверить, что сами учителя физкультуры 720-й и 1200-й школ ничего не знали.

Мы расставляли стойки, между которыми должны были бегать соревнующиеся, скамейки для спортсменов и учителей, доставали мячи и скакалки. Подойдя через некоторое время к столику, у которого было уже несколько учителей, я по Антошиному виду понял, что все в порядке – копирка на месте.

Я и не заметил, как пролетели соревнования. Мы с Саней, Генкой и Сергеем должны были сначала показывать необходимые упражнения, а потом следить за правильностью выполнения. И так много раз – ведь команд было около двадцати. К судейскому столику я подошел лишь тогда, когда соревнования уже завершились. Последние преподаватели расписывались в протоколе, а Антоша говорил:

– Нажимайте посильнее, ручка плохо пишет. – Конечно, подписи под копиркой должны были быть особенно четкими. Последним расписывался инструктор РОНО (тот самый, что был тогда на соревнованиях по бегу).

– Протокол я забираю, – сказал он, подходя к столику. – Мы все аккуратно подсчитаем и результаты сообщим. А то, сами знаете, минуты, секунды, надо все сложить...– И он закончил свою подпись размашистым росчерком. Честно сказать, мое сердце дрогнуло в этот момент: вот сейчас он возьмет протокол, а под ним – копирка. Но Антоша оказался более предусмотрительным, чем я думал: копирка лежала не под верхним листом, а под вторым или третьим. Он сам с готовностью подал инструктору протокол, а остальные листы сложил к себе в папку. Копия протокола была у нас!

Весь вечер мы сидели у Петровых, подсчитывая итоги соревнований. То ли это была насмешка судьбы, то ли ее подарок, но, одним словом, наши заняли третье место, а на четвертом находилась сборная 720-й школы. Санька заявил, что это лучший вариант. 720-я школа не попала в тройку, а значит, и в первенство округа. Очевидно, искушение подделать протокол будет велико, тем более, что 720-я уже замешана в таком деле. Копирка же – это доказательство, а значит, мы можем вывести нечестных игроков на чистую воду. И не только в случае с подвижными играми, но и с бегом.

Пятница, 15 ноября

[15.11.1991. *** По данным социологического опроса, в социалистическую идею в ноябре 1991 г. верят 15% жителей СССР. В 1985 г. эта цифра составляла более 80%, в 1990 г. – 30%. *** Спортивные издания продолжают подводить итоги 54-го чемпионата СССР по футболу, завершившегося 2 ноября. Чемпионом, а также обладателем Кубка СССР, стал ЦСКА. Лучший бомбардир чемпионата страны – московский динамовец Игорь Колыванов (18 мячей). Последний мяч чемпионата на последней минуте матча “Спартак”(Москва) – “Металлург”(Запорожье) забил с пенальти полузащитник москвичей Александр Мостовой. *** Выборы президента и референдум о независимости состоятся на Украине 1 декабря. *** В Москве сегодня +5°С, пасмурно.]

Посмотри на часы, посмотри на портрет на стене.

Прислушайся: там, за окном, ты услышишь наш смех...

В.Цой, “Закрой за мной дверь”

Санька сказал Марии Ивановне чистейшую правду: в пятницу мы действительно играли в футбол с 720-й школой. Он забыл сделать лишь одно небольшое уточнение: игра начиналась в пять часов. Времени, чтобы переписать контрольную после уроков, а потом сходить домой, отдохнуть, пообедать, переодеться и дойти до 720-й школы (двадцать минут пешком; до клубного автобуса мы еще не доросли) было предостаточно. Но мы решили стоять на своем: зачем это переписывать правильно решенную контрольную?

А для начала была история. Никакой другой школьный предмет, даже биология в исполнении биологички Ирины Владимировны, не вызывал у меня такого почти физического отвращения.

Надо сказать, что в начальной школе я мечтал о трех предметах, которые начальной школе не полагались: истории, географии и физике. Я ждал средней школы с нетерпением, но действительность, как обычно, горько разочаровала. Словно для того, чтобы разочарование не было чересчур оглушительным, эти три предмета начинались с разницей в год: история – в четвертом классе, география – в пятом, а физика – в шестом. Физика оказалась совсем не такой занимательной, как можно было бы подумать, ознакомившись с книжками аналогичного названия; география, напротив, была слишком физической и занималась, как выяснилось, земной корой и тектоническими разломами, а вовсе не странами, городами и народами; история же предстала рассказом о войнах и восстаниях с преобладанием последних: восставали рабы против рабовладельцев, крестьяне против феодалов, рабочие против капиталистов и коммунисты на борьбу за мир. Но было у истории одно принципиальное отличие от других предметов. Пусть, например, на физике у всего класса и сводило скулы от скуки, но при этом ни у кого не возникало повода усомниться в справедливости, скажем, второго закона Ньютона. Африка омывалась Атлантическим и Индийским океанами, и это тоже не вызывало сомнений. А вот вопросов по истории становилось все больше и больше год от года, по мере приближения к недавним векам, с одной стороны, и расцвета гласности, с другой. “Огонек” приходил по субботам едва ли не в каждый почтовый ящик, некоторые читали Пильняка в толстых журналах, а некоторые – и Солженицына на бумаге АЦПУ с дырочками. К девятому классу количество нерешенных вопросов должно было достигнуть критической массы, что вкупе с возрастом побудило бы их наконец задавать. Но вопросам суждено было остаться незаданными еще целый год.

Дело в том, что по какому-то недоразумению историю в девятых классах вела не историчка Семеновна, а директриса. (Сама она, впрочем, очень просто объясняла этот факт. “Надо же мне знать, кого брать в десятый класс, а кого – нет”, – говорила она). Исходя из того, что специального образования у директрисы ни по одному из школьных предметов не было (она раньше работала в райкоме), то взяться она могла за любой. Но как-то у нас так повелось, что школьный учитель истории – обязательно коммунист, ну и наоборот, не знающему куда деть себя коммунисту как нельзя лучше подходит преподавание истории...

Впрочем, во мне говорят эмоции. По справедливости, директрису следовало бы признать выдающимся историком. Директрисе удалось то, что не удавалось поколениям историков до нее и не удастся еще многим поколениям после. Ей удалось формализовать историю. Во всяком случае, историю Нового времени, которую она преподавала в девятом классе. Используя системный подход, рассматривая все множество отдельных эпизодов истории как элементы единой системы, находящиеся в непрерывном взаимодействии и обладающие общими свойствами, ей удалось открыть, или, как любят говорить советские историки, вскрыть эти свойства. Основных было два: во-первых, каждому эпизоду истории Нового времени соответствовал параграф в учебнике по истории Нового времени для девятого класса; а во-вторых, вне зависимости от большей или меньшей художественности, с которой был написан тот или иной параграф, в конце каждого помещались три-четыре вопроса, в ответах на которые и заключалась квинтэссенция эпизода. Ответы, в свою очередь, содержались в самом параграфе, причем конструкция предложений, составлявших ответы, настолько соответствовала конструкции вопросов, что учебник в равной степени мог служить и пособием для изучающих русский язык, а именно – способы построения вопросительных предложений. Проще говоря, отвечая на вопрос: “Какое значение имело восстание лионских ткачей?” – нужно было всего лишь найти в параграфе предложение, начинающееся словами: “Восстание лионских ткачей имело...”. Таким образом, отбрасывая всю лирику из параграфов и оставляя лишь ответы на вопросы в его конце, директриса получала историю, формализованную не хуже математики.

Стоит ли говорить о преимуществах такого подхода? Начнем с того, что неправильный ответ уже не мог считаться инакомыслием, но только лишь – неправильным ответом. Глупо ведь считать инакомыслящим человека, утверждающего, что квадрат гипотенузы не равен сумме квадратов катетов! Он просто не выучил урок или сумасшедший. Инакомыслие же в сложившейся в стране обстановке перестало считаться преступлением и могло вызвать ненужные диспуты, споры, требовало обоснованной критики и вообще стало вырождаться в “собственное мнение”. В общем, возни с ним не в пример больше, чем с неправильным ответом, за который – просто двойка, и никаких проблем.

Однако, утверждать, что директриса совсем не оставляла нам возможностей для самовыражения, было бы нечестно. Напротив. Кроме обычной тетради по истории, у каждого ученика девятого класса была также заведена так называемая “ленинская тетрадь”, представлявшая собой общую тетрадь в девяносто шесть листов толщиной, каждая страница которой была разделена карандашной линией пополам. Внешняя половина страницы предназначалась для записи цитат из произведений В.И. Ленина, каковые цитаты записывались под диктовку и были, следовательно, одинаковы вплоть до запятой у всех без исключения учеников. Творчество начиналось на второй, внутренней половине страницы, называвшейся полями. Здесь необходимо было как-нибудь пометить показавшиеся наиболее важными цитаты. Здесь можно было писать “nota bene” или просто “NB”, “важно!”, “запомнить!” или “не забыть”, просто ставить восклицательный знак, тем более жирный, чем более важной кажется владельцу тетради помечаемая цитата, и какие угодно иные знаки. Здесь можно было писать не только обычной синей ручкой, но и цветными, и даже фломастерами! Одним словом, нам были предоставлены все условия для проявления собственного “я”. Определение большей или меньшей важности цитат целиком оставалось на усмотрении хозяина тетради и не могло повлиять на оценку, ибо все ленинские слова были, разумеется, исключительно важными. Это позволяло, с одной стороны, быстро, за две-три минуты до начала урока, оформлять поля (что вообще-то полагалось делать дома, в процессе проработки), а с другой стороны, делать это не согласно расположению строчек, а в соответствии с собственным художественным вкусом.

Итак, полем для самовыражения были поля “ленинской тетради”, а оценка за “ленинскую тетрадь” являлась, таким образом, функцией от красочности оформления полей.

Системный подход к истории в исполнении директрисы устраивал далеко не всех учеников, но желающих вступать в открытую конфронтацию с первым человеком школы практически не находилось. Лишь главный либерал класса Санька сначала пытался отстаивать свои несистемные взгляды, что кончилось вызовом его к директору. Да-да, именно так, директриса со всем присущим ей искусством руководить не довела до Саньки своего неудовольствия при всем классе и даже не попросила его задержаться после урока. Нет, она вызвала его к себе в кабинет. Вернулся Санька в глубокой задумчивости, на вопросы не отвечал и принялся писать на полях “ленинской тетради” “nota bene”. Системный подход восторжествовал.

К счастью или нет, но директриса не поделилась своим открытием не только с научным сообществом, но и с коллегами по школе. Семеновна была профессиональным учителем истории, системным подходом не владела и поэтому преподавала намного лучше директрисы. Это “намного лучше” в абсолютных величинах означало “плохо”, ведь “плохо” намного лучше, чем “очень плохо”.

Между тем все медленно переворачивалось, а в последние месяцы просто опрокинулось. Большевики оказались преступниками, Николай II – хорошим семьянином, Брестский мир – позорным предательством, а самый юный красный командир и любимейший детский писатель – жесточайшим атаманом карательного отряда. Опубликованные директивы репрессивного характера в южные губернии, отданные вождем революции, повергали в шок. Да и самой революции, как выяснилось, вроде бы и не было. Или была, но в феврале. Или началась в пятом году и никак не закончится.

Обновленный учебник, предисловие к которому начиналось словами “пришла пора по новому взглянуть” и заканчивалось “но от главного не отступим”, следовало ритуально сжечь или хотя бы выбросить на помойку.

Семеновна раньше была пламенным коммунистом. Теперь она металась, пытаясь успевать за временем, но заглянуть хоть ненамного вперед не могла. Крамольная мысль, высказанная несколько уроков назад Санькой и по неосторожности повторенная им сегодня, не оставила ее равнодушной. Санька заявил, что Советский Союз, как порождение большевистского режима, умер вместе с большевистским режимом. То есть вот в данный момент он уже мертв. Нет, этого Семеновна принять не могла и поэтому отправила Саньку к завучу.

Класс и так заметно поредел: кому хотелось ходить на такие уроки! Историю тихо ненавидели и в прошлом году, но тогда прогуливать не решались: директриса следила за посещаемостью, у нее первые десять минут урока уходили на перекличку и выяснение причин пропусков. Семеновна отсутсвующих тоже отмечала, однако таких рычагов, как у директрисы, у нее не было, и поэтому человек семь точно отсутствовали, а остальные занимались кто чем. Генка, например, с Игорьком Ветровым на последней парте играли в карты. Вот этого Семеновна тоже не любила. Слово “карты” ассоциировалось в ее сознании с игрой на деньги, шулерством, промотанными состояниями и сломанными судьбами. Кроме того, на Генку у нее имелся персональный зуб. Однажды она вошла в класс, когда он очень выразительно изображал вождя мирового пролетариата: заложив одну руку за спину и размахивая второй, декламировал: “Хеволюцию совехшили евхеи и пьяная матхосня!” Поэтому, не успев отправить к завучу Саньку, она, увидев такое вопиющее дело как игра в карты, сама отправилась за Лидией Васильевной: пусть полюбуется на десятый “В”. Благо, и идти-то далеко не надо: кабинет завуча через стенку. По этой же причине можно было ожидать, что Семеновна приведет и Тому: наш 47-й – через другую стену от кабинета истории.

И действительно, вернулась Семеновна с завучем и Томой. И еще вместе с Санькой, но ему сразу было приказано сесть на место и не молоть всякую ерунду. С Генкой же и Игорьком разбирательство предстояло посерьезнее.

– Встаньте, Ветров и Васильков, – сказала Семеновна. – Встаньте и объясните Лидии Васильевне, чем мы занимались на уроке истории. И вы послушайте, Тамара Андреевна.

У ситуации был подтекст, о котором не знали историчка и завуч. Месяц назад, или около того, Генка был пойман за игрой в карты... на уроке литературы. Это звучит странно, учитывая все то, что было сказано ранее о нашем трепетном отношении к Томе, и, возможно мне следует что-то пояснить. Все, что я говорил о нашей любви к классной, касалось десятого “В” как коллектива, как единого целого, а что до каждого конкретного члена этого коллектива, то он, скажем, относился к Томе с большей или меньшей степенью неравнодушия. Кто-то был влюблен в нее, как я или Санька, кто-то искренне уважал, как Сергей или братья Петровы, а кто-то просто не позволял себе на ее уроках того, чего не стеснялся делать на остальных. Генка, впрочем, относился скорее к первым, чем к последним, и я не могу объяснить, как он мог опуститься до игры в карты на ее уроке. Может быть, детство где-нибудь взыграло, может, они с Антошей, который был вторым, начали еще на предыдущем уроке (на истории, например) или на перемене, а потом вошли в раж и не смогли остановиться... Так или иначе, но Тома подошла к ним сзади и не своим, металлическим, голосом отчеканила:

– Вон из класса. Немедленно. Оба.

Генка вскочил и быстро сказал, надо отдать ему должное, именно то, что и нужно было сказать:

– Простите, Тамара Андреевна. Мы виноваты. Больше это не повторится. Даю слово.

Тома ничего не ответила и продолжала урок.

И вот это повторилось. Или нет?.. Ведь он давал слово не играть в карты на уроке литературы, а про другие речи не было...

Я оглянулся. Парочка, и вправду, была замечательная. Оба волосатые, оба в потертых джинсах и с совершенно одинаковыми удивленными физиономиями: “А чо мы, собственно, сделали?” Нельзя сказать, чтобы на этом сходство кончалось, но где-то здесь начинались и различия. Генка был хиппи и панком (через день). Непременным атрибутом панка, которым он был, если не ошибаюсь, сегодня, должно было быть что-нибудь такое никчемное, что на вопрос: “Ну для чего это?!” – можно было ответить только одно, традиционное: “Зато по-панковски!” Генкина панкуха ограничивалась отпущенными волосами и джинсами с большими разрезами у колен, а также, как он сам любил говорить, его собственной фамилией, которую вечно переделывали то в Ромашкова, то в Колокольчикова. Простенько, и не то что бы очень со вкусом, но зато (это уж точно) – по-панковски! Игорек, в отличие от Генки, был металлист. Длинные волосы в его случае являлись не просто хипповой фенечкой, а вполне определенным прибамбасом: чтобы можно было хайром трясти при прослушивании соответствующего музона. В качестве других атрибутов, отличавших в Игорьке металлиста, в данный момент можно было видеть только десяток английских булавок, приколотых к свитеру (все-таки, он собрался в школу, а не на концерт). Да и вообще, Игорек тоже был металлистом только по четным дням. Иначе он никогда не сел бы играть к карты с каким-то панком. В отличие, скажем, от Сергея, который обзывал нас всех попсовиками и водиться с нами не хотел.

– Так я вас слушаю, – повторила завуч. Генка с Игорьком очнулись и начали наперебой рассказывать, чем они занимались на истории.

– Понимаете, мы играли в дурака, – начал Генка.

– Да, это карточная игра такая...

– Да, игра простая, старшая карта бьет младшую, а масть...

– ...А масть козырная бьет все остальные.

– Да, и мы даже не на деньги играли...

– ...Нет, не на деньги, и даже не на щелбаны...

Я слушал их, а сам смотрел на учителей. Семеновна с лицом, намазанным жирным кремом, и прядью волос, спадающей на лоб, благодаря которой она очень напоминала одного члена Политбюро (ну, теперь бывшего и того и другого), пламенным взором впилась в двух нарушителей. Завуч, невысокая и толстая, глядела исподлобья. И Тома рядом с ними... Огромные грустные глаза... Все-таки она – красавица. Может, мне просто нравятся большие глаза? Взять ту же Миронову... Но у Томы глаза совсем не такие, как у козочки Мироновой. Они глубже, они, конечно, умней, и сейчас они печальны. Я вдруг подумал, как ей тяжело с нами, балбесами, приходится. А вот металлист с панком, кажется, об этом забыли.

– Мы никому не мешали, – продолжал Генка. – Не шумели, не дрались, карты на стол не швыряли... Нам просто скучно было.

По-моему, они немного зарвались.

– Вы еще не все сказали? – громко спросил я у Генки.

– Нет, не все! – Генка удивился и тут же начал заводиться. – А то нам тут говорят, как дедушка Ленин революцию делал. А Саня вон сказал, что СССР развалится скоро, а его сразу к завучу! А уже Украина независимость объявила.

– Ну и что? – не поняла завуч.

– Так на Украине же Крым!

– Ну и что Крым?

– А то, что будем теперь ездить купаться на Баренцево море!

Завуч опомнилась и вернулась к теме:

– Ветров, дай сюда немедленно карты!

– Так мы же вам месяц назад уже давали! Или те у вас уже истрепались? – Вот в этом был весь Игорек.

– А знаете, Тамара Андреевна, когда последний раз Ветров и Васильков отправлялись с урока ко мне? – поинтересовалась завуч. – Вчера! Правда, один из них, как выяснилось, так и не дошел до моего кабинета. Что вы скажете, Тамара Андреевна?

– Я поговорю с ними, – сказала Тома.

– Этого мало, – вмешалась Семеновна. – Надо принимать серьезные меры. Надо говорить не с ними, а с их родителями. Надо ставить им неудовлетворительные оценки, потому что как ученик может чему-то научиться, если он проводит время на уроке за картами! – Иногда у них получается рассуждать логично.

– А я считаю, что дело идет к выездному педсовету, – добавила завуч. Так мы впервые услышали это сочетание – “выездной педсовет”. Вскоре нам предстояло подробнее ознакомиться с данным мероприятием, а пока Тома повторила:

– Я поговорю с ними.

И она ушла, а я стал ждать окончания урока, смутно желая, чтобы он не кончался подольше. Пусть меня это не касалось напрямую, но разговор этот хотелось отодвинуть, отложить куда-нибудь подальше, а еще лучше – совсем отменить, как-нибудь устроить так, чтобы этого ничего не было. Но слово не воробей, а дело – и подавно, и урок все-таки кончился...

– Это подло, – сказала Тома очень тихо. – Это предательство.

Генка онемел. Я никогда в жизни не видел его плачущим, хотя мы учились вместе с первого класса. И сейчас не увидел, потому что он сразу же отвернулся, и я так и не узнал, показалось ли мне, что в его глазах блеснули слезы, или это было на самом деле. Он схватил сумку и выбежал из класса.

– Вы не правы, Тамара Андреевна, – строго заметил Санька. – Гена давал слово не играть в карты на вашем уроке. А на этой истории не то что в карты играть! Пиво пить – и то мало.

Тома обхватила голову руками, потом очнулась.

– Да вы что! – воскликнула она. – Как вы можете?! Дело же не в них, а в вас! – Она осеклась и продолжала уже спокойнее: – Вы думаете, я не понимаю, как вам сейчас скучно на истории? И про революцию, и про власть Советов... Ну перетерпите как-нибудь. Или выражайте свое несогласие нормально. Подойдите к ней и скажите: “Мы не хотим так учить историю!” Ну, не знаю... делайте доклады, пишите рефераты, спорьте! Вы ведь не маленькие. Но играть в карты на уроке – это крайняя степень неуважения!

– А за что нам ее уважать? – спросил Игорек, который тоже чувствовал себя не в своей тарелке: хоть он слова и не давал, но друга, получается, подставил...

– Уважать за что-то нельзя, – быстро ответила Тома. – За что-то можно не уважать.

– Ну, считайте, что нам есть за что ее не уважать, – сказал Санька. – Она беспринципна, дурно воспитана и плохо образованна...

– Ну, хорошо, хорошо, можно человека не уважать... Но нельзя его за это оскорблять! Ну правильно?

Может, правильно, а может, и нет. Играть в карты на уроке – это плохо. Но вот насчет уважения... А кто из них нас уважает? Кто из них видит в том же Генке или Игорьке личность? Кто из них умеет нас слушать? Кто хочет нас заинтересовать своей наукой?

– Тамара Андреевна, простите Генку! – попросила Наташа. – Он не виноват, вы просто друг друга не поняли... Простите?

– Не знаю, – проговорила Тома.

– А вы говорили, что можете простить все что угодно!

– Да. А еще я говорила, что в некоторых ситуациях мне просто не приходилось бывать...

Я целиком был на стороне Генки. Не за что нам уважать бездарных, самодовольных, злобных и тупых учителей. Не помогут ни доклады, ни рефераты, и тем более бесполезно с ними спорить, ибо как спорить с дураком?

А впрочем, через минуту я уже был полностью согласен с Томой. А еще через минуту – снова не согласен. И так всю перемену. Раздумья так и продолжали бы терзать меня весь школьный день, если бы не предстоящий футбольный матч. Его предчувствие отвлекало от сомнений по поводу правоты или неправоты Томы. Такой же предстартовый азарт наблюдался и в глазах Саньки, и Вани Петрова, и Кахи. И только Сергей был как всегда невозмутим. Все перечисленные личности входили в сборную школы по футболу.

Последним был шестой урок. Я уже торопился домой после его окончания (хотя, как уже говорилось, мог бы и не спешить, но хладнокровия мне неплохо было бы занять у Сергея), но неожиданное обстоятельство заставило задержаться. Завуч караулила меня у выхода из класса.

– Метелкин, зайди ко мне в кабинет, – сказала она.

Нормально. Интересно будет узнать, что я такого натворил. Вроде, вел себя хорошо, младшеклассников не обижал, стекла не бил, на перилах не катался. Да, за контрольную мне Мария Ивановна пару поставила, ну так ведь не мне одному. Ладно, сейчас разберемся.

– Так вы сегодня играете с 720-й школой? – спросила Лидия Васильевна, когда мы вошли в ее кабинет. – Уверена, что вы выиграете. Ну, не буду тебя долго задерживать. Хотя разговор серьезный. Меня очень волнует ситуация в вашем классе. Ежедневно какого-нибудь вашего ученика отправляют разбираться ко мне. И поэтому я ценю, что ты сегодня сделал замечание Василькову на уроке истории. Я рада, что еще не все ученики десятого “В” потеряли человеческое лицо, как тот же Васильков.

– Гена – мой друг, – сказал я. Это единственное, что я мог сказать, что-то сработало на подсознательном уровне, для реакции же в целом необходимо было время. Я никак не ожидал, что вызван к завучу не для разноса...

– Тем более я ценю, что ты прервал Василькова. Я вообще вижу, что на тебя можно положиться. У тебя есть авторитет в классе, и даже в той его части, которая вызывает больше всего нареканий. Поэтому хочу сказать тебе следующее. Ситуация очень сложная. На десятый “В” жалуется большинство учителей. Во-первых, посещаемость. Сегодня на истории отсутствовало десять человек. То же самое происходит на других уроках. Разве у нас введено свободное посещение? Теперь дальше – успеваемость. Здесь еще хуже. Двойки в полугодии грозят чуть ли не половине класса. У Марии Ивановны пять или шесть двоечников будет, у Ирины Владимировны по биологии – и того больше. И по физике вы не успеваете. А у Ветрова вообще будут двойки по пяти предметам. Конечно, есть еще время их исправить, но для этого нужно ходить на уроки. И поведение на уроках тоже ужасное. Где это видано, чтобы ученик так вел себя, как сегодня Васильков и Ветров! Также есть претензии по поведению и у Василия Павловича, и у Марии Ивановны, и у Ирины Владимировны... Особенно, конечно, претензии к Ветрову. Этот ученик ни на одном уроке не может вести себя нормально. Но и другие тоже хороши. Есть и еще замечания – по сменной обуви, по внешнему виду... И все это в сумме составляет очень и очень неприглядную картину десятого “В”...

Странная вялость охватывала каждого, кто оставался с завучем один на один в ее кабинете. Знаю не только по себе, ибо не раз подслушивал под дверью вместе с другими. Даже Генка терял все свое остроумие, даже Санька лишался своего знаменитого красноречия. Странно было слышать этот мягкий, убаюкивающий, гипнотизирующий голос, особенно зная, как завуч может орать. Я не мог понять, куда она клонит, хотя ясно чувствовал, что вот-вот она куда-нибудь заведет меня и там обманет, а выбраться потом будет ох как непросто...

– Знаю настроение учителей, – продолжала завуч, – и могу сказать, что многие задаются вопросом: а должны ли такие ученики, как Ветров и Васильков, вообще учиться в школе? Многие отвечают на этот вопрос отрицательно. Сразу скажу, что я не разделяю эту точку зрения. Я все-таки надеюсь, что они еще могут одуматься... Вместе с тем, я вижу здесь очевидные просчеты классного руководителя. Может быть, решение о том, чтобы Тамара, как ее... Андреевна, стала вашей классной, было необдуманным, скороспелым. Квалификация Тамары Андреевны для всего нашего педколлектива пока еще под вопросом. Под большим, надо честно сказать, вопросом. Тебе ведь известно, что специального педагогического образования у нее нет... Опыта никакого, зато самомнения не занимать...

– Извините, Лидия Васильевна, – проблеял ягненок Метелкин, – но по-моему, это некорректно – так говорить ученику о его учителе...

– Я ведь правду говорю, ничего не придумываю. Вы достаточно самостоятельный коллектив, и вы сами приняли решение, чтобы литературу у вас вела Тамара Сергеевна... или нет, Андреевна. Точно так же – и это был еще более смелый шаг – вы попросили, чтобы она стала вашей классной руководительницей. Мы не возражали, несмотря на ее неопытность и непростой характер, пошли вам навстречу, учитывая сложившуюся демократизацию и прочую самостоятельность... Но видя, куда идет класс, я бы сказала, куда катится класс, вы должны трезво оценить обстановку и подумать: может быть, надо так же осмысленно и ответственно... отказаться от ее услуг? Мы, конечно, и сами можем принять такое решение, но в сложившейся обстановке необходимо, чтобы инициатива исходила снизу, как и инициатива о назначении... И здесь ты должен проявить себя как подлинный лидер класса. Как человек, которого уважают и к которому прислушиваются, ты должен на это решение, конечно, повлиять.

Чтобы вывести меня из летаргического состояния, требовался хороший удар по голове. У Лидии Васильевны получилось.

– Такими вещами не занимаюсь, – сказал я и хотел встать.

– Подожди, подожди, не горячись. – И завуч сделала останавливающий жест рукой. – Я ведь не прошу принимать это решение тебя лично. Вы – коллектив, и должны это обсудить, и решение принять сообща... Я говорю о твоей личной роли. Ведь я сейчас говорю тебе то, что не могу сказать всему классу. Ты повлияешь на одноклассников, а я, со своей стороны, обещаю поговорить с учителями о Василькове и Ветрове... В этом случае я, возможно, добьюсь, чтобы в школе их оставили.

Я мигом вспотел. Завуч не могла не увидеть моих расширенных глаз. И она продолжала еще более мягко:

– Ты и сам подумай, в чем тут дело. Хорошенько подумай. У вашего класса была большая дружба и даже любовь с Викторией Сергеевной. И уходя, она просила меня помочь вашему классу и последить за ним. Вспомни, ведь только по просьбе Виктории Сергеевны у нас стало три десятых класса. Так что я не безучастный наблюдатель. Я знаю, что Виктория Сергеевна давала вам много свободы. Выходит, на деле эта свобода обернулась против вас. Я думаю, что если бы Виктория Сергеевна сейчас была в школе, она очень бы расстроилась, увидев, в каком состоянии находится класс. Оценив, так сказать, плоды работы своей преемницы...

Даже и не знаю, как все повернулось бы, не скажи она этих последних слов. Может быть, она спасла меня этими словами. Спасла от беды, сама того не желая.

В одном завуч была права: горячая дружба и любовь связывали наш класс с Викторией Сергеевной. Мы и раньше готовы были стоять за нее горой, а теперь, когда мелкие обиды стерлись в памяти и осталось только хорошее... И уже нельзя было не вспомнить, как в слезах приходила она после педсоветов, как, не стесняясь, ругали ее нам в глаза другие учителя, как при нас выговаривала ей за что-то сама завуч...

– Знаете, как это называется? – спросил я, вставая. – Это называется – спекуляция на добром имени Виктории Сергеевны!

Завуч ошарашенно смотрела на меня, и я с помощью наконец-то заработавших мозгов догадался, что разговор окончен.

– Сделок не будет, – добавил я и, взяв сумку, вышел из кабинета.

Завуч ничего не сказала.