Забавно было бы, конечно, поинтересоваться у Саньки его мнением насчет свиней, коров или, допустим, страусов. Но я решил не продолжать эту зоологию, потому что дельная мысль пришла мне в голову.

– Пойдем к Сергею Никитичу, – предложил я. – Кажется, у него сейчас нет урока. А он хотел обсудить с нами что-то важное. Как раз подходящий момент.

Предложение было одобрено, и через полторы минуты мы были уже у дверей спортзала.

Занятия вела новая физкультурница. Мы еще не присмотрелись к ней, но уже успели заметить, что девушка она стройная и симпатичная. В данный момент физкультурница лично показывала пяти– или шестиклассникам, как надо лазить по канату. Мы немного посмотрели, но потом, увидев ее вопросительный взгляд из-под потолка, быстро прошли в комнату. Сергей Никитич перешел к делу без лишних вопросов.

– Я был вчера в РОНО – я вам уже говорил. Они называют это совещанием – ну, на здоровье. И там были объявлены результаты по бегу, официальные. Помните, бег у восьмых классов, в октябре?

“Еще бы не помнить!” – подумал я. Мы тогда тоже помогали в организации. Дистанция кросса в два километра проходила по нашему парку. Каждая школа выставляла две команды: десять мальчиков и десять девочек. Вся команда – сначала мужская, потом женская – стартовала вместе, а после финиша складывались все десять результатов – получался результат школы. Финиш был на опушке парка. Сергей Никитич, Генка и Антоша записывали результаты по секундомерам, а мы с Санькой забирали у финишировавших номерки, складывая их в порядке занятых мест. Школ участвовало около двадцати – значит, перед нами прошло четыреста человек, и из них двести девочек. А какие были девочки! Нет девочки лучше девочки в спортивном костюме. А если у нее еще огромные глаза, как у Жени Мироновой, то что еще надо? “Чтобы она не была совсем дурочкой”, – сказал однажды Санька. Ну уж про Женю Миронову сказать, что она дурочка – это надо или очень плохо ее знать, или самому быть не шибко умным. Ну ладно, идем дальше.

– Ребята все проиграли, – продолжал Сергей Никитич. – Девятое место. Зато выиграли девчонки. Но это еще тогда было ясно. А Миронова заняла личное второе место. – Второе!.. Долго не забуду, как она, отдав мне зажатый в кулачке номер, повисла на моих плечах. Думаю, она тогда и не видела, чьи это плечи, но все-таки... – Так что девчонки теперь будут бежать на первенство округа. Они и еще две команды из нашего района – второе и третье место.

– Так что случилось? – спросил Генка, самый нетерпеливый из всех. То, что что-то случилось, было очевидно – Сергей Никитич не звал бы нас на второй перемене подряд. Он продолжил, прямо отвечая на вопрос:

– А случилось вот что. После этого самого совещания подходит ко мне молодой парень, физкультурник из 1041-й школы – помните его? Он только первый год работает. Подходит и говорит: так мол и так, Сергей Никитич, я после соревнований результаты своих переписал, а теперь у мальчишек лишних сорок секунд, и они поэтому на четвертом месте, а иначе были бы на третьем. А третье-то место – понимаете? – выход на первенство округа. А четвертое – привет, ребята, отдыхайте до следующего года. Я говорю: “Ну, Владимир, ты ошибся где-нибудь, пока переписывал”. А он – на своем: я, мол, специально все сверил. Хорошо, идем мы с ним, берем протокол. Смотрим результаты, пересчитываем – все там верно, никаких ошибок. “Смотри, – говорю, – Владимир, вот твоя подпись под протоколом, вот моя. Так что это официальный документ. Ты его после соревнований подписал”. Чувствую, парень расстроился – еще бы, он за два месяца и ребят-то еще не всех узнал, а они тут чуть-чуть до первенства округа не дотянули. Я его утешаю: так и так, спорт есть спорт. А сегодня утром прихожу сюда и вспоминаю: сам-то я эти результаты тогда себе переписал, чтобы прикинуть, кто какое место займет. И вот, ребята, третье место его команда заняла. Третье, а не четвертое. По моим записям так получается.

Что ж, если ошибся этот парень, то почему не мог ошибиться и Сергей Никитич? Другое дело, если у них результаты совпадают. Вот об этом я и спросил Сергея Никитича.

– Совпадают, – тут же ответил он. – Те самые сорок секунд лишних. Это-то и удивительно: списывали с одной и той же бумаги, которую только что сами подписали. – Все молчали. – Давайте вспоминать, – сказал наконец Сергей Никитич. – Может, что-то и придет в голову.

Мы начали вспоминать.

...Прохладное осеннее утро. Мы – Сергей Никитич, Генка, Санька, Антоша, Петровы и я – идем по полого спускающейся дорожке. Слева – парк, справа – обрыв, внизу – совсем молодые деревца, за ними – кварталы многоэтажных домов. На дороге через каждые пятьдесят метров – белая полоса. Мы останавливаемся возле пятой или шестой.

– Может, здесь, а может, и не здесь...– Сергей Никитич оглядывается кругом. – А вон внизу, кажется, Борис Алексеевич. Давайте спустимся к нему.

Мы оставляем три журнальных столика и раскладные стулья Петровым и Саньке, которые тут же на них рассаживаются, а сами спускаемся по тропинке вниз. Борис Алексеевич, физкультурник соседней 1190-й школы, вешает на сучок сосны планшет со схемой дистанции.

– Здесь будет старт, – объясняет он, – а финиш – вон там, наверху, там какие-то ребята сидят. Вы их прогоните, а сами там располагайтесь. – И он показывает на Саньку и Петровых.

...Я замечаю, что вспоминаю совсем не то, что нужно было бы вспомнить. Надо искать, где могла произойти ошибка...

...Результаты пишут за тремя столиками: за первым – Сергей Никитич и Генка, за вторым – Борис Алексеевич и Антоша, за третьим – инструктор из РОНО и Андрюха из 1190-й, школы Бориса Алексеевича. На каждом столике – электронные часы, синхронизированные с точностью до секунды. Один диктует, другой пишет. Мы – я, Санька и Петровы – забираем у финиширующих номерки. Затем фамилии вносятся в протокол. Выдать манишки с номерами каждому участнику наше РОНО не в состоянии.

Старт – через каждые десять минут. Стартует сразу вся команда – десять мальчиков или десять девочек не старше восьмого класса. В перерывах между забегами все три бригады сверяют результаты и заносят среднее в официальный протокол (он – на третьем столике, у инструктора РОНО). Работают серьезно: расхождения по бригадам не превышают двух секунд. Я сам могу это подтвердить, потому что смотрю, как заполняется протокол. Смотрят за этим и заинтересованные учителя физкультуры: отправив со старта свою команду, они поднимаются к нам, где встречают ее, а потом подписывают протокол. Они знают время своей команды, но не знают ее места: впереди еще много других, а им надо отвозить своих спортсменов. Только самые последние могут уже примерно определить занятое место. Двадцатый – последний – Борис Алексеевич.

– А какой по счету была эта школа? – спросил Санька. Значит, он вспоминает с той же скоростью, что и я. Я вообще уже не раз замечал, что мы с ним мыслим одинаково.

– Пятой, – ответил Сергей Никитич. – Ты прав, Владимир не мог ни с чем сравнить, когда уходил. Правда, он сказал мне, что уже тогда его мальчики не были первыми.

– Мы не могли ошибиться на сорок секунд, – заявил Санька. – Вы же помните, как все было строго. А не могло быть, что он переписал себе предварительную сумму? Все-таки не так просто складывать минуты с секундами. Могли потом перепроверить и в протокол вписать правильную сумму. А у него осталась неправильная.

– Он переписал не сумму, а все результаты. И складывали мы их вчера два раза – снизу вверх и сверху вниз. Все одно.

– Значит, протокол подделали, – сказал Сергей. У него всегда все очень просто получалось.

Генка хмыкнул, а Сергей Никитич сказал:

– Не представляю, как его можно было подделать. Я вчера специально его изучал: ни исправлений, ни подчисток.

– Можно вопрос? – Генка был очень вежлив. – А почему соревнования были в октябре, а результаты объявили только вчера? Сейчас ведь середина ноября уже.

– У нас всегда так делают, – ответил Сергей Никитич. – Разве не помнишь, как вы на лыжах бежали пару лет назад? Месяц результатов не было. Собирают всех учителей на совещание, заодно и результаты объявляют. Конечно, по-нормальному надо бы на следующий день после соревнований обзвонить все школы, сказать: заняли такое-то место, будете участвовать в первенстве округа, или, наоборот, не будете... Но у РОНО ни времени, как они говорят, ни желания, как я думаю.

– А почему бы организатору соревнований этого не сделать? – спросил я.

– Борису Алексеевичу? Так он только на деле организатор, а официально – РОНО. То есть делает-то все Борис Алексеевич, а инструктор РОНО забирает себе протокол.

Так значит, протокол после соревнований забрал инструктор! Все-таки, Бориса Алексеевича мы хорошо знаем, он бы, наверно, протокол подделывать не стал. А инструктор – кто это такой вообще?

– Так значит, протокол после соревнований забрал инструктор! – сказал Санька.

– Конечно. Это документ, его не выбрасывают, а складывают в папку. В принципе, можно прийти и посмотреть.

Все молчали, но все молчали сосредоточенно, и только Антоша молчал как-то рассеянно, взгляд его блуждал по стенам кабинета. Вдруг он хлопнул себя по карману, достал записную книжку, порылся в ней и воскликнул:

– Как же я забыл! Я ведь тоже себе эти результаты переписал! Так... Сейчас... Ну конечно, они заняли третье место! Сравните, Сергей Никитич.

– Да, у меня то же самое, – сказал Сергей Никитич, заглянув в Антошину книжку.

Антоша считался лучшим знатоком спорта среди нас еще с первого класса. Не было такого спортивного вопроса, который он не мог бы осветить. Корни этого увлечения уходили к его дедушке. Антошу отличал удивительный энтузиазм: он посещал все школьные и районные соревнования, тщательно фиксируя результаты; Сергей Никитич часто просил его помочь в составлении календаря, судействе и т.д., его знали уже учителя физкультуры из школ нашего района. При всем при этом Антоша был далеко не спортивным парнем в обычном значении этого слова: в футбол играл постольку-поскольку, в сборные не входил, в личных видах призовых мест не занимал... Но это нисколько его не смущало. Однажды Сергей, наш главный футболист, сказал ему: “Наше дело – забивать, а ваше – считать наши голы”. Другой бы, возможно, не согласился с такой уничижительной оценкой, но Антоша только ответил: “Верно, в каждом деле нужны профессионалы”, – и был таков. Кроме того, он обладал отличной – именно профессиональной – памятью на имена и числа. А также, как оказалось, и на события.

– А о чем ты так долго думал? – спросил Сергей.

– О подвижных играх.

– А они-то тут причем?

– При том, что когда мы в прошлом году их судили, у меня тоже один результат не сошелся. И тоже вместо одной команды на округ вышла другая.

– Стой, – сказал Сергей Никитич. – Ты ведь понимаешь, как это важно! А какая школа из-за этого вышла на округ, ты не помнишь?

– Помню, конечно. 720-я.

Только тут я сообразил, что никто еще не поинтересовался, какая школа оказалась в выигрыше в нашем случае. Если это была 720-я, то можно было уже делать выводы. 720-я школа находилась в соседнем квартале, и с ней у нас сложились не самые лучшие отношения. Но об этом рассказ впереди. А пока Сергей Никитич ответил Саньке, который, конечно, опередил меня с вопросом, что это была совсем не 720-я, а 1200-я школа. Школу с таким запоминающимся номером я тоже хорошо знал: в ней учился наш старый знакомый Грэг. А где Грэг, там, можно быть уверенным, что-то нечисто. Даже если это касается восьмых классов, когда он учится в десятом.

Мишка Григорьев по прозвищу Грэг был нашим старым врагом. В пятом классе он влюбился в нашу одноклассницу Наташу Александрову и готов был на любые подвиги ради нее. В результате его компания похитила и заперла в подвале трех игроков нашей школьной футбольной сборной, причем непосредственно перед финальным матчем на первенство района между его и нашей школами. Грэг намеревался таким образом выиграть финал и посвятить эту победу Наташе. Игроков мы освободили, финал выиграли, и с этой историей был связан один из первых моих литературных опытов. Через год Грэг решился еще на одну, гораздо более изощренную, попытку завоевать Наташино сердце. Мы с классом отправились в поход с ночевкой, а он разведал маршрут и подготовил для Наташи хитроумную ловушку в виде ямы. Она должна была заблудиться и туда упасть, а он – спасти девушку и стать ее возлюбленным. Да, смешно, вот только план Грэга был проработан столь тщательно, что Наташа-таки заблудилась, упала в яму... но освободил ее оттуда не Грэг, а некто Дима, друг нашего Сергея, сумевший внедриться в шайку Грэга и раскрывший этот коварный план. С тех пор некто Дима стал нашим другом и Наташиным парнем, а я предпринял еще один литературный опыт, который дался мне значительно труднее, потому что я и сам тогда был влюблен в Наташу. Ну ладно, идем дальше.

– Сергей Никитич, а кому вообще могло понадобиться подделывать протоколы? – спросил Санька. – Неужели кого-то эти соревнования так сильно волнуют? Кроме самих ребят, конечно?

– Кого-то меньше, кого-то больше... Меня, например, волнуют, потому что я по натуре спортсмен, я люблю соревноваться, и мне важно выигрывать. И Владимир – такой же. Хотя подделывать протоколы я, конечно, не стану. А выиграть хотят все. Я вам больше скажу: во многих школах спортом интересуются не только учителя физкультуры, но и руководство.

– Вот-вот, наша завуч сегодня нас ошарашила, – подхватил Санька. – Как, говорит, вынесете 720-ю в футбол? Я как шел, так и встал.

– А ко мне она тоже заходила, – сообщил Сергей Никитич, пожимая плечами. – Спрашивала, как идет подготовка, чем помочь надо... Ну вот, видите, а вы говорите: кому интересно! Раз на таком высоком уровне интересуются нашими с вами скромными успехами... Допускаю, что кому-то надо отчитываться перед школьным руководством, и невыход на округ может его совсем не устроить...

– Я еще могу понять, если дело касается десятых-одиннадцатых классов, – возразил Санька. – Но восьмые, а в подвижных играх и вовсе – шестые! Неужели это так серьезно?!

– А вам-то самим интересно судить эти игры, или лишь бы уроки прогулять? – пошутил физрук.

– Интересно, интересно, – закричали все.

– Поразительное единодушие...

– Я имел в виду спортивный интерес, – заметил Санька. – А подделка протоколов – это уже неспортивный интерес!

– Кому-то выгодно самоутверждаться за счет спортивных побед, – вздохнул Сергей Никитич. – Пусть выигрывают и совсем малыши. Вы ведь знаете, как это бывает: вызовет, допустим, директор учителя физкультуры, потребует отчета о проделанной работе... А тот и похвастается: вот, шестой класс занял третье место на первенстве района по подвижным играм, вышел на первенство округа. Директор, может, и не знает, что такое подвижные игры, но его результат греет: в районе тридцать школ, а его – третья!.. А какими средствами этот результат достигнут – вопрос второй.

– Это отвратительно, – сказал Сергей.

– Отвратительно, – согласился физрук. – Но это жизнь. И в большом спорте часто так бывает, вы мне поверьте. Только там директора другие...

– Сергей Никитич, а почему вы с нами это обсуждаете? – спросил я. – Мы-то что можем сделать?

– Вопрос понятен. Конечно, нас это пока не касается... Хотя Владимир и пытался мне намекать, что мои ребята, то есть вы, что-нибудь напутали. Но я его сам разубедил, – продолжил Сергей Никитич, поднимая руку и не давая нам успеть возмутиться, – ясно же, что он подписал протокол. Стало быть, с результатами согласился. Но скоро нам с вами судить подвижные игры, и я не хочу, чтобы на нас были какие-нибудь подозрения.

– Ложечки нашлись, но осадок остался, – хмыкнул Санька.

– Вот именно. Чтобы не было никакого осадка. И второе. Где гарантия, что завтра это не коснется нашей школы? Тогда нам уже не будет все равно. Но тогда может быть поздно...

Среда, 13 ноября

[13.11.1991. *** Из первого интервью вице-премьера Егора Гайдара “Известиям”: “Никакая характеристика тяжести нынешнего состояния экономики не будет преувеличением. И если выбирать худший момент для принятия ответственности за происходящее, то вот именно сейчас этот момент и наступил. Ситуация хуже плохой... У нас есть практически ясность и относительно диагноза, и относительно того, что необходимо предпринимать. Прежде всего необходимо установить такие правила в экономике, правила игры, как говорят, которые позволят подняться на ноги. Что касается программы, то сейчас невозможно представить подробное, по дням разложенное расписание. Есть общие цели, к которым необходимо двигаться: стабилизация, укрепление рубля, приватизация...” *** Победив сегодня в гостях сборную Кипра 3:0, сборная СССР по футболу заняла первое место в своей отборочной группе, опередив также команды Италии, Норвегии и Венгрии, и получила путевку в финал чемпионата Европы. Мячи в последней игре забили Олег Протасов, Сергей Юран и Андрей Канчельскис. *** В Москве +2°C, солнечно.]

По средам мы учились не в школе, а на учебно-производственном комбинате. Основы профессионального образования постигались нами в отдельном здании, куда собирались ученики из нескольких окрестных школ. Я вместе с братьями Петровыми выдержал конкурс и теперь программировал на персональном компьютере, это было очень интересно и полезно. Санька был наборщиком в типографии, Генка учился водить машину, но большинство что-то паяли. Я всегда с нетерпением ждал среды и с удовольствием занимался на УПК. Учителя здесь назывались преподавателями, и они никогда не повышали голос, уроки – лекциями и лабораторными, и на них пускали опоздавших, поэтому никто не опаздывал. Рассказывали, что завуч на УПК был, но его никто никогда не видел. Впечатление не было бы таким ярким, если бы не слишком очевидный контраст со школой. Правда, Сергей утверждал, что их препод по паянию не знает второго закона Ома... но на это я всегда отвечал, что надо было сдавать экзамен и идти на компьютеры (а Сергей не решил последнюю задачу: не знал, как записать число 37 пятью тройками. Ну, футболист, чего взять...).

После УПК мы – Сергей Никитич, Санька, Антоша и я – отправились в РОНО, который находился в двух кварталах от школы. Там нас уже ждал Борис Алексеевич – он договаривался с инструктором РОНО. Мы хотели бы избежать присутствия инструкторов и других чиновников – скорее всего, кто-то из них и подделывал протоколы. Но это оказалось невозможным. Инструктор, тот самый, который судил бег, проводил нас, криво поглядывая, в какую-то комнату, отпер шкафчик и достал папку с протоколами.

Всю дорогу в РОНО меня не покидала мысль, что мы обнаружим что-нибудь интересное. Надеждам моим, однако, не суждено было сбыться. Прицепиться было абсолютно не к чему. Я с лупой изучал каждую строчку, каждую цифру, каждую подпись, но не обнаружил ровным счетом ничего. Затем все это повторил Санька – и вынужден был согласиться со мной. Сергей Никитич и Борис Алексеевич были уверены, что их подписи подлинные. Протокол годичной давности по подвижным играм, о которых говорил Антоша, мы не нашли: он хранился в какой-то другой папке. В общем, посещение РОНО нас всех разочаровало. Санька сказал, что надо подождать до завтра, когда будут соревнования. Тогда, сравнив два протокола, можно будет обратить внимание на какую-нибудь мелочь, которая сейчас ускользнула от нас. И тут Борис Алексеевич предложил умную вещь: надо аккуратно и обязательно незаметно подложить под завтрашний протокол копирку. Тогда зафиксируется все, что будет записано в протокол, в том числе и подписи. И еще одна мысль: надо посадить за запись результатов Антошу. Ведь любая запись делается в присутствии двух-трех человек, и не все ли равно, кто будет писать. Зато можно будет скрыть от посторонних глаз копирку. “Но, возможно, завтра никому не придется подделывать результаты”, – возразил Сергей Никитич. Так или иначе, других предложений не было. Мы расстались до завтра.

Четверг, 14 ноября

[14.11.1991. *** На заседании Госсовета СССР в подмосковном Ново-Огареве одобрен проект союзного договора. Основные принципы договора: Союз Суверенных Государств – конфедеративное демократическое государство, выступающее в международных отношениях в качестве субъекта международного права – преемника СССР. *** Уже месяц продолжается забастовка трех тысяч учителей города Иваново. Учителя требуют значительного повышения зарплаты. *** В Москве +3°С, сухо.]

We don't need no education,

We don't need no thought control.

No dark sarcasm in the classroom!

Teachers leave them kids alone!

Hey! Teachers! Leave us kids alone!

R.Waters, “Another Brick in the Wall – 2”¹

Виктория Сергеевна ушла из школы летом. Это не было для нас неожиданностью. Она ждала ребенка; мы знали об этом, мы и раньше со смешанными чувствами ожидали, что когда-нибудь это случится. Пять лет она посвятила нам, пора было подумать и о своих детях.

Да, мы знали, что она уйдет. Но представить себе, как это: мы – и без нее, – не могли. Просто столько было прожито нами вместе: на уроках русского и литературы, в театрах и музеях, в прогулках по Москве и походах, на огоньках и линейках... Впрочем, в мае наши мысли и заняты были совсем не этим. Сначала контрольные, зачеты, потом еще экзамены, аттестат за восемь лет – и вдруг на последнем экзамене, устном русском, к которому она нас здорово подготовила, до нас дошло, что это – конец, что мы в последний раз вместе в роли учителя и учеников. Виктория Сергеевна была сдержанна и строга, она не помогала и не подсказывала – в этом не было необходимости, комиссия не имела претензий, и почти все получили четыре или пять. Потом мы все долго сидели в классе, в нашем родном, сорок седьмом, говорили о самом разном, и был потрясающий букет из немыслимого числа разноцветных гвоздик для любимой и единственной учительницы... Потом мы шли к кому-то домой под проливным летним дождем – уже без нее. Было еще получение аттестатов, небольшая торжественная часть, но это уже не в счет. Да, мы не расставались, как если бы “в дальний путь на долгие года”: существовал телефон, мы знали, где она живет, и всегда могли зайти, но это было уже совсем не то...

Но и напоследок Виктория Сергеевна успела сделать очень много. Главное, она сумела сохранить наш класс. Наша параллель состояла из четырех классов. “Г”-класс в большинстве своем уходил из школы, а остальные три, в том числе и наш, почти полностью оставались. Администрация намеревалась создать два десятых класса на базе “А” и “Б”, добавив к ним по половине из нашего “В”. Сплоченный и непокорный коллектив многим в школе стоял поперек горла, и теперь представилась отличная возможность избавиться от него самым естественным способом. Но Виктория Сергеевна нам помогла. Она поговорила с наиболее прогрессивными учителями, а потом выступила на педсовете, убедив его, что при этом раскладе в каждом классе окажется более тридцати пяти человек, и учиться будет совсем невозможно. “Десять лет назад мы выпускали классы и по сорок два человека, и ничего”, – заявила биологичка Ирина Владимировна, самая одиозная личность в школе; но другие возражали вяло, и в итоге из нашего класса ушло четыре человека, а пришел только один – мы сумели сохранить свой коллектив.

Не могла Виктория Сергеевна не подумать и о преемнике. Нельзя же было отдать нас в плохие руки. Это касалось и литературы, и классного руководства. Другое дело, что и мы, да и она в глубине души, понимали, что заменить ее будет непросто, практически невозможно. Ее любовь и человеческое отношение к нам, ее умные и увлекательные уроки, ее отзывчивость и доброта не могли не повлечь нашей признательности и привязанности. Тем острее ощущались бессилие или безразличие большинства остальных, их ограниченность и равнодушие. Тем сильнее были их зависть и ненависть к нашей любимой Виктории Сергеевне. Ее травили безжалостно и беззастенчиво, за глаза и в глаза, при нас, но без нее, или при нас и при ней. Сначала мы терялись и недоумевали; если огрызались, то бессистемно и поодиночке, подчас невежливо, но всегда искренно. Мы взрослели, и она взрослела вместе с нами, мы учились выступать организованно, жестко, но не грубо, прощать в мелочах и не отдавать главного, она осваивала науку выживания, матерела, но не ожесточалась. Подчас мы зарывались, и нам здорово от нее попадало; иногда мы бывали несправедливы, иногда – жестоки, она переживала, срывалась, иной раз признавала и свои ошибки, чем отнюдь не ухудшала нашего мнения о себе. Так мы прожили пять лет, ни разу не продав и не предав друг друга; для нас, да и для нее, наверно, это были лучшие пять лет жизни. Теперь она уходила, и кто мог бы ее заменить?

Словесников у нас в школе было пять или шесть. Мы немного были знакомы со всеми: кому-то из них случалось заменять Викторию Сергеевну, кто-то принимал у нас экзамен. В основном это были интеллигентные и доброжелательные люди; я вообще убедился в том, что постоянное общение с русской классической литературой накладывает свой вполне определенный отпечаток. Нам досталась Роза Мефодьевна, немолодая интеллигентная женщина с умными глазами и низким поставленным голосом, который она никогда не повышала даже на полтона – дорожила, должно быть. Ее уроки смело можно было назвать лекциями: она приходила, садилась за свой стол и начинала рассказывать, а точнее – читать, что именно и делают с лекциями. Раз, другой, третий – и вдруг нам стало почти так же скучно, как, скажем, на истории, но о ней речь впереди, а литература всегда была нашим самым любимым и долгожданным уроком, и уж скучать на нем никогда не приходилось. То ли с темой не повезло (Салтыков-Щедрин, “Господа Головлевы” – гнусность, конечно, какую еще поискать), то ли слишком свежи были в памяти уроки Виктории Сергеевны, живые, энергичные, с обязательным обсуждением любого вопроса, и непременно всем классом, а не двумя-тремя ботанами-отличниками... уж чего-чего, а расшевелить она умела самого ленивого, и очень злилась, могла даже накричать, если кто-то проявлял активное нежелание думать, иметь собственное мнение... На первых уроках Розы Мефодьевны некоторые, вроде Саньки, пробовали встревать, задавать вопросы, над чем-то задумываться вслух, но она их очень вежливо останавливала и продолжала свои лекции, которые, как я вскоре заметил, слишком смахивали по концепции, идеям и даже деталям на статьи из учебника литературы. А от этого изделия издательства “Просвещение” Виктория Сергеевна отучила нас еще в четвертом классе, когда, потрясая им в воздухе, восклицала: “Чтобы я не видела на партах этой книжки!”. Итак, уже через неделю десятый “В” играл на литературе в крестики-нолики. Эта новая забава неожиданно захватила решительно всех, и вскоре Антоша организовал даже чемпионат класса по “го”, в который записалось больше десяти человек. За парту садились теперь не с лучшим другом, не с любимой девочкой и даже не со старым соседом по привычке, а с кем предстояло сегодня играть. В игре особо не шумели, но про господ Головлевых, разумеется, не слушали. Поразительно, но Розу Мефодьевну это совершенно не волновало, и лекции продолжались по-прежнему. Даже случившаяся однажды крупная перепалка Саньки с Сергеем по поводу правил игры, а именно: что делать, если листок в клеточку кончился и некуда поставить решающий пятый крестик (нолик), – не вызвала у нее никаких эмоций, хотя эти двое разве что не начали махать кулаками, а уж кричали друг на друга в полный голос. После этого урока ко мне подошла Наташа Александрова и, перекинув косу через плечо (завлекалочка, против которой я никогда не мог устоять), сказала:

– Алик, надо что-то делать. Так больше нельзя. Такие уроки отучают думать.

– Но что можно сделать? – спросил я легкомысленно, все еще переживая обидную неудачу в игре с Ваней Петровым: в матче до трех побед вел по партиям 2:0 и проиграл три следующих, причем две – крестиком.

– Ты, помнишь, что говорила Виктория Сергеевна?

– Не совсем... А что она говорила?

– Что если можно будет выбирать, выбирайте Тому.

– А разве уже можно выбирать?

– Алик, – проговорила Наташа, теребя кончик косы, – я думала, что тебе не все равно...

– Конечно, мне не все равно, – поспешно согласился я и заставил себя выбросить из головы глупый проигрыш, твердо решив завтра же отыграться на Ванином брате-близнеце Вене. – Ужасные уроки, ужасные...

– Надо идти к Томе, – сказала Наташа как о решенном.

– Ну да, можно... – замялся я. – Но хорошо бы с ребятами посоветоваться...

– Я считала, что такие решения должны приниматься лидерами класса.

Она назвала меня лидером класса! Наташа Александрова, моя первая и единственная настоящая любовь, мое всё с четвертого класса примерно по середину шестого... и мое очень многое с тех пор и до сегодняшнего дня! Нет, я и без нее, разумеется, считал себя лидером класса, или хотя бы одним из лидеров, но все-таки – до чего приятно! Крылья мгновенно выросли за спиной, я воспарил, я растаял в воздухе... я улыбнулся и ответил уверенным тоном лидера:

– Сегодня же обсудим это с ребятами после уроков.

Она не стала возражать и настаивать, она только благодарно кивнула и ушла. Она была умницей! На следующий день мы с Санькой уже объяснялись с Розой Мефодьевной, а потом уговаривали Тому.

Тамара Андреевна, или Тома, как ее все звали за глаза, была молоденькая, только из института, учительница литературы. Первым классом, доставшимся ей, был тот самый восьмой “Б”, в котором учились Миронова с подругами и Федькин. Они, надо заметить, были первыми в школе шестилетками, учились сначала по особой программе, и то ли программа оказалась такой удачной, то ли набирали в этот экспериментальный класс все-таки детей, а не родителей, но, одним словом, класс получился хороший. Да еще и с учителями им везло: классным у них был Сергей Никитич, а историю, например, преподавала бывшая пионервожатая Ира, которая теперь неизвестно как называлась, но внеклассную работу в школе все-таки наладила, причем впереди в этой самой внеклассной работе шагал именно восьмой “Б” во главе с Федькиным. Никто не посмел бы обвинить их в формализме: например, эти сорванцы умудрялись каждый месяц, к выпуску школьной стенгазеты, брать блиц-интервью у какого-нибудь учителя и в этой самой газете помещать. Конечно, они не обращались с просьбой о таком интервью к биологичке или Бокову (чувство самосохранения у ребят все-таки присутствовало), но Мария Ивановна, скажем, не отказалась ответить, чем заметно подняла свой авторитет во всей школе. Наше первое знакомство с Томой было заочным: именно через интервью в стенгазете. “Что вы закончили?” – без обиняков начинал собкор Федькин, а Тома отвечала: “Филфак МГУ”. И Федькин не стеснялся отойти от заведенного порядка вопросов, перестраиваясь на ходу: “А почему тогда пошли работать в школу?” – “Мне это интересно, – отвечала Тома, – я давно мечтала быть учителем. К тому же, я собираюсь в аспирантуру...” – “Вы замужем?” – “Нет”. – “Чем вы увлекаетесь?” – “Ну вот, а мне говорили, что это блиц...” – “Что вы цените в людях?” – “Доброту. Еще терпимость. И великодушие”. – “А чего не любите?” – “Пожалуй, мелочности”. – “Чего вы не можете простить?” – “Мне кажется, все могу простить...” – “Честно?” – “Не знаю. В некоторых ситуациях мне просто не приходилось бывать”. – “А недостатки у вас есть?”. На этот вопрос подавляющее большинство интервьюируемых отвечали: “Вспыльчивость”, – причем некоторые добавляли: “Но быстро отхожу”, – а одна милая учительница призналась: “Чрезмерная доброта” (таких людей мне почему-то хочется немедленно придушить). Тем удивительнее был ответ Томы, которая тоже сказала про доброту, и я сначала было скривился, но потом, вчитавшись, был просто поражен. “Иногда – недостаток доброты, – ответила она, – иногда – недостаток знаний. И часто – недостаток терпения”. Что-то там было еще, всего не помню, но даже это разве могло не заинтересовать? Вдобавок ко всему, Тома была красива. Тонкая стройная фигура, немного скуластое лицо, высокий лоб, чуть вздернутый нос, выписные дуги бровей и большие карие глаза – все это заставляло одиннадцатиклассников засматриваться на нее на переменах, а некоторых – даже заглядывать на уроках к ней в кабинет и бормотать “извините”.

Однажды весной Томе пришлось заменять приболевшую Викторию Сергеевну, и так состоялось очное наше с ней знакомство. Без преувеличения, она нас покорила. Так задорно и весело она говорила с нами о “Мертвых душах”, так внимательно выслушивала, так деликатно возражала и так горячо соглашалась, тут же развивая и украшая новыми свежими красками мелькнувшую у кого-нибудь мысль, что с первого урока завоевала наше сердце. И вот теперь, спустя полгода, мы решили, что нашим учителем литературы должна стать Тома.

Я предполагал, что самым трудным будет разговор с Розой Мефодьевной. Но он оказался предельно простым. “Я и сама вижу, что мои уроки не доставляют классу удовольствия, – сказала она. – Вы взрослые люди, и можете решать”. Мы с Санькой покивали, извинились и пошли к Томе. Узнав, в чем дело, она не могла скрыть волнения, румянец выступил на ее щеках, но первое, о чем она спросила, было: говорили ли мы с Розой Мефодьевной. “А не с завучем”, – отметил я про себя. Услышав, что уже говорили, она немного подумала и согласилась, причем без каких-нибудь предварительных условий. А разговор с завучем оказался самым трудным. Она долго что-то кричала о дисциплине и субординации, но, на наше счастье, в этот момент к ней зашла директриса, и, войдя в курс дела, царственным жестом бросила нам тулупчик со своего плеча. “Сейчас, Лидия Васильевна, время демократии, – сказала она. – Мы должны это поощрять”.

Так Тома стала нашим учителем. Литературу она знала, любила и умела о ней рассказать, умела и слушать других, чему следовало бы поучиться очень многим нашим учителям. А главное – с ней всегда было интересно! Первым делом мы спросили ее о любимом писателе. “Достоевский”, – ответила она не задумываясь.

– А вот Виктория Сергеевна говорила, что после некоторых страниц Достоевского хочется пойти и вымыть руки, – сказал кто-то.

Она не смутилась, не испугалась, наоборот, ее глаза загорелись, щеки порозовели, она вскочила со своего стула и начала доказывать:

– Да, это так, это безусловно так! Со мной тоже такое было, и я тоже долго думала: зачем? зачем ему это нужно? Слишком простое объяснение, что светлое и высокое видится по-настоящему только на фоне темного и низкого. Слишком простое и к тому же неверное, для этого случая – точно неверное. Светлое у него – это светлое, а темное – это темное, но просто он показывает все! Всю душу человеческую – от самых мрачных закоулков до самых дивных вершин ее! Спускается туда, где мало кто из нас бывал, или боялся заглянуть, или закрывал глаза, и поднимается туда, куда не всем дано подняться... И мы, может быть, не поверили бы этим вершинам, не будь этих закоулков – тут я готова согласиться, но вся правда не в этом, не только в этом. Великому художнику нужна вся гамма! Именно так, проводя нас по зловонным трущобам, заставляя рассматривать ужасные, удручающие, отталкивающие пейзажи, прикасая нас к тому, после чего хочется вымыть руки, именно так дает он нам понять, что и тогда еще надежда, когда не на что уже надеяться! и тогда еще вера, когда совсем не во что уже верить! Иначе зачастую – только долгосрочный прогноз как результат трезвого рассуждения, а вовсе не надежда. Иначе весьма вероятная гипотеза, а никак не вера... Впрочем, мне не хочется торопить время: я уверена, что мы все это обсудим с вами, когда дойдем до “Преступления и наказания”.

– Так почему вы любите именно Достоевского? – не отставал десятый “В”.

– Я и других люблю, но Достоевского – да, больше всех... Знаете, ни у кого нет столько хороших людей, как у него. Это звучит по-детски, но точнее сказать нельзя – именно “хороших” людей. Не умных, не сильных, не красивых, не смелых – хотя и это все тоже. Не положительных – как раз это слово, по-моему, все упрощает и опошляет, но в этом виноват наш с вами двадцатый век. А именно и просто “хороших” людей. Если кто-то из вас уже успел прочесть “Преступление и наказание”, то он не мог не обратить внимание на то, сколько там таких вот хороших людей. А если мы попытаемся найти во всей русской литературе образы идеальных людей, особенно мужские, то мы, вероятно, и найдем их только у Достоевского. Русская литература, конечно, не с Пушкина началась, и даже не с Ломоносова, и на первых ее страницах мы можем встретить множество образов таких идеальных людей – да и не образов даже, а самих людей, – имею в виду, конечно, жития святых. Но в светской литературе девятнадцатого века их не было, нечего было противопоставить той галерее отрицательных образов из “Мертвых душ”, о которых мы с вами говорили прошлой весной, во время нашей первой случайной встречи. Не было – до Достоевского. Посмотрите: Раскольников – потрясающая дорога к свету; князь Мышкин – это уже свет, хотя еще и неясный, мерцающий, но определенно – свет; а Алеша Карамазов – это просто и есть светлый человек... не тот ли самый идеальный человек, которого все искали?.. Хотя, конечно, называть Достоевского светским писателем как-то близоруко... И вот этот взгляд на мир, эта уверенность, что мир, несмотря ни на что, устроен хорошо, эта неизбывная надежда на избавление – все это мне очень близко. Хотите, назовите это оптимизмом, хотите – положительным мировоззрением... Между прочим, безысходности в “Мертвых душах” намного больше, чем едва ли не в каждом романе Достоевского. Конечно, это моя точка зрения... Обещаю, что мы обязательно к этому вернемся, когда дойдем до “Преступления и наказания”. – Тома задумалась, посмотрела в пространство, словно бы решаясь на что-то, и решилась: – А еще я люблю Достоевского, потому что он помог мне решить одну проблему, связанную ни много ни мало со взглядом на мир... Это было на втором курсе университета, когда количество воспринятой информации постепенно подходило к критической точке, к тому же нам начали читать философию, и мы стали задумываться всерьез... Говорят, это со всеми когда-нибудь происходит. Некоторые не выдерживали этого напряжения, а я вот всегда считала себя достаточно цельным человеком, во всяком случае в том, что касается мировоззрения, и сходить с ума я не собиралась... но была все-таки одна проблема, которую я не могла для себя решить. И в этот момент мне посчастливилось прочесть “Братьев Карамазовых”... Обещаю когда-нибудь об этом рассказать.

Она еще долго объясняла нам, почему именно Достоевский; мы, кажется, не все поняли, но слушали завороженно. А потом кто-то спросил, что такое “филфак”: философский или филологический. “Филологический”, – ответила Тома.

– Так вы, наверно, и всего Пушкина наизусть знаете? – не удержался паршивец Санька.

– Всего не знаю, – просто ответила Тома. – Но “Евгения Онегина” знаю целиком.

Если до этого кто-нибудь, не успевший пока прочесть Достоевского, и поглядывал в окно, то теперь таких не осталось. Все смотрели на нее не отрываясь, но никто не решался что-нибудь сказать, а вернее не что-нибудь, а то единственное, что только и можно было сейчас сказать, а именно: “Почитайте!”.

– Что вам почитать? – спросила она, видя замешательство класса. – Какую главу?

– Про Москву, – попросила Наташа.

И Тома прочла всю седьмую главу, от эпиграфа из Дмитриева и до последнего, пятьдесят пятого стиха. Вранье, что можно было услышать, как муха пролетит: нельзя было, потому что некому было прислушаться к мухе и к любому другому звуку, кроме чудного ее голоса. Полчаса пролетели как миг, “Хоть поздно, а вступленье есть”, – произнесла она со звонком на следующий урок, когда восьмиклассники уже вовсю заглядывали в дверь, не решаясь яснее намекнуть, что сейчас их очередь...

Так у нас появился учитель литературы. Тем временем желающих быть нашим классным руководителем не находилось. “Вы такой плохой класс, что когда Виктория Сергеевна уйдет, вас никто не захочет брать”, – частенько грозила нам завуч. Перспектива остаться без классного руководителя повергала нас в трепет. В самом деле, кто же, как не классный руководитель, будет назначать дежурных, проводить классные часы и собирать деньги на проездные? Кто организует родительские собрания? Кто, наконец, поведет нас в школу после торжественной линейки первого сентября, с высоко поднятой табличкой, гласящей: “10 “В””?!.

Все учителя школы сознавали, что заменить Викторию Сергеевну на этом месте невозможно. Потому и не хотели нас брать, а вовсе не из-за того, что не могли с нами справиться. Кто-то из возможных претендентов уважал и наши чувства, а уж о своей репутации и, главное, о своих нервах беспокоились все.

Такое положение дел прогнозировалось еще весной. “Что делать?” – спросили мы у Виктории Сергеевны. “Кого-нибудь вам назначат, – сказала она. – Но если это сделают не сразу, не расстраивайтесь. Неужели вы такие маленькие, что не проживете без классного? Но если будет совсем плохо, идите к Сергею Никитичу или к Тамаре Андреевне”.

Первого сентября на линейке нас никто не ждал. Мы побродили по рядам школьников, выяснили, что мы никому не нужны, что нового классного у нас нет, и, утащив потихоньку ту самую табличку с надписью “10 "В"”, не дожидаясь даже начала линейки, гордо прошествовали к входу школы под удивленные взоры родителей младшеклассников. Впереди вышагивал Генка с табличкой наперевес. В школе мы устроились в своем 47-м, ключ от которого был у многих из нас, а недостатка в темах для разговора после летних каникул не было. Я не сомневаюсь, что линейка первого сентября необходима, но мы, в конце концов, наизусть знали, что скажет любой из действующих лиц представления: директор, завуч, организатор внеклассной работы, председатель Совета дружины (как его теперь?), представитель родительского комитета и кто там еще.

Так мы начали год без классного руководителя. Вдруг однажды через месяц в наш класс зашла завуч и сообщила: “Галина Семеновна сказала мне, что вы просили ее быть вашим классным руководителем. Мы обсудим этот вопрос”. Это сообщение нас, мягко говоря, удивило. Галина Семеновна была учительницей истории, и никто из нас не мог просить ее о таком одолжении. Виктория Сергеевна, не склонная к преувеличениям, говорила нам: “Кто угодно, только не она”. На истории Семеновна, как мы назызвали ее между собой, сказала: “Мне сообщили, что вы просили у завуча, чтобы я была вашей классной руководительницей. У меня уже есть класс, и мне это будет очень тяжело, но я ценю ваше доверие и постараюсь справиться”. То ли ей срочно понадобилась надбавка за классное руководство, то ли завуч решилась наконец за нас взяться... Мы посовещались и направили к Семеновне Саньку с такими словами: “Спасибо за то, что вы приняли наше предложение, которого мы вам не делали, но мы входим в ваше положение, и снимаем эту нашу просьбу, хотя это и непросто для нас, потому что мы не очень знаем, как снять просьбу, которой не было”. А потом мы пошли к Томе. Две недели назад она сразу согласилась вести у нас литературу, но о классном руководстве сначала и слышать не хотела. Но общими усилиями мы уговорили ее. К удивлению, завуч почти не протестовала. Наверно, мы ей просто надоели.

Пять лет назад Виктория Сергеевна вот так же пришла к нам из института: без опыта, без уверенности, но с горящими глазами... Они с Томой были похожи. Но мы пять лет назад были совсем детьми. А теперь... Так или иначе, теперь мы сами брали на себя ответственность.

И вот уже полтора месяца, как Тома стала нашей классной. Сколько изменилось за это время! Мы всем классом дважды были в театре; сходили вместе с ней в поход по местам, когда-то открытым для нас Викторией Сергеевной, выбрав для этого момент прекрасной золотой осени; организовали вечеринку с интеллектуальной игрой и танцами, причем Тома, пока мы танцевали, всё порывалась помыть чашки, совсем как Виктория Сергеевна когда-то, только теперь мы отчаянно сопротивлялись и пару чашек при этом, конечно, разбили... Она познакомилась со всем классом и хотя бы раз поговорила по душам с каждым. Не знаю, как другие, а я сначала волновался за нее (да и за наш выбор, если честно): для молодого учителя очень важно найти грань между отчужденностью и панибратством, высокомерием и фамильярностью; эта грань тонка, ее трудно нащупать, прочувствовать, легко оступиться как в ту, так и в другую сторону. Но уже скоро я понял, что Томе удается уверенно и спокойно идти по этому натянутому канату. Я все больше убеждался, что мы сделали правильный выбор.

А как она болела за нас на нашем матче с 1200-й школой! Мы играли с ними в футбол на первенство района, и более принципиального соперника, чем школа Грэга и он сам, нельзя было придумать. Я втайне надеялся, что Тома придет на матч, хотя и не решался напрямую позвать ее. Но то ли кто-то сказал ей, то ли она внимательно читала спортивный раздел в школьной стенгазете, а только в день матча она сама призвала весь класс прийти и поддержать сборную. Выдался прекрасный день, на стадионе собралась чуть не вся школа, мы настраивались вовсю и... сгорели. В первом тайме у нас не получалось ничего, все сыпалось и валилось, а Грэг, для которого это тоже был матч года, просто летал по полю и забил два классных мяча. Перед игрой он подошел с Наташе, которая появилась на стадионе с огромной красной розой, и предложил ей вручить эту розу лучшему игроку матча. А после второго своего гола он послал ей воздушный поцелуй, и мы все почувствовали, что роза уплывает от нас, причем по справедливости, и только благосклонность или предвзятость жюри в единственном Наташином лице может доставить ее кому-то из нас, а на это надеяться не хотелось. То ли это нас завело, то ли накачка от Сергея Никитича в перерыве, но во втором тайме пошел открытый футбол со взаимными шансами, хотя мы имели гораздо больше моментов. Сергей отквитал один мяч, обыграв защитника на замахе и сильно и точно ударив в самую “паутину”. Мы продолжали атаковать, поддерживаемые стадионом, но сравнять счет никак не удавалось. Чудеса творил вратарь 1200-й школы. И все-таки в самом конце мне удалось организовать второй гол. Вратарь Санька перехватил фланговый навес и быстро бросил мне мяч, я прошел центр поля, уйдя на скорости от двух противников, и искал партнеров, но никто еще не успел подключиться, кроме Сергея, которого плотно держал защитник. По-хорошему надо было бы остановиться, прикрыть мяч, подождать партнеров, но что-то несло меня вперед. Иногда именно нелогичные ходы приносят успех. Два защитника заняли не слишком правильную позицию, на одной линии, и я вдруг понял, что могу пройти их. Дальше мои ноги изобразили некий финт, который потом, в будущем, никак не могли повторить, несмотря на все просьбы игроков сборной школы и просто людей неравнодушных. И когда я прошел этих двоих, то оказался уже перед вратарем и успел подумать, что сегодня этот парень тащит все, и вот сейчас я ударю в угол, он среагирует – рукой ли, ногой – и такого шанса у нас больше не будет... Не могу поручиться, что тогда я рассуждал так же последовательно и логично, но этот момент страха случился очень кстати: краем глаза я увидел, что опекун Сергея бросился ко мне, вратарь тоже сделал два шага вперед, сокращая, как и полагается, угол обстрела, и мне оставалось только выкатить мяч Сергею, который и внес его в ворота под оглушительный визг женской части аудитории. Большего мы не успели, и этот результат – 2:2 – надо было признать справедливым. Даже Грэг не очень расстроился и вполне дружески пожимал нам руки. Все поздравляли Сергея, Наташа с чистой совестью вручила ему розу, а меня, когда я среди других без сил брел в раздевалку, вдруг догнала Тома.

– Алик, я немного понимаю в футболе, – сказала она. – Это было восхитительно.

– Вы имеете в виду матч? – спросил я, плохо соображая.

– Конечно. Я имею в виду твой проход и пас.

Как сейчас слышу эти ее слова и, должно быть, буду слышать всегда...

Не забуду, наверно, и чудесный поход через несколько дней после этой игры. Кто-то наверху явно благоволил нам, и погода оставалась сухой и теплой. В поредевшем, просветлевшем лесу было празднично и дышалось легко. Мы бродили старыми нашими тропами, с наслаждением шурша листьями и вдыхая этот особый, прохладный и сыроватый воздух осени, с запахом увядания, грусти и тоски, тишины и умиротворения... Потом жгли костер, кипятили чай, пели под гитару, на которой прекрасно играл Генка, говорили обо всем понемногу, а больше о музыке, о бардах и русском рок-н-ролле, продолжившем и развившем авторскую песню, о гремевшей и вмиг ставшей легендарной группе “Кино”, о стихах или текстах, искренности и притворстве, любительстве и профессионализме...

– Настоящие были первые альбомы – “Сорок пять”, “Сорок шесть”, – заявил Сергей, как всегда категорично. – На коленке записанные, на двух дорожках сведенные, но настоящие. А дальше – раскрутка, концерты, успех, и уже не то. А уж когда продались Айзеншпису, то просто докатились до полной попсы.

Кто-то бросился защищать Цоя, кто-то поддержал Сергея, упомянув еще в числе настоящих ранний альбом “Это не любовь”... Удивительно было не то, что Тома поддержала разговор, и даже не то, как хорошо она знала творчество молодежного кумира, но как глубоко и неожиданно она смотрела!

– У первых альбомов, конечно, есть неподдельное обаяние, – согласилась она. – Акустика, мелодии простые, слова простые – городской романс, только с поправкой на время, – голос мальчишеский, и вся эта атмосфера кухонного сейшна... Но это было только начало! Мне кажется, Цой всегда двигался по восходящей, с каждым годом, с каждым альбомом поднимаясь все выше и выше. Как раз два последних альбома (ну, самый последний я не беру, он уже без Цоя закончен, и неизвестно, каким бы он был) так вот, два последних альбома, уже, кстати, с Айзеншписом, с электронными аранжировками, представляются мне, тем не менее, самыми глубокими и самыми интересными не только в плане музыки, но и в стихах, в концепции.

– Концептуальные альбомы? – спросил кто-то не без ехидства.

– Да-да, конечно, мы смело можем называть “Группу крови” концептуальным альбомом, как “Сержанта Пеппера” или “Стену”. Он весь – от самóй “Группы крови” и до “Легенды” – удивительно цельный: в начале “не остаться в этой траве”, а в конце – “об траву вытирали мечи”! А между ними – “вечный бой”, ни секунды расслабления, никакой передышки. Заметьте, ни одной песни о любви, которых столько было в первых альбомах! Он, конечно, очень точно попал во время, и там есть и вполне публицистические вещи, а есть и совершенно вневременные, но все они абсолютно четко вплетены в ткань альбома, и без каждой из них он был бы неполным, незавершенным. Ну а “Легенда” – это особый разговор. Когда я слушаю “Легенду”, то вовсе не стаю ворон представляю себе над полем битвы, а трубящих лебедей над Непрядвой!..

– Тамара Андреевна, попса – она хитрая, – возражал Сергей. – Она специально притворяется концептуальной. Умными словами играет. А все равно – попса!

– Я один раз отдыхал в одном пансионате с Цоем, – добавил Генка, – слышал его разговоры за столиком. Он не показался мне человеком, который мог бы вкладывать в свои песни какой-то глубокий смысл, который многие в них видят.

– Но художник и не обязан быть художником в обычной жизни! – воскликнула Тома. – Он не должен объяснять всем свои полотна. Художник, рассказывающий, что он хотел сказать каждой своей строчкой, – это не художник уже, а ремесленник! И если поэт не говорит складно в обычной жизни, то это не означает, что он не поэт. Слова могут не приходить сразу, и над каждым произведением он может работать месяцами! Поэтому я воспринимаю “Легенду” именно так: как предание, как былину. И отсюда – мостик в следующий альбом, в “Звезду”, в котором народные мотивы звучат все яснее и отчетливее, проходят через весь альбом и в самом конце венчаются подлинным шедевром. Ни один из языческих альбомов “Алисы” не вызывает – да и не может вызывать – столько национальных ассоциаций, как “Звезда”. “Там русский дух, там Русью пахнет”! Прислушайтесь к словам: почти в каждой песне – что-нибудь из народных пословиц, поговорок, да и сам ритм, сам строй некоторых стихов – словно из русских сказок или былин! А гитарный рифф в “Пачке сигарет” – да это же просто колокольный перезвон! Кто когда-нибудь слышал, как звонят в русских храмах, тот прислушается и не сможет не согласиться! Городских мотивов, которые насквозь пронизывали ранние альбомы и которые слышны еще в “Группе крови”, здесь совсем не осталось. Он вырвался из города, он теперь смотрит на него откуда-то сверху. Конечно, – продолжала она, помолчав, – важно не столько “как”, сколько “о чем”... Через весь альбом – ночь. Зима. Ночь без сна. Белый снег, серый лед. Белые горы и белый лед. Пальто на гвозде, шарф в рукаве. Это же все время зима и все время ночь! Лишь один раз – дождь, это “по улицам осень идет”. Поздняя осень! И через это все надо пройти. Через отчаяние, тоску, безысходность, молчаливое и усталое созерцание смирившегося. Весь альбом – это словно восхождение... Созерцание заканчивается, нужно идти, но трудно идти, трудно сделать этот самый шаг вперед, трудно вырваться, на самолете ли с серебристым крылом, на поездах ли с вокзалов... Но свет уже близок, потому и печаль такая светлая, необыкновенно светлая печаль, и о чем же? точно уж не о том, что “все кричат ура и все бегут вперед”. Нет, не об этом... “На холодной земле”! Земля все еще холодна... И чем же может венчаться такой альбом? Конечно, только подлинным шедевром, только исключительным шедевром. И потому в конце альбома – “Апрель”. Не знаю песни лучше у “Кино”, да и у других... Вещь совершенная и уникальная для всей русской рок-музыки. Все вопросы разрешены, все сомнения позади. Не знаю, кто еще так ясно в наши дни мог сказать о Пасхе, о Воскресении, кто еще мог так просто и смело произнести: “И придет уже навсегда”... Зима кончена! Ночь прошла! Наступает утро. Вслушайтесь – там каждая строчка, каждое слово об этом! “Апрель” – это вершина, и не только для альбома “Звезда по имени Солнце”, но и для всего творчества Цоя...

– Тамара Андреевна, да он сам-то, Цой, понимал, что такие глубокие стихи пишет? – спросил Сергей с явным неверием.

– Не знаю! Может быть, и не вполне понимал. Но ведь есть же вдохновение! Вы задумывались над смыслом этого слова, над его происхождением? Вдохновение – это когда кто-то в тебя что-то вдохнул. И ты можешь не вполне понимать, что. Но петь это! Это когда кто-то берет тебя за руку и водит этой рукой с пером по бумаге, или с кистью – по полотну, или по струнам, по клавишам. “Вдохновение” – одного корня со словом “дух”! По-английски, кстати, inspiration. In – “в”, spirit – “дух”. Интересно, правда? Градский написал:

Да, мы не ждали зов трубы,

Мы были клапаны и трубы,

И в нас не чьи-то дули губы,

А ветры духа и судьбы.

Чудные стихи! Лучше про вдохновение и не скажешь... Так что “Группа крови” и “Звезда по имени Солнце”, думается мне, переживут и нас с вами, хотя об этом мы теперь можем только догадываться... Так же, как только догадываться можем, что он пел бы сейчас, продолжал ли бы двигаться по восходящей или действительно его полет прервался в верхней точке... “Темен жребий русского поэта...” Кто дальше помнит?

Помнили только братья Петровы.

– Это Максимилиан Волошин. “...Неисповедимый рок ведет Пушкина под дуло пистолета, и кого-то там на эшафот”, – продекламировал Ваня.

– Ну и кого же? – засмеялась Тома.

– Не помню. Может быть, Рылеева?

– Так по размеру не подходит!

– Может быть, “А Рылеева – на эшафот”.

– Нет, – сказала Тома, – не Рылеева.

– Маяковского, – предположил кто-то.

– Баратынского!

– Вознесенского!

– Нет, – созналась Тома наконец. – Ну, не догадались? – Она подождала еще немного и произнесла: – Достоевского!

– Так он и стихи писал? – не поверил Генка.

– Он был поэт, – ответила Тома.

Это вообще была хорошая осень, но постепенно холодало. Тому все чаще ругали на педсовете: за каждую нашу двойку, за каждый наш вызывающий взгляд. Биологичка исправляла пунктуационные ошибки в наших самостоятельных (обычно – неправильно), а потом с каким-то урчащим удовольствием докладывала об этом на педсоветах. Историчка Семеновна обращала внимание на недостаток воспитательной работы. Боков ябедничал, что у десятого “В” очень слабая подготовка по физике (надо было видеть расширенные от изумления глаза Томы: она-то считала, что как раз Боков является нашим учителем физики; да так оно и было). В общем, все возвращалось к старым добрым временам Виктории Сергеевны.

Первым уроком в четверг была литература. Вообще первые уроки частенько проходили мимо меня – я не всегда успевал проснуться. Но на этот я шел бодро: во-первых, литература все-таки, а не еще что-нибудь, а во-вторых, я твердо намеревался получить пять. Дело в том, что на одном из первых своих уроков Тома, возражая на чей-то тезис, что филология – скучная наука, задала нам такое задание: вспомнить слова, у которых в корне два о, но при этом существует редуцированная форма, в которой первое о вообще пропадает, а второе превращается в а. Все, конечно, сразу придумали город-град, холод-хлад, молод-млад, норов-нрав, ворог-враг, но Тома пообещала тут же поставить пять тому, кто придумает такую пару, в которой два слова употребляются не в одинаковом значении. Тогда придумали короткий-краткий и голова-глава. Тома пятерок не пожалела, но заметила, что эти значения все-таки пересекаются. В дальнейшем она обещала награждать лишь действительно различные слова, произошедшие от одного корня. Санька через пару дней сунулся было со словами сторож-страж и долго доказывал, что их сторожа в дачном поселке не назовешь стражем, и наоборот, про стража порядка в милицейской форме не скажешь, что он сторож. Но пятерки он уже не получил. Генка придумал слово златовласка и выпрашивал сразу две пятерки, но получил только одну, да и то за находчивость. И вот теперь я шел в школу с прекрасной парой сторона-страна, пришедшей мне в голову (главу) вчера вечером, по дороге с курсов.

Перед уроком Санька подошел к Томе и что-то ей сказал, а потом довольный вернулся на свое место. Я заволновался, и не зря.

– Вот Саня Никитенко придумал замечательную пару сторона-страна, – объявила Тома, когда прозвенел звонок. – Действительно, у этих слов нет одинаковых смысловых значений, или, как сказали бы филологи, концептов. Правда, иногда говорят “страна света” вместо “сторона света”, но это все-таки исключение. Ставлю пять с чистой совестью.

“И чего я так торопился, – мелькнуло у меня. – Сейчас бы опоздал, и тогда они все поверили бы, что я тоже это придумал... И ведь Саней называет, не сбивается...” Тома вначале говорила “Саша”, пока Санька не объяснил ей, что Сашей зовут его старшую сестру. “А, я читала “Двух капитанов” Каверина”, – засмеялась Тома. “А вот мои родители, видимо, не читали”, – пробурчал Санька в ответ. С тех пор Тома звала его только Саней, ни разу не ошиблась. Мелочи, из которых все и складывается...

– Я прочла ваши сочинения по роману “Отцы и дети”, – сказала Тома. – Многие мне понравились, почти все. С “Господами Головлевыми” было намного хуже. Я просила вас порассуждать, независимо от выбранной темы, о том, является ли проблема отцов и детей, поставленная Тургеневым, только проблемой конкретного времени – середины XIX века, или же это проблема вечная, от времени не зависящая. Мнения разделились, и аргументы приводились весомые в обоих случаях. Все-таки ко второй точке зрения склонилось несколько больше человек.

– А вы обещали сказать, как сами считаете, – напомнил Санька, почувствовавший себя именинником. – Вы боялись, что если до сочинения скажете, то мы у вас спишем.

– Ну почему, – засмеялась Тома, – может быть, наоборот, я тогда еще не пришла к какому-нибудь выводу, сомневалась, и мне хотелось послушать, почитать, что люди напишут...

– И пришли?

– Да. Во всяком случае, мне очень близка мысль, которая в некоторых сочинениях была вполне ясно выражена, а в некоторых – более туманно, но все-таки мелькала, проблескивала. Суть ее в том, что человек в каждом возрасте смотрит на мир по-разному. И это не означает – верно или неверно, но только лишь – по-другому. И про это мы должны помнить, если собираемся рассудить отцов и детей: ведь получится, что каждый из них прав по-своему. А проблема, следовательно, вечная.

– Но все-таки человек с возрастом умнеет, – заметил кто-то.

Тома разве что не подпрыгнула.

– Заблуждение исключительное по числу приверженцев и по негативным последствиям! – воскликнула она. – Не умнеет человек с возрастом, а просто по-другому смотрит на жизнь! И если кто-нибудь говорит вам: “Подрастешь – тогда поймешь”, – то понимать его можно только так: подрастешь – будешь смотреть на это под тем же углом зрения, что и я...

– А как же мудрость? – спросил кто-то.

– Но мудрость – не возраст, а знание! – возразила Тома с готовностью. – Разве мы не знаем примеров мудрости в самом молодом, даже юношеском возрасте?! Разве, к примеру, Лермонтов в свои двадцать шесть не был мудрее большинства тех, кому за семьдесят?

– Может, и не был, раз больше двадцати шести не прожил, – заметил Сергей.

– Мы судим с позиций двадцатого века. Конца двадцатого века! А предрассудки у каждого времени свои. “Невольник чести” – это же не литературное преувеличение, это вполне буквально... Ну хорошо, а Порфирий Петрович из “Преступления и наказания”? Разве это не пример самой настоящей житейской мудрости? А ведь ему... сколько? кто уже прочитал? Ну да, я все время забегаю вперед, невольно. Прочтите, только внимательно. Ему намного меньше, чем может показаться.

Чувствовалось, как ей не терпиться добраться до Достоевского. Теперь, после того, как разделались с Тургеневым, на пути к нему лежал лишь Чернышевский. Я, честно говоря, предполагал, что она его как-нибудь пропустит, обойдет. Но нет. Не решилась, побоялась, или из каких-то особых соображений?..

– А сегодня мы переходим к роману Чернышевского “Что делать?”, – объявила Тома, когда мы закончили наконец обсуждать вечную проблему отцов и детей. – Скажите честно: кто-нибудь прочитал его? Я, вообще-то, не настаиваю на его изучении: это в меньшей степени художественное произведение, нежели политическое. Я думаю, что его надо изучать на истории, а не на литературе. И все-таки, советую вам прочитать роман: вдруг он попадется вам на экзамене. – Если завуч сейчас под дверью подслушивает, то Тома вылетит из школы в двадцать четыре часа.

– А я с вами, Тамара Андреевна, не согласен, – заявил Санька, поднявшись. – Его надо в любом случае прочитать. И я всем советую. Если вам удастся не бросить после двадцати страниц, если вы дочитаете до “четвертого сна Веры Павловны”, вам многое станет понятно. Вы поймете, что они собирались делать. Мне лично, когда я прочел этот сон, стало просто страшно. Там все равны. Но они не свободны! Равенство в несвободе – вот что они собирались построить. Но это противоречит человеческой природе!

– А я с тобой не согласен, – сказал Веня. – Я тоже роман прочитал. Представь: молодые люди, чуть постарше нас с тобой (и сам Чернышевский был такой), которые хотят перемен, хотят быть свободными, которые... которые видят, сколько вокруг бедных, убогих, “униженных и оскорбленных”... Так я говорю? Они хотят что-то для Родины сделать. Это ведь два вечных вопроса для России: “Что делать?” и “Кто виноват?”. Они тоже ответ ищут.

– Но они нашли не тот ответ! Почему мы теперь должны повторять за ними?

– Мы не должны повторять. Мы должны прочитать и понять, почему так получилось... Но мы не можем так их осуждать! Это теперь нам легко судить, когда больше ста лет прошло. А тогда-то они не знали, хорошо придумано или нет. Совсем как мы сейчас. Коммунистов прогнали, а что дальше делать, не знаем. Или знаем, но не знаем как. Вдруг наши потомки нас так же осудят? И не только осудят, но еще и забудут. Вот сейчас “Что делать?” из школьной программы исключат, улице Чернышевского историческое название вернут, и его имя исчезнет! В общем, ты рубишь с плеча, щепки летят во все стороны. Лучше во всем сомневаться. Только так можно к чему-то прийти.

– Вот, видели сторонника ГКЧП?! – завелся Санька. – Есть очевидные вещи, в которых не надо сомневаться! Всеобщее равенство – это плохая идея, коммунизм – это зло. Очень полезно прочитать эту книжку от начала до конца, чтобы не было никаких иллюзий...

– Книжку надо прочитать, – вступил в разговор Ваня. – Но не надо развешивать ярлыки. Сама идея – вечная, великая и, может быть, справедливая. А дальше – вопрос реализации. Но Чернышевский здесь ни при чем!

– Не надо все в одну кучу сваливать, – добавил Веня.

– Идея вечная?! Да под эту идею миллионы истреблены!

– Ну, кровавые тираны в России и до большевиков встречались, – заметил Ваня.

– Задолго, – добавил Веня. – И с совершенно другой идеологией. Или вовсе без оной.

– Братья, вы меня поражаете! Если, кроме этой, есть какие-то другие человеконенавистнические идеологии, то разве это оправдывает данную!?

– Но мы ведь про книжку говорили. А там никакой человеконенавистнической идеологии нет...

– Там сказано, – продолжил Ваня, – что все должны жить дружно, работать много, отдыхать весело. И без всякой эксплуатации...

– Двое на одного – нечестно! – закричал Санька. – Тамара Андреевна! Скажите умную вещь какую-нибудь!

Тома встала со своего места, в задумчивости сделала несколько шагов вдоль доски.

– Несомненно, нужно иметь гражданскую позицию, – произнесла она. – И несомненно, мы не должны ничего забывать. Но ненависть – нелучшее чувство...

– Тамара Андреевна! Иногда нужна ненависть! Ну ладно, братья говорят, что людей в России и раньше убивали. Ну, соглашусь, хотя в таких количествах – никогда! Но как быть с уничтожением лучшего, что создано русской художественной культурой, то есть храмов?! Причем сознательным, выборочным уничтожением именно лучших из лучших! Вы видели на картинках церковь Успения на Покровке? Видели это чудо? Ее Растрелли в свой альбом перерисовывал, ее Наполеон приказал охранять, мимо нее Достоевский, ваш любимый, ходил и восхищался! Скажите мне: что вы чувствуете, когда видите пустырь на ее месте?

Тома кивала, наклонив голову.

– И ненависть тоже, – ответила она. – И горечь, и обиду. И надежду, потому что знаю, что все обмеры, чертежи сохранились... Но прежде всего – личную ответственность.

Санька опешил.

– За церковь, которая была снесена в 1936 году? – переспросил он.

– Безусловно. Церкви взрывали не иностранные оккупанты, а наши с вами деды. Мы должны отвечать за дела наших предков.

– Мои деды церквей не взрывали! И вообще, почему я не могу отвечать только за себя самого? Только за свои дела, за свои мысли, поступки?

– Потому что нужно отвечать еще и за страну. За своих родителей. А как же! Нашим родителям было бы обидно узнать, что мы, например, отказались от каких-нибудь их долгов. Ведь иногда и долги остаются в наследство. Кто же будет ее восстанавливать? А если каждый из нас спросит себя: “А чем я виноват?” – но только честно, то непременно поймет, чем именно он виноват. Пусть небольшим, даже пустячным. А тот, кто совсем ни в чем не виноват, кого действительно не в чем упрекнуть, так это, наверно, святой. Но святой, уверяю вас, никогда не задаст такого вопроса...

Звонки у нас в школе устроены особым образом. На скучных уроках они звенят только тогда, когда самый терпеливый ученик класса готов произнести: изнемогаю. А на интересных уроках они, разумеется, звенят в самый интересный момент.

⁽¹⁾ Нам не нужно вашей школы! Нам не нужен ваш диктат и черный юмор на уроках. Отпусти, учитель, нас! Нас, детишек, скорее отпусти! Р. Уотерс, "Еще один кирпич в стене - 2"