Биологичку я уже не слушал. То есть я слышал слова, но не задумывался над ними. Интересно было понаблюдать за всеми участниками спектакля – вольными и невольными.
Директриса неприступным утесом возвышалась над учительским столом. Ни гнева, ни возмущения не было на ее лице, только спокойная уверенность. “И не таких обламывали”, – прочел я в ее глазах.
Завуч держалась совсем не так. Она откровенно злилась. Какие-то мальчишки бросили вызов ей, второму человеку в школе! Класс в полном составе сбегает с физики и в полном же составе меняет местами декартовы координаты! Метелкин обвиняет ее в “спекуляции на добром имени Виктории Сергеевны”! А Ветров смеется ей в лицо даже на выездном педсовете! Это уж ни в какие ворота не лезет. И завуч распалялась все больше и больше после каждого выступления.
У доски в ряд сидели учителя. И за их реакцией на происходящее было интересно понаблюдать. Мария Ивановна казалась явно довольной. Достал ее этот класс, и возмездие не могло не радовать. Боков, сказав свое веское слово, потерял, похоже, интерес к происходящему и теперь разглядывал моих одноклассниц. Пустые глаза биологички уставились в пол. Историчка, еще один борец за справедливость, выражала свое возмущение постоянными кивками согласия с говорящими. Партийная закалка не позволяла ей оставаться равнодушной. Умудренная опытом химичка участливо поглядывала на нас и вздыхала. И ничем-то ее нельзя было удивить: ни поведением, ни декартовыми координатами перевернутыми, ни выездным педсоветом... Географичка внимательно изучала собственные ногти. Англичанка задумчиво смотрела в одну точку. Военрук Иван Иванович Ухин по прозвищу Пиночет что-то учил по бумажке. Должно быть, свою речь.
Тома держалась. Она что-то записывала, над чем-то пыталась задуматься, с чем-то не согласиться и тут же возразить, и все-таки видно было, что ей сейчас очень плохо.
Я обвел взглядом класс; я сидел сзади и видел хорошо почти всех. Единого чувства я не обнаружил, скорее, была целая гамма: от гнева до спокойствия. Кто-то был напуган, кому-то было просто интересно. Кому-то, возможно, было и стыдно, хотя стыдно в основном не за собственное поведение, а за то, что подвели Тому.
Санька слушал внимательно, готовясь к тому, что должно было произойти в конце. Игорек Ветров слушал внимательно, готовясь снова встать, услышав свою фамилию. Братья Петровы шепотом бросали друг другу отрывочные реплики. Генка смотрел в окно. Виталик с Валериком играли в крестики-нолики. Маша, обернувшись, что-то говорила Кате. Наташа сидела, подперев подбородок руками, и смотрела, по-моему, только на Тому.
И я вдруг понял, что война объявлена не нам. Нас они за противников, за серьезную силу не держат. Отмахиваются, как от надоедливой мухи, как от досадной помехи, но в расчет не берут. Война объявлена ей. Мысль эта пришла неожиданно, но казалась слишком очевидной, слишком ясной, и поначалу меня ошеломила. За что же? За что? Да, не такая, как все. Да, любят ее, а их не любят. И все? Так просто?
...Тому иногда ненароком провоцировали, рассказывая ей о новых глупостях учителей. Искали поддержки, понимания – ну как же, вот же, смотрите, что они делают! что говорят! и как говорят! Поймите, это не мы, это они такие! О том забывали, что Томе осудить наших учителей нельзя, хотя бы из профессиональной этики. Да и не любила она осуждать. И приходилось ей выкручиваться, подбирать слова, чтобы и нас не обмануть, и не обидеть заглазно никого. Ну а мы уж понимали, как могли. Обычно правильно понимали.
– Тамара Андреевна, ну вы-то не будете говорить, что мне в жизни тяжело придется? – спрашивает как-то, несколько дней назад, Генка, словно бы безотносительно, просто так спрашивает, ну а всем все понятно, и нам – особенно, мы-то присутствовали при том, как историчка в очередной раз за что-то Генку отчитала. Он ждет ответа. Давешняя ссора разрешена и забыта, теперь он ищет поддержки у нее, не выдерживает и добавляет прямо: – Сегодня мне опять сказали, что мне в жизни тяжело придется!
Тома думает. Ей непросто. Пусть она и не знает, кто именно это сказал. Какая разница! Наконец она все-таки отвечает:
– Нет, я никогда так не скажу.
Она ответила правду, и я радуюсь этому. Конечно, конечно, никогда она этого не скажет! Потому что дурацкая эта фраза – “тяжело тебе придется в жизни” – избита так, что вяжет рот, набивает оскомину, заезжена пластиночка, скрипит виниловый песочек под иглой пошлости и скудоумия. Только те употребляют истертые фразы, кто не может или ленится говорить своим языком (и свои мысли!), что для любого нехорошо, а для учителя – просто недопустимо. Математик Веня однажды утверждал, что из множества штампов возможно построить нечто свое, уникальное, и доказывал это приемами комбинаторики, количеством перестановок и выборок... Он забывал о том, что штампы потому и штампы, что их мало, их все знают, и чтобы из них родить что-то новое, надо недюжинным и острым умом обладать! Или хотя бы иметь представление о выборках и перестановках...
А Тома, как всегда, видит и дальше и глубже.
– Меня саму эта фраза угнетает. Угнетает будущее время глагола. “Тяжело придется в жизни”! То есть – потом. А сейчас-то что? Выходит, не жизнь? Выходит, в пятнадцать лет и человек – не человек? А еще говорят: “Надо из тебя человека сделать”. Еще лучше! Вот сейчас, значит, ты еще не человек?!
И такое искреннее удивление и непонимание звучало в ее голосе!..
– Не люблю придираться к словам, – добавила она. – Мало того, считаю такого рода придирки одним из худших проявлений мелочности. Язык для того и устроен, чтобы понимать друг друга, а для этого прежде всего нужно желание! Но эти случаи – совсем другие, здесь как раз слова подобраны правильно, и говорится именно, что имеется в виду! Да, кто говорит “человека из тебя сделают”, тот определенно не считает собеседника человеком, полноценным человеком! Хотя иногда и не отдает себе в этом отчет...
...В другой раз Тому ловили еще более изощренно.
– Тамара Андреевна, а почему на нашей школе именно эти четверо висят? – спрашивает кто-то. Да тот же Генка, наверно. – Пушкин, Толстой, Горький, Маяковский? Почему они?
Тома пожимает плечами.
– Ну, моя учительница литературы объясняла, – говорит она, – что Пушкин – лучший русский поэт, Толстой – лучший русский писатель, Маяковский – лучший советский поэт, Горький – лучший советский писатель...
– И вас это объяснение устраивает?
– Ну, похоже, что именно это имелось в виду.
Тут бы сказать, что Достоевский, может быть, и получше Толстого... но это – не для десятого класса. В десятом классе все намного серьезней.
– Но вы ведь прекрасно знаете, – продолжает Генка, – что Горький – такой же советский писатель, как Иван Павлов – советский нобелевский лауреат!
И Тома попадается в мышеловку – целиком и без какой-нибудь надежды выбраться.
– Кто вам сказал, что Иван Павлов – советский нобелевский лауреат? – восклицает она. – Он получил премию в 1904 году!
– Учитель биологии Ирина Владимировна! – доносится торжествующий возглас Генки.
Мышеловка захлопнута, теорема доказана, и Томе остается только закрыть лицо руками...
А я все верю, что где-то
Божьей искрою света
Зажжется костер.…
Только нет интереса,
И бездарную пьесу
Продолжает тянуть режиссер.
А. Макаревич, “Кафе “Лира””
Озарения следовали одно за другим. Поняв, что воюют они вовсе не с нами, а с ней, я почти тут же понял, почему завуч с такой легкостью позволила Томе стать нашей классной. Да вот поэтому же! Для того, и только для того, чтобы теперь сидеть вот так перед классом и видеть унижение класса и, главное, ее – Томы – унижение... И упивалась бы, наслаждалась бы почти физически этим унижением, если бы только некоторые субъекты вроде Игорька Ветрова не портили ей аппетит, раздражая, да просто уничтожая ее полным непониманием того, как их унизили!
Я снова взглянул на учителей. А что, если вдруг кто-то из них встанет и поддержит нас? Скажет что-нибудь вроде: “У меня претензий к классу нет, поведение нормальное, считаю все ваши обвинения надуманными”. Вдруг? Но кто? Историчка – отпадает, достаточно на ее лицо посмотреть. Химичка? Она может. Она из своего кабинета всегда на всех чихала. Географичка? О ней я еще мнения не составил. Вроде у нас с ней конфликтов не было. Но способна ли она на поступок? Ждать осталось недолго. Англичанка? Она с Викторией Сергеевной дружила. Однажды мы ее выручили – нашли журнал ее класса, похищенный нехорошими детьми. Но это уже давно было, а как она сейчас себя поведет... И еще Иван Иваныч Пиночет. Он вроде мужик неплохой, хотя глупый, к тому же – военный, команды привык выполнять, а командует здесь сами знаете кто... А впрочем, возьмет сейчас и пошлет всех их подальше! Эх, тяжело читать по лицам...
Самое главное, что нам-то как раз выгодно, чтобы никто за нас не вступился. Тогда можно будет сыграть на контрасте. Именно поэтому мы и уговорили Сергея Никитича не приходить. Миронова с подругами сегодня играют очередной матч, и он должен их вести в другую школу. Он хотел договориться с кем-нибудь (с Борисом Алексеевичем, например), или, в крайнем случае, пропустить игру, но мы его отговорили.
А с другой стороны, не будет ничего плохого, если кто-то выскажется не так, как все. То есть, это будет, конечно, замечательно, но тогда Санькино выступление не будет иметь такого эффекта...
Хотя почему?.. Завуч, биологичка, Мария Ивановна – разве они не достаточно себя показали? Вот их и надо разнести...
Выступала тем временем историчка Семеновна.
– Я возмущена до глубины души! – сообщила она. А это я, кстати, уже заметил. – Для меня все остальное уходит на второй план, достаточно посмотреть на их сегодняшнее поведение! Разве мы видим здесь серьезное отношение к происходящему? Посмотрите на Ветрова! – Игорек встал. – Он ведь даже не понимает, что происходит. Посмотрите на Василькова. Он в окно смотрит! Ему скучно! Его судьба решается, а ему скучно! На Метелкина посмотрите. Он ведь даже не слышит, о чем говорится! Метелкин, прекрати смотреть в пол!
– Позвольте мне решать, куда мне смотреть, – попросил я.
– Вот, вы слышали! – обрадовалась историчка. – Вот такое отношение. И я не знаю, что еще нужно, чтобы заставить их задуматься. Я шла на этот педсовет и думала увидеть другой десятый “В”. Я думала, что класс повинится, раскается в своем отношении к учебе, в поведении... Разве мы не пошли бы навстречу? Я уверена, все меня поддержат. Но видя такое отношение, не хочется даже говорить обо всем остальном. Не хочется говорить о невыученных домашних заданиях, не хочется говорить о прогулах, об игре в карты на уроке... Я думаю, педколлективу все ясно.
– Да, нам уже почти все ясно, – согласилась директриса. – но я думаю, мы все-таки дадим высказаться тем, кто еще не говорил. Пожалуйста, кто следующий? Антонина Петровна? Мы вам слушаем.
Химичка поднялась и обвела глазами класс.
– Знаете, что я хочу вам сказать? У меня к вам нет таких вопросов, как у других учителей. На моих уроках вы в карты не играете и в окно не смотрите. И не то чтобы ваша успеваемость меня вполне устраивала, но и катастрофическим положение я назвать не могу. Но меня поразило единодушие учителей. Я в школе уже очень давно, вам это известно, но такое действительно встречаю в первый раз. Я понимаю, что у класса могут не сложиться отношения с одним учителем, с двумя, но так, чтобы с большинством, – это ненормально. Не могут быть надуманными претензии целой группы учителей. Поэтому я считаю, что вы должны задуматься над своим положением. Вы зашли слишком далеко. Остановитесь, пока не поздно.
Я просто ничего не понял. Химичка, с одной стороны, не уронила себя в моих глазах. Конечно, она и умнее, и интеллигентнее всех предыдущих. Она не могла не задеть их, хотя и очень тонко (мол, что же вы за учителя, если на ваших уроках в карты играют?). Она – единственная – обращалась к нам, а не к педсовету. Она не стала выдумывать несуществующих конфликтов между собой и нами. Она, видимо, была честной в своих словах.
Так почему же она не с нами?! Или мы действительно зарвались? И нам, в самом деле, стоит остановиться, оглянуться? Да нет же, достаточно посмотреть на эти лица! Как они могут учить тех, за кем будущее, если сами давно в прошлом! Она ведь обозначила свое отношение к ним. Так в чем же дело? Я не знал. Может быть, она искренне заблуждается? Может быть, искренне заблуждаюсь я.
А куклы так ему послушны,
И мы верим простодушно
В то, что кукла может говорить.
А. Макаревич, “Марионетки”
– Мне тоже есть, что сказать, – начала географичка. Слово “тоже” сразу все объяснило. Нет, и она за нас не вступится, если ей “тоже есть, что сказать”. – География, которую я преподаю, – очень интересный предмет. У нас и программа сейчас интересная, и учебник новый, хороший, по которому вполне можно заниматься. И главное, сейчас у нас экономическая география, это, конечно, интереснее, чем физическая, здесь и города, и страны... И вот десятые “А” и “Б” занимаются с интересом, с удовольствием, я просто получаю удовлетворение от этих уроков. А в десятом “В” – скучающие глаза, отсутствующий взгляд... Вот и приходится задумываться, отчего так происходит. Особенно если учесть, что и на других предметах то же самое. Может, дело действительно в классном руководителе, который не справляется со своими обязанностями?..
Хулиганствующий восьмой “Б” во главе с Федькиным в прошлом году провел в старших классах опрос с целью определить самую красивую учительницу школы. Результаты были помещены в школьной стенгазете. Тогда победила географичка. А в этом году по результатам аналогичного опроса выиграла Тома с огромным отрывом. Ну, информация к размышлению.
– ...У меня тоже есть свой класс, и если у учителей возникают проблемы с кем-то из моих учеников, то мы стараемся вместе их решить. Ну, родителей вызываем, в крайнем случае. Но у меня-то ведь седьмой класс, там и возраст переходный, с ними и должно быть посложнее. А если такие проблемы возникают в десятом классе, и их не получается решить... Ну, тогда я не знаю, что делать.
– А я знаю, Елена Дмитриевна, – успокоила ее завуч. – У вас все? Спасибо за ваше выступление. Так, Татьяна Максимовна? Пожалуйста.
– Я бы хотела присоединиться к говорившим, – сказала англичанка. Кажется, она была первой из учителей, кто выказывал признаки волнения. – Несмотря на то, что я общаюсь только с половиной класса... другая на немецком... и на английский попадают обычно более сильные... но все-таки этот класс – самый слабый из тех, что я веду. Я недовольна успеваемостью... Меня она не устраивает. И не ходят на уроки многие, как будто это – необязательный предмет. Я тоже считаю, что надо принимать меры, чтобы повысить успеваемость... и посещаемость тоже. У меня все.
...И играет клоун на трубе.
Там же.
– Вы, Иван Иванович, будете что-нибудь говорить? – осведомилась завуч.
– Буду, а как же, – ответил Ухин-Пиночет и взглянул на бумажку. – Я классом этим недоволен, как и все... Во-первых, они не ходят, понимаешь, на уроки. А если ходят, то не слушают ничего и не записывают тоже ничего. Приходят, понимаешь, без сменки, как будто так и надо... А недавно в тире, на учебных стрельбах, чуть ЧП не произошло. Я им объяснял долго, что когда винтовку заряжаешь, держать ее обязательно стволом к мишени! Даю, значит, команду: “Заряжай!” – и вижу: одно дуло прямо на меня направлено! Это вот этот, не помню фамилии, – и он ткнул пальцем в сторону Антоши. – Я ему говорю: “Чего ж ты, так и так, понимаешь, убьешь ведь, и чего потом делать?” А потом он еще стрелял и ни одного очка не выбил, этот же. Или еще был случай: разбирали по заданию автомат, а потом собирали. А Ветров, значит, мне докладывает: “Товарищ майор, автомат собрал, и еще даже две лишние детали остались!” Ну это разве ученик? Разве это будущий защитник нашей, понимаешь, Родины? Его ведь ни в какую, понимаешь, армию не возьмут! Он там, понимаешь, танк разберет и соберет, и еще лишняя гусеница останется!.. И еще про посещаемость... а, это я уже говорил.
Но вот хозяин гасит свечи -
Кончен бал и кончен вечер…
Там же.
– Спасибо, Иван Иванович, – поблагодарила завуч. – Я бы хотела, с вашего, Ирина Львовна, позволения, некоторые итоги подвести. Все учителя, как я поняла, достаточно единодушны в оценке этого класса. Если в двух словах, то успеваемость никуда не годится, посещаемость такая низкая, какой в нашей школе еще никогда не было, а про поведение и сказать страшно. Все это вместе называется отношением к учебе, и с таким отношением в школе делать просто нечего. И вот что удивительно: впечатление такое, что класс не только не понимает, что положение хуже некуда, но и получает удовольствие от своих поступков. Чего стоит хотя бы эта выходка с координатами по математике, или этот демарш, я другого слова не знаю, со сменной обувью! Что это за демонстрация, когда весь класс приходит в школу в тапочках?! Что они хотят этим сказать – что несогласны с распоряжением директора?! Что это за наглое заявление о том, что “у нас уже давно нет дневников”? Я понимаю, что Виктория Сергеевна была прогрессивным учителем, но ей, видимо, достался не лучший класс для ее новаторских идей. Или сами идеи были небезупречны. Выходит, что свободы им давали слишком много. А Тамара Андреевна попыталась пойти по пути своей предшественницы, но если она к этому не готова, то почему бы ей не последовать примеру старших товарищей по коллективу? А вы, Тамара Андреевна, пустили все на самотек, и вот что из этого вышло. Исходя из всего сказанного, предлагаю решить следующие вопросы: об исключении из школы Ветрова, Василькова и других неуспевающих; о целесообразности иметь в школе три десятых класса; о профессиональной пригодности классного руководителя десятого “В”. Что вы скажете, Ирина Львовна?
– Ну что ж, вопросы вы поставили в основном верно. – Встать директриса не удосужилась. – Может быть, только с вопросом о профнепригодности вы поторопились – это, все-таки, очень серьезный вопрос, и решать его вот так, с бухты-барахты, не стоит. А остальное все правильно. Но я бы вот на что еще хотела обратить внимание. С чего начинается каждый ученик, его отношение к учебе? Конечно, с внешнего вида. Посмотрите на себя. Девочки – накрашенные, в дорогих украшениях, в мини-юбках – словно на танцы собрались, а не в школу. Мальчики – в потертых джинсах, в грязной обуви... А прически? Встаньте, Ветров и Васильков. Ваши прически годятся девушкам, но юношам они никак не годятся. А ведь с этого все начинается! Мы пошли вам навстречу, отменив школьную форму. Но мы считали, что ее можно заменить скромной, аккуратной одеждой, а не тем, в чем вы приходите. Это вопрос, который надо решить в первую очередь, начиная с завтрашнего дня. А теперь, я думаю, можно перейти к обсуждению решения педсовета.
Я и не заметил, как наступил решительный момент. Сейчас я смотрел только на Тому. И глядя на нее, я понимал, что теперь отношусь одинаково ко всем, сидящим перед нами: к раздраженной историчке и спокойной химичке, к довольному собой Бокову и к англичанке, которой было стыдно... Я уже не пытаюсь понять их, поверить им. Они все теперь – на одно лицо. Я смотрел на Тому. Она не плакала, но глаза ее были полны слез. И все, сидящие перед нами, еще должны будут ответить за эти слезы.
Я вдруг позавидовал Саньке. Мне тоже очень многое хотелось сказать. А Санька уже поднялся с места. Конечно, он волновался, но голос, во всяком случае, не выдал его.
– Вы сказали очень много слов, – начал Саня, – дайте сказать и нам. Ни один суд не запретит подсудимому защищаться. Адвокатов у нас нет, и мы будем делать это сами.
Побагровела завуч, отвалилась челюсть у исторички, Мария Ивановна ошарашенно глядела на Саньку. И директриса с интересом воззрилась на него.
– Мы не признаем себя виновными ни по одному из предъявленных обвинений. Во-первых, посещаемость. Вы правильно заметили, что люди, учащиеся в десятом классе, выбрали высшее образование. Но ни для кого не секрет, что школьной программы мало для поступления в вуз. Лучшие люди уходят из школы, чтобы продолжить образование в более сильных учебных заведениях. И многие из нас собирались уйти, но остались только потому, что не хотели расставаться с классом. Возможно, это было ошибочное решение. Но в любом случае, те, кто остались, готовятся к институту за пределами школы. Большинство занимается на подготовительных курсах или с преподавателями, и естественно, что этим занятиям отдается предпочтение перед школьными уроками. Особенно в том случае, если они накладываются друг на друга, что случается, учитывая, что шесть-семь уроков в нашем расписании – обычное дело. Кроме того, нельзя заставить людей ходить на уроки, к примеру, истории, если учитель подходит к ним с давно устаревших позиций. Нельзя заставить людей ходить на уроки физики, убийственно скучные, после того, как мы год прозанимались с удивительным учителем и поняли, что такое физика на самом деле. Во-вторых, поведение. Сюда вы записываете прежде всего сменную обувь. Но справедливую, наверно, идею компрометируют необдуманные действия. Обвальная проверка без всякого предупреждения и заявления о том, что чистота обуви – не главный фактор, а главное – ее сменность, – иначе как самодурством все это назвать нельзя. Претензии же о том, что кто-то пишет без полей черной ручкой, кроме смеха, ничего не вызывают. Что касается демаршей, как вы их называете, то наши демарши на деле – проявления несогласия с чем-либо в организованной форме, и, таким образом, к вопросу о поведении отношения не имеют. Третий пункт – успеваемость. Про историю и физику я уже сказал. Кроме того, нельзя не отметить часто встречающиеся предвзятость и несправедливость в выставлении оценок. Надо ли говорить, что это влияет на успеваемость. Кроме того, очевидно, что если человек выбрал для себя, к примеру, техническое направление, то нельзя требовать от него такой же успеваемости по истории и биологии, как по физике и математике. Какие выводы можно сделать из всего сказанного? Не настолько тяжела ситуация в классе, какой вы ее пытались сегодня представить. А потом, ведь мы общаемся и с десятым “А”, и с “Б”, и прекрасно знаем, что их поведение, посещаемость, успеваемость несильно отличаются от наших. Шила в мешке не утаишь. А тогда напрашивается вопрос: почему выездной педсовет приехал именно к нам, а не к кому-то еще? Вот это вопрос действительно серьезный. Я вот как думаю. Нам известно негативное отношение многих учителей к нашему классу уже давно. Многие его не скрывают. Класс имеет характер, нами непросто управлять, нам непросто навязать свою точку зрения. Мы – неудобный класс. Мы – коллектив, а не набор учеников (вы называете это “круговой порукой”). Мы можем постоять за себя, а также и за нашего классного руководителя, которого вы критикуете постоянно. Таким же стабильным было, кстати, и ваше отношение к Виктории Сергеевне. Наверно, вам было досадно сознавать, что ваши классы никогда не вступятся за вас так, как мы вступались за нее. Вы считали, что она добивалась этого популизмом. Но кто мешал вам относиться к своим классам так, как она к нам? Видеть в нас людей, уважать нас не за что-то, а изначально? Делать свои уроки интересными, любить свой предмет? Устраивать самые разные внешкольные, как вы говорите, мероприятия? А спрашивала она с нас (кстати, о популизме) не меньше, чем кто бы то ни было. И то же самое происходит с Тамарой Андреевной. Просто она – не такая, как вы, вот и все. И вот еще что. Я сегодня во многих из вас разочаровался. Нет, я не надеялся на поддержку Марии Ивановны, или Ирины Владимировны, или Валентины Семеновны. Я знаю их отношение к нашему классу. Но я разочаровался в вас, Антонина Петровна: вы всегда отличались независимостью суждений, а сегодня изменили себе. Я разочаровался в вас, Елена Дмитриевна: с вами у нашего класса никогда не было трудностей, и мы могли рассчитывать на вашу поддержку. Я разочаровался в вас, Татьяна Максимовна: вы были близки с Викторией Сергеевной и с нами, и даже два часа назад, на уроке английского, вы вполне были нами довольны. Мне действительно жаль, что никто из вас не сказал о нас ни одного доброго слова. Но это ваш выбор. Теперь можете принимать ваши решения, мы не будем вам мешать. Да, кстати, господа: сколиоз – это искривление позвоночника.
И кукол снимут с нитки длинной
И, засыпав нафталином,
В виде тряпок сложат в сундуках.
Там же.
И с этими словами Санька встал, закинул сумку на плечо и направился к выходу. За ним последовали Петровы, Маша, Генка, и вскоре в классе не осталось никого из нас, кроме меня. Я прошел к шкафчику, у которого сидела Тома, отпер его ключом и на вопрос географички ответил, что мне надо забрать свою тетрадь. На самом деле мне надо было как можно незаметнее перевернуть кассету и нажать на кнопки магнитофона. Я запер шкафчик, отдал ключ Томе и последовал за одноклассниками. Последние слова завуча, что я услышал, были:
– Прошу обязательно остаться здесь администрацию, а остальные учителя могут идти на уроки.
Этот прозрачный намек означал требование освободить класс всем, кроме исторички, биологички, Марии Ивановны и директрисы. Вот наличие директрисы нас явно не устраивало. При ней завуч могла не позволить себе того, что позволила бы без нее. И именно поэтому у дверей кабинета уже стоял Олег из одиннадцатого класса. Именно поэтому он зашел туда как раз тогда, когда я вышел. Я представил себе, как он подходит к директрисе, как говорит ей, что секретарша послала его сказать, что ее срочно спрашивают по телефону из РОНО. Вот сейчас она интересуется, нельзя ли было попросить перезвонить. Вот он отвечает ей, что просили подозвать срочно и готовы ждать у телефона. Вот она поднимается из-за учительского стола и вот (это я уже вижу) выходит из кабинета и направляется к лестнице. Теперь, пока она спустится с четвертого этажа до первого, пока узнает, что трубку все-таки положили на том конце, не дождавшись, пока попытается выяснить у секретарши, кто конкретно звонил из РОНО, и пока поднимется обратно (если еще захочет), у завуча хватит времени сказать все, что она о нас думает, не стесняясь.
Пока все шло как по маслу. Я даже засомневался: может ли в таком деле обойтись без накладок?
Десятый “В” между тем ходил по четвертому этажу в крайне возбужденном состоянии. Педсовет потряс даже самых закоренелых скептиков и флегматиков. Надо было как-то успокоиться, как-то отвлечься, но как? Может быть, поиграть в салки-стенки, как это делали сейчас какие-то шестиклассники (вероятно, у них должен быть урок в нашем кабинете)?
– Что скажешь? – спросил у меня Санька, когда мы облокотились на подоконник в холле.
– Да что скажу? Здорово ты выступил. Все сказал правильно и завуча довел до кондиции. Хотя лучше получилась не та часть, которую ты зубрил, а та, которую импровизировал. Как считаешь, получится у нас?
– Судя по ее виду, получится. Если ты запись не забыл включить.
Мне стало холодно, но только на секунду. Я абсолютно точно помнил, что нажал на все, на что было нужно.
– Девчонки очень расстроены, – сказал Ваня, подойдя к нам. – Наташа просто в шоке. Надо бы их успокоить.
– И самим бы неплохо успокоиться, – добавил Саня.
– А ты волнуешься?
– Еще бы.
– За себя?
– За нас за всех.
– Наташа, как я понял, волнуется за Тому.
– Ну а я как будто за нее не волнуюсь, – обиделся Санька. – И за нее волнуюсь. Я же сказал: за нас за всех. А где она, кстати?
А и правда, про Тому мы совсем забыли.
– Она в учительской, – сказал Ваня. – Надо подойти к ней.
Мы заглянули в учительскую. Тома беззвучно плакала, сидя за столом и глядя в окно невидящим взглядом. Мы вошли. Она быстро вытерла слезы и обернулась к нам.
– Ну, вы этого хотели? – И такая горечь была в ее голосе... – Что же вы не радуетесь? Вы добились своего! Вы противопоставили себя всем – и тем, кто плохо к вам относится, и тем, кто хорошо. Но если вы считаете, что все вокруг неправы, а правы только вы одни, то вам по крайней мере стоит задуматься! Или вы и теперь не успокоитесь?
– Нет, – грустно ответил Санька.
– Тогда уходите! Уходите, я не хочу вас видеть! – И она зарыдала, закрыв лицо руками.
Мы вышли и остановились у дверей учительской. Я давно не чувствовал себя в такой растерянности, как сейчас. Как быть? Уйти, бросить ее одну – никуда не годится. Остаться с ней – но она ведь нас прогнала. Будь на ее месте кто-нибудь из моих друзей – я бы обнял этого человека, сказал бы пару утешающих слов, и, возможно, ему стало бы легче. Но Тома... Меня выручила Наташа: она уже спешила к Томе. Я попытался остановить ее, чтобы вместе решить, что делать, но она решительно оттолкнула меня, вбежала в учительскую, села рядом с Томой, тронула ее за плечо, быстро заговорила:
– Простите нас, Тамара Андреевна, дорогая, мы действительно не хотели...
Тома подняла голову, сжала Наташину руку, взяла протянутый платок... Я закрыл дверь.
– Ну, и дурак, – сказал Сергей Саньке.
– Чего? – не понял тот. – Ну-ка повтори, что ты сказал? – И он вполне серьезно толкнул Сергея в грудь. Тот хотел ответить, но мы с Генкой успели встать между ними. Я оттащил Саньку к окну, а он все порывался освободиться и кричал:
– Нет, пусть он скажет, что он имел в виду! Пусть скажет, а просто так болтать любой может! – Санька разозлился по-настоящему.
– Нечего было говорить ей “нет”, – ответил Сергей, которого держал Генка. – Глупее некуда.
– Что значит некуда! – горячился Санька. – Мы же решили так! Мы все вместе решили! Ну да, это была моя идея. Но ведь вы ее поддержали! Чего же теперь отказываться? Ведь поддержали же? Верно? Да прекрати ты меня держать!
– Остынь, успокойся, – говорил я. – Ну, хватит. Ты прав, и он прав тоже. Просто по-идиотски получилось.
– А, он прав тоже?! Значит, я дурак? И ты с этим согласен?
– Не надо ловить меня на слове, ты же все понял. Ну, погорячились и хватит!
– Мириться! – предложил Генка. Он взял Саньку за мизинец и попытался сделать то же с Сергеем.
– Да что я, девочка, что ли? – возмутился Сергей.
– Да мальчик ты, мальчик! – успокоил его Санька. – Не волнуйся!
– А я вот сейчас тебе действительно по уху въеду! – рассердился Сергей.
– Ну, давай, въедь! Чего смотришь? Давай!
– Два хохла сцепились, – усмехнулся Генка, – теперь не успокоятся, пока чубы друг другу не повыдергают. Слышь, Никитенко, ты лучше объясни: ты зачем толковую девочку попортил?
– Молчать, русская свинья! – заорал Санька и бросился теперь уже к Генке. Я попытался повернуть его так, чтобы он не достал ни до Генки, ни до Сергея. Получилось, хотя и не сразу.
Только тут до меня дошло, что на самом деле происходит.
– Стоять, болваны! – крикнул я. – Если вы сейчас подеретесь, то это значит, что они нас сломали!
Санька и Сергей удивленно посмотрели на меня. Они тоже что-то поняли и перестали рваться друг к другу. Впрочем, я по-прежнему крепко держал первого, а Генка – второго. Наташин голос раздался неожиданно:
– Да вы что, с ума сошли?! Прекратите немедленно! Как можно ссориться в такое время!
– Подожди, не ругайся, – попросил Генка. – Скажи лучше, где... – И он осекся, потому что Тома шла к нам вслед за Наташей. Ее прекрасное лицо покраснело от слез.
– Ребята, извините меня, пожалуйста! – горячо заговорила она, подойдя. – Я вела себя недостойно. Простите мне мое малодушие! Я сорвалась, я не должна была так говорить. Мне очень стыдно!
Тут уж я совсем растерялся. Да и не только я. Тишина повисла в воздухе.
– Пойдемте все отсюда, – нашелся Генка. – Сядем где-нибудь, остынем. Подождем, пока эти деятели там закончат...
– А куда мы можем пойти? – спросила Тома.
– В столовую, например, – предложил я, и все согласились: пусть там и витал постоянно неубиенный аромат “Общепита”, зато посадочных мест хватало на всех.
И предмет для разговора нашелся почти случайно. Только что происшедшее волновало решительно всех, и ни о чем другом не думалось, но обсуждать это действо – это все понимали – было нельзя. Потом, со временем – да, но не сейчас. И после некоторого молчания Санька задал вопрос, никак к теме дня не относящийся, который и послужил толчком к оживленной дискуссии.
– Тамара Андреевна, – начал он, – давно хотел вас спросить... Вы филфак закончили, значит, должны знать, что такое “интеллигент”?
Тома покачала головой и вздохнула. Все-таки она слишком переживала. Как бы ее отвлечь? Какую бы положительную эмоцию у нее вызвать? Может, угостить ее компотом?
– Знать должна, – улыбнулась Тома, – но я не знаю.
Между тем вопрос этот занимал Саньку давно. Вернее сказать, он давно считал себя интеллигентом, а настоятельную необходимость иметь строгое непротиворечивое определение почувствовал относительно недавно, с тех пор как занялся формальной логикой. В неполноте или даже ошибочности официального определения из Большой Советской Энциклопедии Санька не сомневался, ибо согласно этому определению интеллигентами надо было бы считать и всех наших учителей. Не полагаясь целиком на интуитивное ощущение недоинтеллигентности педагогов, Санька доказывал ее экспериментальным путем, хотя это и было проблематично без строгого определения самого понятия. Но некоторые свойства, по которым можно отличить интеллигента, тем не менее не подвергались сомнению, и одно из них заключалось в способности строить грамотные развернутые предложения, а кроме того, еще и правильно на них реагировать. Санька принялся говорить с учителями изысканнейшим языком, а те в свою очередь догадывались, что он над ними издевается, но локализовать сам момент издевательства никак не могли. Во всяком случае до тех пор, пока он не включил в свой лексикон слово “извольте”. “Никитенко, к доске”, – требовал учитель, а Саня отвечал: “Извольте”, – и шел. Тут уж самые отъявленные из педагогов-интеллигентов обо всем догадались и стали отправлять Саньку к завучу. “Он мне еще одолжений будет делать”, – добавляла при этом биологичка. Не желая перегнуть палку, Санька переключился на фразу “прошу покорнейше”. “Прошу покорнейше, разрешите мне отвечать”, – говорил он, и здесь уж не к чему было придраться. Учителя поглядывали на него косо, но к завучу больше не отправляли. Приучив немного педагогов к этому словосочетанию, Санька вскоре стал говорить просто “разрешите покорнейше”. Большинство учителей не чувствовали подвоха и покорнейше разрешали, а с теми, кто мог бы что-нибудь заподозрить, Санька предпочитал не экспериментировать.
– Я спрашивал у одной своей преподавательницы на курсах, которая мне представляется идеалом интеллигента, – продолжал Санька. – Она сослалась на академика Лихачева, который говорил, что интеллигент – это человек, которым нельзя прикинуться. Это, конечно, очень остроумное определение, но все-таки прикинуться нельзя не только интеллигентом. Негром, например, тоже трудно прикинуться. Или знающим иностранный язык. Зная язык, можно прикинуться незнающим, а наоборот – вряд ли...
– Верно, – согласилась Тома. – Академик Лихачев говорил это на встрече в Останкино, и сказал он это, если помните, не в виде определения. Он сказал: прикинуться можно умным, щедрым, еще кем-то, а вот прикинуться интеллигентом нельзя. То есть это было не определение, а просто еще одно свойство интеллигентности.
– То есть все по индукции?
– Получается так... Но бояться этого не надо. Мне кажется, собрав достаточно много качеств, без которых нельзя представить себе интеллигента, мы получим неплохую картину.
– Описательный способ, – добавил Веня Петров. – Вспоминай всех, кого считаешь интеллигентом, и находи общие для каждого из них свойства. Наиболее общие свойства и будут свойствами интеллигента.
– То есть исходить я все-таки должен из собственного интуитивного предположения, что такое интеллигент?
– Не что такое, а кто такой. Вот химичка – интеллигент, а биологичка – нет. Неплохой способ, хотя и индуктивный. В биологии, например, тоже никто не знает, что такое вид. Академик Северцов говорил: вид – это то, что опытный классификатор примет за таковое. Субъективный идеализм, конечно, и сплошная индукция. Но работает.
Удивительно было не то, сколько братья Петровы прочли умных книжек, а то, что из каждой они что-нибудь запомнили.
– Ясно, – вздохнул Санька. – Ну, во-первых, интеллигент – образованный. Это обязательно. Насчет умный – не знаю, хотя ни одного неумного интеллигента не встречал. Воспитанный. Культурный. Так и хочется сказать – интеллигентный...
– А что значит – культурный? – спросила Тома.
– Ну, разумеется, это не тот, который нецензурных слов не употребляет...
– Это рафинированный, – подсказал Генка.
– Нет, конечно. Интеллигент – не ханжа. Культурный – это знающий культуру. Ну, литературу, музыку, живопись... Знающий, интересующийся, разбирающийся, имеющий пристрастия, вкусы... Кстати, хороший вкус желателен?
Тома пожала плечами.
– Хотя я знаю одного исключительно интеллигентного человека, который носит на мизинце перстень с огромным камнем, – продолжал Санька. – Мне это кажется верхом безвкусия...
– Верх – это на большом пальце, – уточнил Веня.
– Не-ет, на большом пальце – это уже эпатаж. Это уже не их категории вкуса-безвкусия. Тем не менее, вкус вычеркиваем. Далее: я все-таки надеюсь, что интеллигент – это не нравственная категория, хотя все мои знакомые интеллигенты – люди вполне порядочные. И очень ответственные. Это вот наверно важная черта: ответственность. При чем не только за себя, но и за других.
– За весь народ, – согласился Веня. – За это народ интеллигенцию и не любит... – И он указал на кивающего Сергея.
– А вот это очень интересная пара: “народ и интеллигенция”, – заметила Тома. – Стало быть, интеллигенция в народ не включается? Словно надстройка какая-то над народом?..
– А давайте у народа спросим, – предложил Санька и тоже указал на Сергея. – Может, народ знает, что такое интеллигенция?
Сергей усмехнулся и сформулировал:
– Интеллигенты – это которые Россию про<нрзб.>ли в семнадцатом году.
– Версия ясна, – кивнула Тома сухо. – Мне представляется огромной ошибкой отделять интеллигенцию от народа. Понятно, что мы имеем в виду: интеллигенция и все остальные, неинтеллигенция. Но если для этого второго сообщества не существует отдельного названия, то это еще не значит, что мы должны называть его народом и тем самым отказывать какой-то другой группе в праве быть включенной в народ. Народ – это совсем другая категория.
– Но правда все-таки в том, что интеллигенция за всех хочет отвечать, но при этом ничего не делает, – продолжал Веня. – Поэтому в словах про семнадцатый год есть доля правды. И немаленькая.
– А я знаю, что такое интеллигент, – похвалился Генка. – Интеллигент – это моя бабушка. Доктор наук, Шопена и Листа на пианино играет, Шекспира и Гете читает в подлиннике, правительство ругает исключительно матом...
– И при детях? – ужаснулась Тома.
– Нет, дети из своей комнаты подслушивают. Да и немного их в семье, детей-то, – пояснил Генка. – Один, фактически.
– Опять индукция, – загрустил Санька. – Я вот одно время считал, что интеллигент – это человек самодостаточный. Это непременно человек с чувством собственного достоинства. Но вот теперь мне кажется, что есть в этом понятии – “самодостаточность” – какая-то отрицательная составляющая. Какое-то нежелание делиться...
– А у интеллигента, стало быть, отрицательных составляющих быть не может? – улыбнулась Тома. – Но я согласна, что интеллигент – человек благородный. И знающий себе цену. И при том, определенно, не сноб.
Услышав это, Санька сразу как-то поскучнел. Ну как же, это ведь он всегда с удовольствием объяснял дорогу заблудившимся, но если перед тем, как спросить, заблудившийся уточнял: “Простите, а вы здесь живете?” – то Санька неизменно отвечал: “Да, здесь, в Москве”. Это ведь он никогда не стоял на эскалаторах, а только ходил – и вниз, и вверх – и при этом гости столицы (давние и недавние), опрометчиво вставшие с левой стороны лестницы, отлетали вправо, не успевая вспомнить имена ближайших родственников...
– Неужели вы у Виктории Сергеевны про интеллигенцию не спрашивали? – поинтересовалась Тома.
– Спрашивали, – вздохнул Санька. – Она сказала, что интеллигент – это которого на улице толкнули, а он извинился. Это тоже, должно быть, из классики... Но на самом деле – просто еще одно свойство. Возможно, необходимое условие. Но я очень сомневаюсь, что еще и достаточное.
Надо заметить, что Санька, услышав это определение Виктории Сергеевны, принял его как руководство к действию и в самом деле стал извиняться, если его толкали на улице. Правда, делал он это столь талантливо и изощренно, что толкнувший мигом ощущал себя если не втоптанным в грязь, то по меньшей мере оплеванным. Должно быть, Санька что-то чувствовал, раз и это определение его не вполне устраивало.
– Тамара Андреевна, ну не может быть, чтобы у вас совсем никаких соображений не было, – сказал Санька. – Поделитесь!
– Соображения есть. Если честно, я не знаю, что такое интеллигент. Хотя мы много дискутировали об этом и в школьные, и в студенческие годы... Мало того, я не уверена, что хотела бы называться интеллигентом. – Она подняла руку, останавливая протестующие возгласы Саньки. – Да ведь это даже на первый взгляд вполне логично: если не знаешь, что означает слово, то как можно хотеть этим словом называться?.. Скажите, а вы не обращали внимания, что сейчас “подлинный интеллигент” произносят почти с той же интонацией, с какой сто лет назад произносили “подлинный христианин”? Не замечали? Я вижу в этом какую-то странную подмену. И еще. Знаете, несколько лет назад мне казалось, что я определила для себя, что такое интеллигент. Мне казалось, что интеллигент – это тот, который не может обидеть. В самом деле, обидеть можно двумя способами: специально и случайно. Специально обижает злой, а случайно – глупый. А интеллигент, как мне казалось, ни тем ни другим быть не может.
– Ну? – не выдержал Санька. – А теперь вы так уже не думаете?
– Теперь я думаю, что который не может обидеть – это просто умный и добрый...
Минуты летели, кто-то прощался и уходил – на курсы ли, на тренировки, просто домой делать уроки; братья Петровы отправились после педсовета к 1200-й школе, в другой конец района, чтобы воочию наблюдать за решающим матчем между командами Грэга и Резеды... Мы говорили о чем-то еще, просто молчали, даже выпили по стакану компота... Наконец мы решили, что пора подниматься в класс.
Тома знала о том, что мы записали педсовет на пленку. Мы не рассказывали ей только о нашем плане относительно завуча.
– А я забыла в классе свою сумку, – вдруг вспомнила она. – А ключи от класса у меня в ней. Надеюсь, у вас есть ключ?
– Есть, – хором ответили Санька и Генка. Собственно, нас и оставалось только трое, не считая Томы. И у меня ключ имелся тоже, просто реакция была чуть похуже.
Санька и Генка одновременно подошли к кабинету и одновременно достали ключи, но Генке повезло меньше: у него из кармана посыпались монеты, и он принялся собирать их с пола. Санька попытался вставить ключ в скважину; ничего не вышло.
– Э, да сюда кто-то спичку воткнул, – сообразил он, склоняясь над дверью. – Попробую ее достать. – Но у него опять ничего не вышло.
– Ты протолкни ее, – посоветовал Генка, сидя на корточках.
– Протолкни – ее так всунули, что ни вытащить, ни протолкнуть. Есть у кого-нибудь что-нибудь острое?
Тома подала ему шпильку.
– Дай я попробую, – попросил я. Посмотрев на мои безуспешные попытки, Санька догадался:
– Не умеешь, – и отнял у меня шпильку. – Ну... чуть-чуть еще, – говорил он, кряхтя, – так... Ой, простите, Тамара Андреевна, я, кажется, вам шпильку погнул. Я принесу новую завтра, обязательно.
– Завтра – суббота, – напомнил я шепотом.
– Ну, в понедельник. Но принесу, обязательно. С Машки сниму.
– Дайте мне попробовать, – Генка поднялся с корточек. – Тут вот еще кто-то из женщин кусок ногтя потерял, вот здесь лежал, у двери. Не ваш, Тамара Андреевна?
– Нет, мои пока на месте, – улыбнулась Тома. – И к тому же, я таким ярким лаком не пользуюсь. – Обломок, действительно, был ярко-красным. Генка стряхнул его с руки и принялся орудовать шпилькой.
– Эх, если бы мы сидели здесь, а не там! – вздохнул Санька. – А так – ничего не видели.
Не знаю, что руководило мной в тот момент. Я быстро наклонился, поднял ноготь и воскликнул:
– Как же я сразу не догадался! Это же ноготь того, кто всунул туда спичку!
Все вопросительно посмотрели на меня.
– Ну конечно! – объяснил я. – Если бы всунули целую спичку, то она торчала бы с какой-нибудь стороны. Ее можно было бы либо достать, либо протолкнуть. Значит, спичку сломали пополам! И при этом сломался ноготь! Логично?
Пусть кто-нибудь попробует сказать, что нелогично. Остается только найти женщину со сломанным ногтем и узнать, зачем ей понадобилось портить наш замок.
– Кажется, придется ломать, – сказал Генка. – Ничего не получается.
– И всем менять ключи! – ужаснулся Санька. – У вас, Тамара Андреевна, сумка-то важная?
– Да нет, только там ключи от квартиры. Но я думаю, сейчас уже кто-нибудь есть дома... А завуч уже ушла?
Мы дружно посмотрели на закрытую дверь кабинета завуча.
– Без нее мы ничего сделать не можем, – сказала Тома. – Придется ждать понедельника.
Мы разошлись, озадаченные неожиданным происшествием.
– Я не знаю, как я дождусь понедельника, – сказал Санька, когда мы почти подошли к моему дому. – Мы ведь так и не знаем, получилось у нас, или нет! Вдруг завуч говорила вежливые слова и призывала всех к миру во всей школе? Что тогда?
– Генка слышал, как она что-то кричала, – заметил я.
– Ну, кричать она могла и вполне приличные вещи. “Руки прочь от десятого “В””, например.
– Ладно, не изводи себя. В понедельник все узнаем.
Санька остался у меня: мы ждали Петровых, которые должны были принести вести о матче между Грэгом и Резедой. Мы пообедали, сделали алгебру и биологию (какую-то картинку надо было перерисовать в тетрадь), сыграли в крестики-нолики и посмотрели глупые клипы по каналу 2x2. Петровы позвонили в дверь как-то невнятно, и предвестие послышалось уже в этом звонке. Они вошли и начали молча раздеваться.
– 5:2? – спросил Санька дрогнувшим голосом.
Братья дружно и молча отмотали головами.
– 4:1? – предположил я со вспыхнувшей было надеждой.
Братья хмыкнули и не произнесли ни слова.
– Слушайте, вы! – крикнул Санька. – Как выражаться, так одновременно, а как молчать, так тоже хором?! Можете вы сказать, как они сыграли, или нет?! Была вообще игра?
– Была, – ответил Ваня, проходя в комнату. – Резеда выиграл 7:4.
Некоторое время все молчали: мы с Санькой – ошарашенно, а братья – опустошенно. Да, про это мы не думали: 6:3, 7:4, 11:8 и любой такой счет устраивал Грэга с Резедой и не устраивал нас...
В это невозможно было поверить.
– Не знаю, каким словом это назвать, – говорил Ваня. – Цирк, фарс, клоунада... Я такого никогда не видел. Макс Можаев не играл: говорят, его специально заставили какую-то контрольную писать... Представьте: счет – 6:3, пара минут до конца, и тут какой-то парнишка из 720-й двоих обыграл и как даст в девятину! На него все смотрят, как на ненормального – и свои, и чужие. Ну, он за пару минут до этого на поле вышел, не разобрался, наверно. 7:3, и 1200-я вылетает. Ну, начинают они с центра, Грэг получает мяч, троих пешком обходит, бьет, но бьет фигово, прямо во вратаря, и несильно – для первоклассника мяч. А вратарь не ловит, а отбивает прямо перед собой. И еще падает зачем-то. Грэг подбегает, вратаря обводит и с мячом заходит в ворота. Мы в это время уже смеялись, а не плакали...
Что ж, всю неделю мы морально готовились к такому исходу. Но теперь, когда это все-таки произошло, когда мы остались третьими и потеряли честолюбивую мечту выиграть чемпионат района, трудно было сдержать обиду и негодование. Санька кричал, что пора собраться всей школой, оторвать голову Резеде и директору 720-й, и вообще снести 720-ю школу... в капусту ее порубить... в кашу... в муку... Братья что-то говорили о принципах честной игры, что если на глазах у всех такое творится, то надо подавать протест...
Тогда мы не догадывались, что это совсем не самая большая беда из тех, что поджидали нас в эти дни.
[23.11.1991. *** Депутат ВС СССР от Армении Г. Старовойтова в вечерних новостях обвинила Азербайджан в гибели военного вертолета “МИ-8Т”. В Азербайджане прекращена трансляция программы ТВ ИнформЦТ на территорию республики. *** Из интервью Егора Гайдара: “В наших условиях реальные возможности маневра очень ограничены, поэтому мы не вольны в выборе средств. Приняты решения о регистрационном порядке внешнеэкономической деятельности и введении конвертируемости рубля. После этого барьеры на пути между внешним и внутренним рынком будут стерты... Сдержать инфляцию в первые два месяца после либерализации будет практически невозможно...” *** Лидер всемирно известной рок-группы Queen Фредди Меркьюри объявил на специально созванной пресс-конференции о том, что болен СПИДом. *** В Москве +2°С, высокая влажность.]
А субботний футбол никто не отменял. Наконец-то нам удалось собраться лучшей командой: Санька, Дима, Сергей, Петровы... Достойных соперников не было, и мы обыгрывали всех подряд, пока случайно не проиграли команде Федькина, усиленной Сергеем Никитичем. Мы бы и им не проиграли, если бы Санька не пропустил какой-то дурацкий гол чуть не с центра поля.
– Я чувствовал, что все устали и пора отдохнуть, – оправдывался он.
– Да вы все играть не умеете, – заступилась за Саньку Наташа, которая пришла только что и не была поэтому свидетельницей нашей беспроигрышной серии. В ответ Дима просто отвел ее подальше от нас и поцеловал так крепко, что она замахала руками и начала бить его по спине.
Мы с Санькой накинули куртки и отошли в сторону. Он смотрел на поле, а я – на вход в школу. Мое внимание привлекли двое парней, поднимавшихся по ступенькам.
Не то чтобы любой человек, входивший в это время в школу, вызывал интерес. Нет, школа жила своей субботней жизнью, работала дошкольная гимназия, родители приводили и уводили малышей, и не только мамаши, но и отцы, многие из которых, ожидая окончания занятий, смотрели сейчас за нашим футболом. Но те двое парней пришли без детишек. В нашей школе они не учились. Что им могло быть надо? Уж не отредактировать ли по новой стенгазету? За всеми этими событиями с выездным педсоветом мы как-то забыли о случае со стенгазетой...
Я подтолкнул Саньку:
– Пойдем, погреемся в школу. Нам теперь долго своей очереди ждать.
Санька воспринял это как упрек, сделал обиженное лицо и идти не хотел, тогда я объяснил ему настоящую причину. В холле этих ребят не было; мы направились к лестнице. Сделав небольшой рывок в два-три пролета, мы услышали шаги наверху.
Вариантов было несколько. Первый – просто спросить у ребят, что они тут забыли. Получив грубый ответ, сказать: “Господа, будьте повежливее; оскорбляя нас, вы оскорбляете тридцать человек наших друзей, которых вы могли заметить при входе”. Но с точки зрения получения информации такое решение никуда не годилось. Второй вариант – последить, не раскрываясь, – был, возможно, более предпочтительным. Но его исполнению мешали наши бутсы, которые совсем не попадали в категорию бесшумной обуви. Впервые за последние дни их цокот не грел мне душу. Был еще третий вариант: следить до тех пор, пока нас не заметят, а потом вступить в разговор. Оказалось, что мы давно уже действуем по этому варианту. А первую часть даже перевыполнили: нас заметили раньше, чем мы об этом догадались.
Эти двое направились к нам сами, что дало мне возможность рассмотреть их поближе. Впрочем, я не воспользовался ей и наполовину: я рассмотрел их, но не смог сделать никакого дельного вывода, кроме того, что раньше никогда их не видел. Ну, еще я мог, допустим, сказать, что им лет по восемнадцать, а один из них в темных очках. Темные очки в последних числах ноября – это, по меньшей мере, оригинально. Но я не успел подумать над этим больше, чем десять секунд.
– Вы в этой школе учитесь? – спросил загадочный незнакомец. Мы кивнули. – А что вы тут в такой одежде делаете?
“Наша школа, в чем хотим, в том и ходим”, – хотел ответить я. Но воспитанный Санька опередил меня:
– Мы в футбол играли, водички пришли попить. – И предупреждая следующий напрашивающийся вопрос (а зачем надо было подниматься на четвертый этаж?), добавил: – На втором этаже все краны в туалете сломаны. А третий этаж запирают на выходные.
Если эти двое – вражеские шпионы, то они сейчас пойдут на второй этаж, убедятся, что Санька бессовестно соврал, и застрелят нас из пистолета. Надо сваливать.
– А вы что тут делаете? – спросил в свою очередь Санька, не боявшийся опасности (или он о ней не подумал?..).
– А мы ищем 21-й кабинет. По поводу дошкольной гимназии.
Пока я решал, стоит ли спрашивать: хотят они записаться туда сами, или собираются пригласить приятелей, – Санька спросил дело:
– А почему на четвертом этаже?
– Да просто в нашей школе, в 966-й, где мы учились, там 21-й на четвертом этаже. А у вас вон уже 46-й. Значит, первая цифра – номер этажа?
“Как вы догадались?” – хотел спросить я.
– Да, – подтвердил Санька. – 21-й – на втором. Вниз и по коридору до конца.
Они вежливо поблагодарили нас и направились вниз по лестнице. Не знаю, где такая 966-я школа. Знаю только, что это не 720-я (Резеды), не 1200-я (Грэга, голубчика). Должно быть, обычная школа. В подделках протоколов, во всяком случае, не замечена. Стенгазета наша им не нужна. Обычные ребята, хотят своих младших братишек или сестренок в дошкольную гимназию записать.
Вот и Санька подумал о том же, только он подумал об этом вслух:
– Ты просто недоверчивый, неуравновешенный, мнительный...
– ... Ипохондрик, – закончил я.
– Болван, я хотел сказать, – уточнил Санька.
